Текст книги "Голос Америки"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
1) организовать в срочном порядке новый Комитет борьбы засвободу информации вместо прежнего, из тех только двоих посаженных ребят и состоящего;
2) назвать его именами тех героических ребят, отбывающих в Мордовии;
3) в целях безопасности выработать гибкий устав, согласно которому членом Комитетамог считаться каждый, кто пожелал бы себя им считать, хоть бы и в глубине души;
4) чтобы число документов Комитетаоказалось достаточно солидным, разрешить каждому его члену выпускать собственные документы, подписывая их не своим именем, но именем Комитета: так выходило и много спокойней для каждого.
Правда, не совсем ясным оставалось, как довести факт создания Комитетаи текст будущих документов до широкой общественности, коли не только газетам и журналам оттудапоставлены награнице практически неодолимые препоны, но и радио в руках Конторы, но тут все сошлись натом, что вопрос этот второстепенен: трусливая, инертная, запуганная внутрисоюзная "общественность" (ее иначе как в кавычках и общественностью-то нельзя назвать!) все равно бы не прореагировала, – общественность же главная, истинная: иностранцы и эмигранты – славаБогу, доступ к информации покаимеют.
Часам к четырем дело, в общем-то, было слажено, Комитет учрежден, недоставало разве фактических сведений о деятельности радиоотделаКонторы, чтобы в документах было чего писать существенного, ане только гневные и саркастические, но общие слова, и совсем уж положили ждать, сгоняв тем временем в магазин задобавкою, покафранцузская разведкарассекретит гебиста-перебежчика, но тут, подобная Александру Матросову, поднялась во весь рост Лидия и торжественно заявила, что берет подробности насебя, потому что у нее есть опасный, но достоверный канал. Л-лидк-ка, н-не с-смей! стукнул кулаком по столу догадавшийся Тарас Бульба. Я его п-прок-клянул! С-сис-тых с-сэлей можно досьтись т-только с-систыми с-срессвами! но мать кивнула: мол, выйдем, и налестничной площадке, под гудение лифтаи запахи мусоропровода, они обсудили предстоящую операцию: Лидия бросит брату в лицо пакет обвинений, постаравшись придать им максимально обидную форму, и так как Никита – мальчик по сути все же порядочный, только испорченный проклятою Софьей Власьевною, апо характеру – горячий, он не сможет стерпеть и о чем-нибудь дапроговорится, и уж пускай он только проговорится, пускай выдаст служебную тайну! -тогданетрудно будет вытянуть из него и остальное и, припугнув, может, вообще переманить насвою сторону. От перспективы спасти братаи одновременно заиметь своего человекав самых недрах Конторы у Лиды аж головазакружилась, и под доносящееся из-под дверей пение "Трех танкистов" оначмокнуламаму и покинуладом.
Время двигалось слишком медленно, пространство, несмотря напрогулочный шаг, сокращалось, напротив, чересчур быстро, и Лидаостановилась науглу Сретенки, назамощенной гранитом площадке, посередине которой, затылком к бульвару, торчал бронзовый идол Крупской. Скульпторшаявно польстиланекрасивой, почти как самаЛида, жене диссидента№ 1, – это давало надежду, что, когдавсе, наконец, переменится, памятник Лиде будет выглядеть столь же романтично. Хорошо бы как раз тут его и установить: место живое и одновременно тихое. Неимоверное количество старушек и девочек-мам баюкало закрученных в одеяльца, упрятанных в коляски младенцев, граждан XXI века, младенцы постарше бегали и резвились и не обращали ни малейшего внимания как нанастоящий, так и наоригинал будущего памятника, которому они, вырастя, обещали стать живыми благодарными свидетелями.
Гром заурчал, словно гигантский кот, исходящий томлением. Лидаподнялаголову: тучи сновазатянули небо и готовились побрызгать ленивым, ничего не разрешающим дождем. Обильно напитанная в июне ливнями, земля каждое утро прилапод жаркими лучами, и к середине дня над Москвою образовывалась полупрозрачная крышаоблаков, под которою, как в теплице, было душно и нехорошо. Вечерами погромыхивало, посверкивали молнии, но к ночи опять прояснялось, и настоящей грозы заполторамесяцане стряслось ни разу. Шел год активного солнца: год инфарктов, сумасшествий, самоубийств. Дождик? -Никитастоял рядом с Лидою и тоже смотрел в небо, с которого уже летели мелкие, редкие капли. Он не удержался-таки и с Яузы поехал в главное здание, наплощадь Дзержинского, но дальше дежурного прорваться не удалось: изложите дело мне, ая уж решу, к кому Вас направить и так ли оно действительно срочно, как вы говорите. (Переходя наинтимный шепот). Между нами, все равно никого из настоящего начальстванету. Отпускное времечко. Легко сказать: изложите дело. Изложить дело дежурному лейтенанту! Никитаповернулся и побрел домой: они сами не хотят спасаться, ну ни в какую не хотят!
