Текст книги "Физики и время: Портреты ученых в контексте истории"

Автор книги: Евгений Беркович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Продолжать объяснение «нобелевской аномалии» можно было бы долго. Но нельзя не указать еще на одно обстоятельство, способствовавшее успеху евреев в науке. Оно тоже, как ни парадоксально, связано с притеснениями и препятствиями на пути к научному росту.

Во всех еврейских семьях знали о дискриминации и с раннего возраста готовили к ней детей. Рихард Вильштеттер вспоминал в уже упоминавшейся автобиографии, что во время учебы в нюрнбергской гимназии ему не очень давалась латынь. В один прекрасный день он смог все-таки, приложив немало усилий, получить наконец заветное «хорошо». С нетерпением бежал он домой, чтобы сообщить матери радостную весть. Едва взглянув на тетрадь с оценкой, мать сказала холодно: «Хорошо – это плохо!»

Путь в науку

Старинный Гёттинген три раза возникал на жизненном пути физика Борна. Первый раз в 1904 году, когда двадцатидвухлетний Макс решил провести в университете имени Георга Августа седьмой семестр своего обучения. Так как родственники Макса были состоятельными людьми, он мог позволить себе изучать не только те предметы, которые хотел, но и там, где хотел. До Гёттингена он уже прослушал лекции в трех университетах: Бреслау, Гейдельберге и Цюрихе. В Гёттингене ему сразу повезло – его взял на должность личного ассистента Давид Гильберт[19]19
  Давид Гильберт (1862–1943) – великий немецкий математик.


[Закрыть]. Правда, Макс из-за своей неопытности испортил отношения с другим великим ученым – Феликсом Клейном. Поэтому свою первую диссертацию Макс Борн защищал по прикладной, а не по чистой математике, где Клейн, скорее всего, не дал бы ему получить докторскую степень. Со временем научные интересы Борна сосредоточились на физике, но его работы всегда отличались виртуозным владением математическими методами.

Второй раз Борн приехал в Гёттинген в 1908 году по приглашению Германа Минковского, чтобы в качестве его личного ассистента поработать вместе с ним над проблемой электромагнитной массы электрона: как раз недавно была опубликована эйнштейновская теория относительности.

Борну еще раз невероятно повезло: он снова столкнулся с одним из ведущих мировых ученых, который, знакомя его со своей «творческой кухней», показал, как делаются революционные открытия. Сначала Гильберт, а теперь Минковский словно подтягивали юношу до своего уровня, помогая ему войти в науку и идти дальше своим путем.

Макс был по-настоящему счастлив. Те вопросы, над которыми он бился в одиночку, становились ясными и понятными в свете общего подхода, который демонстрировал Минковский.

Счастью, однако, не суждено было длиться долго. Буквально через несколько недель случилась катастрофа: врачи слишком поздно определили у профессора аппендицит, запоздавшая операция не помогла, и 12 января 1909 года Герман Минковский скончался. Ему было только 44 года, он умер в самом расцвете таланта[20]20
  В литературе о Минковском и Борне встречается рассказ о том, как Борн посетил умирающего профессора в больнице и услышал его слова: «Смерть – это лучшее средство, которое поможет распространению моих мыслей и идей». Борн, якобы, расценил высказывание как свидетельство скромности и величия необыкновенного мыслителя. Следует признать этот эпизод легендой, так как из автобиографии Борна становится ясно, что после Нового года, который Макс провел в Бреслау, с Минковским он больше не встречался.


[Закрыть]. Для Борна эта потеря стала страшным ударом, от которого он долго не мог оправиться. Лучшим лекарством стала работа над проблемой, над которой он начал размышлять еще вместе с Минковским.

Защита второй докторской диссертации состоялась летом 1909 года, а в начале зимнего семестра – в октябре того же года – приват-доцент Борн выступил перед студентами с обязательной пробной лекцией. Тему для нее Макс выбрал сам: «Модель атома по Дж. Дж. Томпсону». Именно строение атома стало одной из центральных тем его будущих исследований.