НаЛидку он наткнулся совершенно случайно, ни о ней, ни о родителях, ни обо всей этой компании и мыслей у него не было, однако, наткнувшись, вдруг понял, что их-то и искал, и хоть и бессильны они, и ничтожны, и смешны, – их даже арестовывать уже перестали! – аведь не к кому больше обратиться, просто не к кому!
Это правда? патетически спросилаЛида, не поздоровавшись, и сверкнулачерными навыкате бараньими глазками. Как ты посмел?! Что это? Что посмел? – Никитавесь день сегодня не понимал, о чем с ним разговаривают: здравствуй. Не притворствуй! Шилав мешке не утаишь! Ты думал, тебе вечно удастся скрывать от нас, где ты работаешь? Ты думал, мы никогдане проведаем, что ты со своими дружками (слово "дружками" Лидапроизнеслаочень саркастически) подделываешь и оплевываешь последнюю ценность этого мира – свободное слово? Ты хоть понаслышке, может, знаешь, как начинается "Евангелие от Иоанна"? Дура, подумал Никитас искренними грустью и сожалением. Боже, какая онадура! А ведь, пожалуй, еще поумнее выйдет, чем большинство ее соратниковю Лидочка, давай сядем (сейчас никак невозможно было с нею ссориться – совсем-совсем не времяю) А-га-а, сразу Лидочка! Стыдно стало, проняло!..
Над скамейкою, освободившеюся с началом дождя от нянюшек и бабушек, нависали плотно покрытые листвою ветви дореволюционного дерева, и потому было почти сухо. Лидатараторила, не переставая: юмы по крайней мерею достойный врагю пасть так низкою – Никите не хотелось ее перебивать, он пользовался пассивной своей ролью, чтобы найти, с какой стороны подступиться к сестре: надо было сделать так, чтобы онаего услышала. А-га-а! ты не отрицаешь! Ты не отрицаешь! Значит, это правдаю Лидочка. Ты же неглупая и уже не молодая женщинаю – дождинки скапливались в листьях, объединялись и, попутно захватывая коллег с нижних ярусов, падали наскамейку, наНикиту, наЛидию, -порабыло начинать разговор, не терпело время, не терпело, – юты же неглупая и уже не молодая женщина. Неужели ты всерьез думаешь, что есть хоть какая-нибудь разница, кто и что болтает по этим несчастным голосам? Неужели ты считаешь, Никитабольшим и средним пальцами отмерил кусочек указательного, что хоть настолько изменится что-нибудь, если с завтрашнего утра"Голос Америки" заведут напервую, скажем, программу всесоюзного радио? Никогдав жизни не виделаЛидатакого Никиту: взрослого, усталого, мудрого; онапочувствоваласебя перед ним маленькою глупышкою; фразы братазвучали столь убедительно, что онадаже не нашлав себе силы и желания взвесить правоту их или неправоту. Слушай внимательно – небольшая, однако, веская пауза, которою Никитапроверил, что Лидау него в руках, что разоблачительно-морализаторская волнаразбилась о его взгляд, так что мозг Лиды почти способен к восприятию извне, сменилась словами: у тебя, у твоих друзей должны быть какие-то контакты с американским посольством, с журналистамию Погоди, не перебивай – я ничего не выпытываю! Так вт: не медля ни минуты, ты должнасвязаться с ними, аони в свою очередь -со своим правительством и попроситью уговоритью умолитью Ты слышишь? -умолить: если сегодня ночью что-нибудь начнетсяю случитсяю чтобы американское правительство вытерпелою снеслою не отвечало хотя бы суткию Это будет сделать очень трудно – не отвечатью почти невозможною престижю стратегические мотивыю но пусть попробуют. Иначе – спасения нет. Я не способен сейчас ничего объяснить толком, но, если американцы сумеют, пусть не начинают войну хотя бы сутки. Даже если жены и дети погибнут наих глазахю
Бедный мальчик! подумалаЛидас искренними грустью и сожалением, едванесвязная речь Никиты окончилась, отпустилаиз-под своего почти сверхъестественного обаяния. Бедный мальчик! Они довели его. Я всегдачувствовала, что кончится именно этим. Он спятил. Может, мне не стоило разговаривать так резко? (в сущности, онавсегдаочень любилабрата). Тот словно прочел ее мысли: ты можешь считать меня сумасшедшим, я слишком понимаю, что даю тебе для этого достаточно поводов, и все же передай мою просьбу по адресу. В ней одно то уже хорошо, что, если онаи впрямь безумнаи нелепа, не будет случая ее выполнить. И дай-то Бог, чтобы не было.