После пробной лекции Макс официально был принят на должность приват-доцента Гёттингенского университета. С этого времени началась его очень плодотворная преподавательская деятельность. За свою долгую жизнь он подготовил немало выдающихся ученых, профессоров и даже нобелевских лауреатов.

Научные результаты самого Борна тоже не остались без внимания коллег, и в 1914 году Макс Планк предложил его кандидатуру на должность экстраординарного профессора теоретической физики в Берлинский университет.

В Берлине Макс снова оказался рядом со своим другом Джеймсом Франком, который к этому времени подошел к главному открытию в своей жизни.

Джеймс защитил свою первую докторскую диссертацию в том же 1906 году, что и Макс Борн. Через пять лет ему по совокупности опубликованных работ присвоили вторую докторскую степень и звание приват-доцента. С 1911 года начинается плодотворное сотрудничество Франка с другим ассистентом Физического института – Густавом Герцем, племянником знаменитого физика Генриха Герца, открывшего электромагнитные волны. Джеймс и Густав опубликовали до Первой мировой войны девятнадцать совместных работ. Свой главный эксперимент, вошедший в историю физики под названием «опыт Франка-Герца», они поставили весной 1914 года. Именно за этот опыт они получили в 1925 году Нобелевскую премию.

Расцвет Гёттингена

Третья, самая продолжительная, встреча Борна с Гёттингеном началась в 1920 году, когда ему, в то время уже ординарному профессору Франкфуртского университета, предложили занять должность профессора и директора Института теоретической физики того самого университета, где он защищал обе свои докторские диссертации.

Гёттингену повезло: в 20-е годы ХХ века там собрались люди, способные совершить революционные преобразования в физике, начатые в начале века Планком и Эйнштейном и продолженные во втором десятилетии Бором и Резерфордом. Именно в этом небольшом провинциальном городке на юге Нижней Саксонии создавалась новая наука – квантовая механика, ставшая со временем основой наших знаний о микромире. Новой наукой занимались ученые и в Копенгагене у Бора, и в Мюнхене у Зоммерфельда. Но и на этом фоне Гёттинген выделялся своими результатами. Причем в центре гёттингенского физического сообщества стоял, без сомнений, Макс Борн. Не зря Эйнштейн в одном из своих писем заметил: «Второго Борна сегодня в Германии нет».

В Гёттинген приезжали молодые ученые из многих стран. Макс Борн создал на базе своего института всемирно признанную школу, готовящую теоретиков новой физики. Среди его учеников, соавторов и ассистентов были и индус Субрахманьян Чандрасекар[21]21
  Субрахманьян Чандрасекар (1910–1995) – американский астрофизик и физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике (1983) «за теоретические исследования физических процессов, играющих важную роль в строении и эволюции звезд».


[Закрыть], и японец Иошио Нишина[22]22
  Иошио Нишина (1890–1951) – японский физик, член Японской АН.


[Закрыть], и выходцы из Венгрии Джон фон Нейман[23]23
  Джон фон Нейман (1903–1957, урожденный Янош Лайош Нейман) – американский математик, внесший заметный вклад в квантовую физику, архитектуру вычислительных машин, теорию игр.


[Закрыть], Юджин Вигнер[24]24
  Юджин Вигнер (1902–1995) – американский физик, участник Манхэттенского проекта, лауреат Нобелевской премии 1963 г. по физике «за вклад в теорию атомного ядра и элементарных частиц, особенно с помощью открытия и приложения фундаментальных принципов симметрии».


[Закрыть] и Эдвард Теллер[25]25
  Эдвард Теллер (1908–2003) – американский физик, непосредственный руководитель работ по созданию американской водородной бомбы.


[Закрыть]…

К Борну приезжали и молодые ученые из Советского Союза, ставшие впоследствии знаменитыми физиками и академиками: Владимир Александрович Фок[26]26
  Владимир Александрович Фок (1898–1974) – советский физик-теоретик, академик АН СССР.