Хорошо, слушай! (Никитапонял по Лиде, что не уговорил ее, что как он двачасаназад покупал согласие Машки-какашки нанепонятные ей действия, так и тут придется чем-то платить; но сегодня Никитабыл беспредельно щедр). Хорошо, сказал. Слушай. Если ты все сделаешь, как я тебя прошу, – только имей в виду, я проверю (насчет проверю Никита, конечно, гнал картину: и теперь, и часом раньше, и двумя он поступал наугад, наудачу, словно бутылку с письмом в море бросал) – если все сделаешь, как я тебя прошу, – я вечером приду к вам и подробно расскажу про яузское заведение. Коль уж оно так крепко вас интересует. Можешь пригласить даже иностранных корреспондентов. А пока, в качестве задатка, вот, получай: Солженицын передает тебе приветю
Ну не тот Солженицын, аты знаешь, о ком я говорю, прыщавый, хотел было добавить Никитав пояснение, но понял по глазам сестры, что онаи так все нараз схватила, более того: понял, что именно ненамеренный, вымышленный привет, случайно пришедший в голову, авовсе не обещание открыть тайны мадридского двора, и решил дело; что, самасебе, может, не давая отчета, приходиласюдаЛидане ради голосов, не ради брата, но чтоб хоть что-нибудь услышать о любовнике, – онапорывисто обнялаНикиту, крепко, благодарно поцеловалаи легкой, танцующей походкою, какой он никогдане видел и даже не предполагал у этой грузной, давно не юной женщины, быстро пошла, почти побежалак центру, к метро, вверх по Сретенке. 6 Трупец МладенцаМалого, проследив глазами сквозь окно кабинетазавыходом из здания младшего лейтенантаВялых: единственного человека, посвященного в План и, следовательно, способного помешать делу в корне, так сказать: превентивно, – безраздельно предался размышлениям. Задачанаповерку получалась не такою простой, как выгляделав предварительных, когдаТрупец травил генералаМалофеева, мечтаниях: под каким, например, соусом попасть в студию? каким образом нейтрализовать звукооператора, дежурного, контролера? – головапрямо-таки раскалывалась, арешений не возникало. Но, видать, самасудьбазадумаланынче сыграть с Трупцом налапу: в разгар размышлений дверь приоткрылась, явив хорошенькую женскую головку в кудряшках: товарищ подполковник, разрешите? – самасудьба, потому что головкаоказалась принадлежащей как раз сегодняшней лейтенанточке-контролерше.
Ей, по ее словам, позарез надо было попасть наподружкину свадьбу, и вот, поскольку старшим по званию и должности в "Голосе Америки" в настоящий момент получился Трупец, лейтенанточкапришлаотпрашиваться к нему: через три часавыйдет, мол, Вася, вы его, дескать, знаете, апокаподежурьте, пожалуйста, заменя, товарищ подполковник; генерал Малофеев часто нас отпускалю и сделалаглазки. Трупец МладенцаМалого так обрадовался нежданной удаче, что даже испугался, как бы лейтенанточкане насторожилась: кто этих, таинственных, с двенадцатого, разберет?! – посему тут же обуздал себя, сдвинул брови, стал строгим: амы еще удивляемся, что плетемся у американцев в хвосте! Работать у нас не любят, работать!.. Кудрявенькая тут же привелалицо в еще более умильно-умоляющее состояние и круглым своим, плотно обтянутым вязаной юбочкою задом примостилась наподлокотник трупцовакресла, высокою грудью прижалась к области сердцаТрупцаи пролепетала: ну товарищ подполковник, ну миленький! Можно я вас поцелую? Трупец МладенцаМалого забыл о Плане, обо всем насвете забыл, задохся сладким парфюмерным запахом и хрипло выдавил, сам почти не понимая, что отпустить лейтенанточку наруку ему, ане в пику: ладно. Иди уж. Гуляйю
ЛейтенанточкачмокнулаТрупцав щеку, след помады вытерлакружевным платочком, от духакоторого совсем поплылаподполковничья голова, и всталас подлокотника. Подожди меня в коридоре. Дверь закрылась закудрявенькою, но Трупец не вдруг пришел в себя, когдаже пришел – вскочил, потер ручку об ручку и, разувшись, извлек из правого ботинкаключик. Отпер им, прыгая наодной ноге, стенной сейф, достал заветный листок объявления, писанный от руки, крупными печатными буквами, с орфографическими ошибками (ни одну машинистку не решился Трупец посвятить в тайный свой замысел), и – навсякий пожарный – маленький бельгийский браунинг. Запер сейф. Ключик положил назад в ботинок. Обулся. Наскоро перекрестился: с Богом!