[Закрыть], Игорь Евгеньевич Тамм[27]27
  Игорь Евгеньевич Тамм (1895–1971) – советский физик-теоретик, академик АН СССР, лауреат Нобелевской премии по физике за 1958 г. (совместно с П. А. Черенковым и И. М. Франком).


[Закрыть]… Запомнился Максу и другой физик из СССР – Юрий Борисович Румер[28]28
  Юрий Борисович Румер (1901–1985) – советский физик-теоретик. В 1938 г. арестован «за пособничество врагу народа Ландау». Отсидел в лагерях 10 лет, потом получил 5 лет ссылки. После освобождения работал в Новосибирске. Воспоминания Румера опубликованы в альманахе «Еврейская старина», 2003, № 5.


[Закрыть], которого немцы называли Георг.

Главным достижением школы Борна в Гёттингене было, без сомнения, превращение квантовой механики в самостоятельную ветвь физики, со своим математическим аппаратом и соответствующим формализмом. В рождении новой науки счастливо соединились гениальная физическая интуиция молодого Вернера Гейзенберга[29]29
  Вернер Карл Гейзенберг (1901–1976) – выдающийся немецкий физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, лауреат Нобелевской премии по физике за 1932 г.


[Закрыть], приехавшего в 1924 году из Мюнхена, и математическая изощренность Макса Борна и его бывшего студента и аспиранта Паскуаля Йордана[30]30
  Паскуаль Йордан (1902–1980) – немецкий физик и математик.


[Закрыть].

Как часто бывает в жизни, награды за гениальное открытие получили не все к нему причастные. За создание квантовой механики из этой тройки Нобелевскую премию получил только Вернер Гейзенберг – в 1933-м его наградили премией за предыдущий год. Вклад Макса Борна, который руководил всеми работами в Гёттингене и предложил несколько основополагающих идей, остался как бы незамеченным. Нобелевскую премию он получил только в конце своей научной деятельности – в 1954-м – с формулировкой «за фундаментальные исследования по квантовой механике, в особенности за статистическую интерпретацию волновой функции». Паскуаль Йордан вообще остался обойденным Нобелевским комитетом. Возможно, сыграло роль его членство в национал-социалистической партии в 1933–1945 годах, хотя убежденным нацистом он никогда не был, да и карьерных преимуществ партийность ему не принесла.

Директор Института теоретической физики в Гёттингене не считал себя политическим борцом. Идеал Макса Борна – спокойная работа в «тихом замке науки», как он написал однажды своему другу Альберту Эйнштейну (в письме от 8 сентября 1920 года).

Однако отсиживаться в «тихом замке науки» и не видеть, как вокруг поднимают голову оголтелый антисемитизм и нацизм, стало невозможно.

В 1928 году Борну пришлось на целый год прервать работу и несколько месяцев провести в санатории в городе Констанц на берегу Боденского озера на юге Германии. Здоровье у него всегда было далеко не богатырское, каждую осень его мучили простуды, к тому же он с детства страдал астмой. На знаменитой фотографии участников Сольвеевского конгресса, проводившегося в Брюсселе в октябре 1927 года, второй справа во втором ряду – Макс Борн, единственный среди ученых, многие из которых явно старше него, одет в теплое пальто с шарфом. Сыграли свою роль и запредельные интеллектуальные нагрузки: вокруг профессора сложился кружок необыкновенно одаренных молодых ученых, от которых ему не хотелось отставать. Да и беспокойство о политическом положении в стране, где с каждым днем усиливались позиции национал-социалистов, вгоняло в тоску: он все яснее видел, что антисемитизм – движущая сила нацистов, истинный смысл их воплей о «крови и почве».

Мороз стоял в тот год суровый, даже озеро замерзло насквозь от немецкого берега до швейцарского. Прогулки на свежем воздухе выздоравливающим были запрещены, поэтому пациенты санатория – как правило, состоятельные, образованные люди: адвокаты, чиновники, фабриканты – проводили время в беседах о политике, причем все они были за Гитлера. Эти разговоры Борн запомнил надолго. В автобиографии «Моя жизнь» он пишет:

Я не представлял себе, в какой степени этими обычными немецкими гражданами овладели национализм, милитаризм и антисемитизм. Они верили всей лжи, которую распространял Гитлер: что война была проиграна только из-за предательства (легенда об ударе кинжалом в спину), что военное руководство не виновато в поражении, что социализм и либерализм должны быть подавлены, что Германия снова борется и ее территория должна быть увеличена (народ без пространства) и т. д.