Кудрявенькая пританцовывалав коридоре от нетерпения – видно, совсем опаздываланаэту самую свадьбу. Трупец МладенцаМалого, хоть и с браунингом в кобуре под мышкою, хоть и в самом, так сказать, серьезном и решительном настроении, асновапоплыл: не удержался, уцепил лейтенанточку под руку, влез ладошкою в горячую потную щель между бицепсом и грудью, для чего Трупцу, едвадоходящему кудрявенькой до подбородка, пришлось чуть не нацыпочки стать, – так и зашагали они рядом, словно параковерныхю
Но оказалось, что попасть в студию – еще только полдела, даже, пожалуй, меньше, чем полдела: время ТрупцаМладенцаМалого подходило к концу – с минуты наминуту должен был явиться контролер Вася, – акак влезть в эфир -оставалось совершенно непонятным. Уже не до "Программы для полуночников" было Трупцу, – он соглашался налюбую программу, – он действительно немного знал этого Васю, человекатупого, непреклонного и непьющего, переведенного сюдаиз охраны мордовских лагерей как раз затвердость и трезвость, – и не надеялся ни купить его забутылку, ни отослать домой, – но вот ведь штука! – и без Васи ничего покамест не получалось!
Все три часа, что Трупец просидел в студии, он исподлобья, короткими, но профессионально внимательными взглядами оценивал предлагаемые обстоятельстваи действующих лиц планируемой драмы: и маленькую, пухлую, в короткой джинсовой юбочке дикторшу Таньку, каждые тридцать минут из звуконепроницаемой застекленной будочки выходящую в эфир с последними известиями; и НаумаДымарского: немолодого, заплывшего жиром, флегматичного звукооператорав очках заимпортным, кажется – американским, сплошь в ползунках, верньерчиках, лампочках и стрелках – пультом; и, наконец, мирно подремывающего в углу настуле, привалясь к стене, – одни чуткие руки не дремлют навзведенном, снятом с предохранителя автомате, – дежурного офицера-татарина, – и оценки – если без благодушия – были явно не в пользу трупцовой затеи. Тексты, что читалав микрофон Танька, с заведенной периодичностью доставлялись с двенадцатого этажа: наспециальных, чуть ли не с водяными знаками бланках, со штампами, с печатями, с красными закорючками подписей, и, понятно, подсунуть меж них заготовленное рукописное объявление и рассчитывать, что дикторшапо инерции прочтет его среди других сообщений, было нелепо: смысла, может, онаи не уловит, но форма, формабумаги! Употребить власть? Какую власть? – власть завхоза? Вооруженный татарин явно Трупцу не подчинится (часовые у дверей, не офицеры – прапора! – и те пропустили Трупцав студию едва-едва, так сказать – по большому блату, по личной просьбе кудрявенькой лейтенанточки) – не подчинится и не позволит подчиниться ни звукооператору, ни Таньке-дикторше, -нато тут и торчит.
Словом, следовало или отказаться насегодня от своей идеи (но насегодня могло обернуться и навсегда), или уж играть ва-банк: обезоружить татаринаи, державсех троих под прицелом, захватить микрофон, как говорится, с боя. Операция получалась более чем опасная, но и отказаться не было сил: затри часаТрупец столько успел наслушаться пакостей, беспрепятственно идущих в родной советский эфир, причем пакостей, изготовленных не в Вашингтоне сраном, что еще кудабы ни шло, – аздесь, наЯузе, в недрах собственного детища! -что, честное слово, решительно предпочитал погибнуть, чем участвовать во всем этом дальше. Погибнуть или уж победить! И пускай его выведут потом в отставку, пускай даже в Лефортово посадят! – дело, сделанное им, бесследно не сгинет, даст свои результаты, и рано или поздно, хоть бы и посмертно пусть – он не гордый! ТрупцаМладенцаМалого непременно реабилитируют и наградят орденом, ато еще и поставят памятник. КогдаАлександр Матросов бросался наамбразуру – такое поведение тоже напервый взгляд могло кой-кому показаться самовольством и мелким хулиганством.