После того как я раз или два попытался возражать, со мной стали общаться, как с изгоем.

В учебном 1931/1932 году Макса Борна избрали деканом факультета математики и естествознания, что оказалось для кабинетного ученого настоящей пыткой. Этот год он назвал «одним из худших в моей академической жизни». В стране бушевал очередной кризис, и, чтобы сэкономить средства, кабинет министров канцлера Брюнинга[31]31
  Генрих Брюнинг (1885–1970) – германский политический деятель, рейхсканцлер и министр иностранных дел в Веймарской республике.


[Закрыть] пошел на крайние меры. Было решено, в частности, что университеты должны уволить большое число молодых ассистентов и других работников, если они не государственные служащие. Желая сохранить хоть какой-то оклад молодым людям, многие из которых недавно обзавелись семьями, новый декан выступил с предложением, чтобы профессора факультета добровольно отчисляли примерно 10 процентов своих окладов в фонд поддержки юных коллег. Большинство профессоров с этим предложением согласились, но сотрудники Сельскохозяйственного института отказались, выказав при этом ненависть, которой, как пишет Борн, «он еще никогда не ощущал». Их особенно возмущала необходимость поддерживать своими деньгами «еврейскую клику», как называли антисемиты сотрудников математического и физических институтов. Кто есть кто, стало ясно буквально через несколько месяцев после этих дебатов – с назначением Гитлера на должность рейхсканцлера голосовавшие против поддержки молодых ассистентов оказались самыми активными сторонниками национал-социалистической партии.

Прежнего Гёттингена больше нет

Превращение Веймарской республики в Третий рейх Гитлер начал с «чистки» государственных служащих, к которым относились, в частности, профессора университетов. Закон «О восстановлении профессионального чиновничества» от 7 апреля 1933 года был первым законодательным актом, в котором появились расистские формулировки. Так в § 3 этого закона говорилось, что «государственных служащих неарийского происхождения нужно отправить на пенсию». Исключения делались лишь для тех чиновников, кто был принят на государственную службу до первого августа 1914 года (так называемых «старых служащих»), либо воевал за Германию или ее союзников на фронтах Первой мировой войны, либо имел детей или родителей, павших на войне.

Еще один параграф этого закона (§ 4) позволял увольнять с государственной службы политически неблагонадежных, «кто в своей предыдущей политической деятельности не проявил беззаветную преданность национальному государству». Под эту формулировку попадали социал-демократы и коммунисты, а также все, кто поддерживал идеалы Веймарской республики.

Специальным разъяснением, опубликованным 11 апреля 1933 года, в § 3 определялось, кто имеется в виду под «неарийцами»: те, у кого кто-нибудь из дедушек или бабушек были неарийцами (прежде всего евреями). Меньше чем через месяц, 6 мая 1933 года, действие этого закона распространилось на приват-доцентов, которые не являлись государственными служащими.

В начале 1933 года в немецких университетах насчитывалось около 6000 преподавателей: профессоров, доцентов, ассистентов. С учетом технических институтов численность преподавательского состава высшей школы составляла около 8000 человек. Уже в течение зимнего семестра 1934/1935 года по новому закону было уволено 1145 профессоров и доцентов.

Если учесть ассистентов, сотрудников научных библиотек и научно-исследовательских институтов, то число уволенных научных работников и преподавателей в первый зимний семестр возрастет до 1684. Однако увольнения продолжались и впоследствии. В 1935 году фактически отменили все льготы для участников Первой мировой войны и их семей, а также для «старых служащих». С присоединением Австрии к Третьему рейху в 1938 году начались чистки и в австрийских университетах. По данным «Центрального управления по еврейской экономической помощи» до 1938 года было уволено свыше 2000 ученых и преподавателей высшей школы.

По словам Вильяма Ширера, «в естествознании, которое на протяжении не одного поколения играло в Германии выдающуюся роль, наступил быстрый упадок. Такие большие ученые, как физики Эйнштейн и Франк, химики Габер и Вильштеттер, ушли сами или подвергались травле. Из тех, кто остался, многие попали под влияние гитлеровской идеологии и пытались применить ее в своей науке».

По итогам 1935 года место потерял каждый пятый ученый и преподаватель Германии. Физики пострадали еще значительней – 25 % научных работников были уволены.

В количественном отношении потери Гёттингенского университета соответствуют среднему уровню по стране. За время господства национал-социалистов было уволено 53 человека, что составляет 23 % общего числа преподавателей.

Если принять во внимание профессиональный уровень уволенных ученых, то Гёттингенский университет – признанный мировой центр физико-математических исследований – пострадал сильнее всех. Во главе трех из четырех институтов факультета математики и естествознания стояли евреи: Джеймс Франк (Второй физический институт), Макс Борн (Институт теоретической физики) и Рихард Курант (Математический институт). Кроме того, межфакультетский Институт математический статистики возглавлял Феликс Бернштейн[32]32
  Феликс Бернштейн (1878–1956) – немецкий математик. См. Евгений Беркович. Дело Феликса Бернштейна, или Теория анти-относительности // Заметки по еврейской истории, 2008, № 12.


[Закрыть].

Ясно представляя себе настроение большинства своих сограждан, Борн не ждал ничего хорошего от прихода нацистов к власти. Как ему поступить, он решил давно. В 1932 году Макс и его коллега Фридрих Хунд[33]33
  Фридрих Хунд (1896–1997) – немецкий физик, профессор Гёттингенского университета, друг Вернера Гейзенберга.


[Закрыть] ехали в поезде из Гёттингена на север Германии. Поезд сделал короткую остановку в небольшом городке под Брауншвейгом. Надо сказать, что в этих краях, как и в самом Гёттингене, нацисты пользовались особенно широкой поддержкой населения. На выборах национал-социалистическая партия получала там большинство голосов, чего никогда не было в среднем по Германии. Вся станция была увешана нацистскими флагами со свастикой. И тогда Макс Борн сказал своему спутнику: «Вот когда эти флаги будут реять над всей Германией, я оставлю эту страну».

Окончательное решение созрело 25 апреля 1933 года, когда в гёттингенской газете появилось сообщение об увольнении в бессрочный отпуск шести профессоров местного университета: юриста Рихарда Хонига[34]34
  Рихард Хониг (1890–1981) – немецкий юрист, специалист по уголовному праву.


[Закрыть], социального психолога Курта Бонди[35]35
  Курт Бонди (1894–1972) – немецкий психолог и социолог.


[Закрыть], физика Макса Борна и математиков Рихарда Куранта, Феликса Бернштейна и Эммы Нётер[36]36
  Эмма Нётер (1882–1935) – выдающийся немецкий математик. См. Евгений Беркович. Одиссея одной династии. Триптих // Историко-математические исследования. Вторая серия, выпуск 14(49), 2011, с. 266–296.


[Закрыть]. Сообщение заканчивалось угрожающе: «Дальнейшие увольнения последуют».

Хотя это «временное отстранение от работы» было ожидаемым, Борн переживал его очень тяжело. Работе в Гёттингене он отдал 12 лет жизни, и теперь вся его деятельность стала ненужной. «Мне казалось, что наступил конец света», – пишет он в автобиографии. Вскоре начался летний семестр, студенты наполнили университетские аудитории, а профессор Борн впервые за двенадцать лет оставался дома. «Это было в самом деле непереносимо», – вспоминал он впоследствии.

Бороться с решением министерства Борн не собирался. «Мне не хватает нервов для борьбы, да и смысла в этом я не вижу никакого», – признавался он Эйнштейну. Куратору университета от прусского министерства науки, культуры и народного образования он сообщил, что с бессрочным отпуском согласен.

Невзгоды последних месяцев неожиданно разбудили в Борне чувство, которого он за собой никогда не знал: он почувствовал себя евреем: «И не только потому, что общество относит к ним меня и моих близких, но и потому, что притеснение и несправедливость вызывают у меня гнев и желание сопротивляться».

Еще до апрельской чехарды увольнений Борны зарезервировали на лето домик в живописном местечке Волькенштайн, расположенном в горах Южного Тироля, недалеко от итальянского города Больцано. Когда выяснилось, что для профессора Борна места в университете больше нет, они договорились с хозяином домика, что приедут раньше намеченного срока.

В начале мая Борн с женой и двенадцатилетним сыном уехали в Северную Италию, чтобы никогда больше не возвращаться в гитлеровскую Германию. Тем же летом Борна пригласил Кембриджский университет, и до конца своей активной научной жизни Макс работал на Британских островах.

Участник Первой мировой войны, кавалер ордена «Железный крест», офицер Джеймс Франк мог быть спокоен: уволить его по новому закону было нельзя, так как он попадал в число исключений из списка увольняемых. Однако совесть ученого и гражданина не позволяла ему отсиживаться. Родные и близкие друзья советовали не ссориться с властями, чтобы попытаться сохранить коллектив института, но Франк, как и Эйнштейн, не мог молчать. Вечером 17 апреля 1933 года Джеймс отправил два коротких письма о своей отставке ректору университета и министру науки. В тот же день он послал в гёттингенскую газету «Гёттингер цайтунг» открытое письмо с протестом против антиеврейского закона.

В самом Гёттингене многие не верили, что положение столь безысходно. Старший ассистент Первого института физики Рудольф Хильш[37]37
  Рудольф Хильш (1903–1972) – немецкий физик, профессор, с 1953 г. директор Первого физического института в Гёттингене.


[Закрыть] вспоминал, как пришел к Франку, чтобы утешить его и попрощаться, и произнес бывшую тогда в ходу поговорку: «Не так горячо естся, как жарится» (соответствует русскому выражению «Не так страшен черт, как его малюют»). Скоро ему, как и миллионам других немцев, пришлось убедиться, что к Гитлеру эта поговорка не применима.

Через неделю после письма Франка об отставке, 24 апреля, в местной газете «Гёттингер тагеблатт» появилось открытое письмо группы 42-х университетских доцентов и ассистентов, осуждающих поступок профессора Франка. В письме заявлялось:

Мы единодушно считаем, что форма упомянутого заявления об отставке представляет собой акт саботажа, и надеемся, что правительство всемерно ускорит необходимые мероприятия по чистке кадров.

Письмо подписали сотрудники медицинского факультета и Сельскохозяйственного института. От математиков и физиков письмо подписал один Вернер Вебер[38]38
  Вернер Вебер (1906–1975) – немецкий математик, ученик Эммы Нётер; с 1933 г. активный нацист, в 1933–1934 гг. исполнял обязанности директора Математического института в Гёттингене.


[Закрыть], ассистент профессора Эдмунда Ландау. В науке Вебер себя никак особенно не проявил, однако Ландау ценил его пунктуальность и способность замечать ошибки при подготовке рукописи к печати. Про Вернера ходили слухи, что он может невооруженным глазом отличить точку в букве, набранной курсивом, от точки в обычной букве «i».

То, что на следующий день после письма 42-х появилось сообщение об увольнении шести гёттингенских профессоров, никого не удивило. А вскоре подтвердилась угроза новых увольнений в Гёттингенском университете. Вслед за директорами институтов были отстранены от должностей их сотрудники. В некоторых отделах просто некому стало работать.

Франк понял, что у него нет надежды продолжать работу в Германии. В июне 1933 года он принял предложение прочитать лекции в университете имени Джона Хопкинса в Балтиморе, где в общей сложности провел три с лишним года, пока не получил место профессора чикагского университета. С началом Манхэттенского проекта Франк стал его активным участником и внес заметный вклад в создание американской атомной бомбы. Однако он был не менее активным противником ее применения и стал одним из авторов знаменитой петиции физиков-атомщиков, отправленной в июне 1945 года в военное министерство США. В этом обращении, получившем название «Доклад Франка», разработчики атомной бомбы призывали правительство не использовать ее против Японии. Как мы знаем, предостережение не подействовало – бомбы над Хиросимой и Нагасаки были взорваны.

Число уволенных научных сотрудников в Германии само по себе еще ничего не говорит о качественной стороне потерь. Да, уволена четверть всех физиков – но каких? Например, Тюбингенский университет избавился всего от троих «неарийских» ученых, что составляет лишь 2 % от всех сотрудников – это наименьшая доля уволенных по всем университетам Германии. Означает ли это, что потери в Тюбингене невелики? Отнюдь, ведь среди уволенных был молодой астрофизик Ганс Бете[39]39
  Ганс Бете (1906–2005) – американский астрофизик, лауреат Нобелевской премии по физике 1967 г. «за вклад в теорию ядерных реакций, особенно за открытия, касающиеся источников энергии звезд».


[Закрыть], получивший впоследствии Нобелевскую премию по физике.

Самыми непоправимыми для страны оказались потери именно в области физики: одиннадцать из двадцати изгнанных физиков уже были или стали впоследствии нобелевскими лауреатами[40]40
  Альберт Эйнштейн, Джеймс Франк, Густав Герц, Эрвин Шредингер, Виктор Гесс, Отто Штерн, Феликс Блох, Макс Борн, Юджин Вигнер, Ганс Бете, Денеш Габор.


[Закрыть]. Десять из одиннадцати уволенных физиков-лауреатов были евреями по происхождению, лишь открыватель космических лучей Виктор Гесс был «арийцем», женатым на еврейке.

Безусловно, Нобелевские премии – лишь один из многих показателей уровня научной работы, но он позволяет довольно объективно судить о значимости ученых. Если с этой точки зрения посмотреть на результаты нацистских чисток в университетах и научно-исследовательских институтах, то потери окажутся гигантскими. За исключением Густава Герца, ставшего нобелевским лауреатом вместе с Джеймсом Франком, все уволенные лауреаты, эмигрировав, укрепили научный потенциал стран, с которыми Германия через несколько лет вступила в войну. Создание атомной бомбы, поставившей последнюю точку во Второй мировой войне, – не в последнюю очередь заслуга тех ученых, которых безжалостно выбросил из страны гитлеровский режим.

* * *

Хорошо известен и часто цитируется исторический анекдот о встрече в 1934 году на одном правительственном приеме Давида Гильберта и министра науки, воспитания и народного образования Бернгарда Руста. Гитлеровский министр поинтересовался у профессора, как обстоят дела с математикой в Гёттингене после того, как она была освобождена от еврейского влияния.

«Математика в Гёттингене?» – переспросил Гильберт. – «Ее больше нет, господин министр».

Парадоксальное высказывание великого математика многие воспринимают как преувеличение. Действительно, на первый взгляд, научная жизнь продолжалась. Освободившиеся после «чисток» рабочие места быстро заполнились: в условиях затянувшегося экономического кризиса преподавателей и ученых, количество желавших попасть в университет на работу росло.

Однако, по большому счету, Гильберт был прав: на самом деле наука в Третьем рейхе, и прежде всего математика и физика, жестоко пострадала от политики нацистов. Так, например, количество изучавших математику с 1932 по 1939 годы сократилось в четырнадцать раз! В первый военный год число студентов математиков и физиков уменьшилось в два раза.

Раны, нанесенные науке в Германии нацистским режимом, кровоточили еще долгое время и не вполне затянулись даже в наши дни. Страна потеряла ведущее положение во многих областях знания, которым гордилась в начале ХХ века. А о былой славе Гёттингенского университета напоминают только названия городских улиц, носящие имена великих ученых, да мемориальные доски на стенах домов, в которых корифеи науки жили до Катастрофы.