Трупец взглянул начасы: минут пять у него еще, пожалуй, было, – достал записную книжку, нацарапал: если погибну – прошу продолжать считать коммунистом и, вырвав листок, аккуратно сложил его и спрятал в левый нагрудный карман: запискавдруг вообразилась Трупцу рядом с партбилетом: пробитые одной пулею, залитые кровью, которую время превратило в ржавчину – под витринным стеклом музея КГБ.
Наэтом внутренние приготовления окончились – порабыло приступать к операции непосредственно. Краем глазанаблюдая задремлющим татарином, Трупец МладенцаМалого залез себе под мышку и, упрятав его в полусогнутой ладони, как цирковые иллюзионисты прячут карты, вытащил браунинг. Браунинг, в сущности, был игрушкою: прицельная стрельбане далее пяти метров, пульки со спичечную головку, – может, и брать-то его с собою не стоило, но лишь с оружием в руках привык Трупец чувствовать себя настоящим мужчиною.
Потом, впервые заэти мучительные, напряженные часы, в течение которых не раз тянулась к нему рука – столь невыносимы были потоки клеветы, льющейся в эфир, – дотронулся Трупец до тумблерочкаобщего глушения: микрофон включен, Танька-дикторшавовсю поливает голосом Леокадии Джорджиевич о протестах западной общественности против американских военных баз, и совсем не обязательно, нежелательно даже, чтобы шум потасовки, сколь короткой онабы ни вышла, проник в приемники, насторожив слушателей, возбудив их недоверие, а, возможно, и призвав в студию кого-нибудь бдящего, с двенадцатого этажа, -дотронулся, нажал, щелкнул. И, наничтожные доли секунды замерев, чтобы собраться окончательно, тонко, пронзительно заорал: й-о-а-а-а-а! и одним прыжком, буквально воздушным полетом, одолел несколько метров до сидящего настуле татарина, впился ему в пах напряженным носком тяжелого ботинка. Татарин повалился вместе со стулом, но успел нажать наспуск автомата, и пущенные веером пули отметились набелых плитках звуконепроницаемого финского потолка. Трупец грациозно, словно балерун, подпрыгнул наместе и опустился ногами точно назапястья татарина, как раз в тот момент коснувшегося ковра; что-то хрустнуло, наверное – кость; татарин взвизгнул и, катаясь по ковру, завел волчье, душераздирающее у-у-у-у-у-ую С подхваченным автоматом в руке Трупец, наконец, обернулся: Танька, отворив рот и выпучив глаза, оцепенело смотреласквозь двойное аквариумное стекло своей будочки, звукооператор крался наполусогнутых к дверям и, кажется, испускал запахи, свойственные медвежьей болезни. Ни с места! прикрикнул нанего Трупец, – тот замер мгновенно, только еще сильнее присел и дрожащие пальцы попытался завести заголову. Татарин почти затих и уже не катался по ковру, а, словно полупустая бочкав узком коридорчике трюма, качался вокруг продольной своей оси: туда-назад, туда-назад.
В общем, все шло вроде нормально, ачто-то, однако, мешало Трупцу, что-то его тревожило. Браунинг! понял он наконец: браунингане было ни в руках, ни наполу рядом. Опасный, опасный непорядок, напрасно Трупец притащил этот дурацкий браунинг сюда! но заниматься поисками было некогда: дверь студии предусмотрительно не запиралась изнутри, абольшие настенные часы показывали без семи минут десять, – и передачапоследних известий кончалась, и Вася должен был появиться вот-вот. Ти-и-ха-а! истошно заорал Трупец, хотя все молчали и так, даже подвывания татаринаперешли уже в область ультразвука. Ти-и-ха-а! Если кто сейчас пикнет хоть слово – застрелю без предупреждения! Подошел к звукооператору, сидящему накорточках (вонь от того неслась несусветная), и негромко спросил: ты, с-сука, ничего не успел там выключить? Х-гы-ыю отрицательно мотнул головою толстяк. У-й-ы-ы! намахнулся нанего Трупец МладенцаМалого прикладом. Христом-богом клянусь, христом-богом! обрел звукооператор дар речи. Ну смотри! и Трупец приблизился к татарину, слегканаступил нанего ботинком: ты, парень, хоть и оплошал, апрофессионал, я вижу. Так что сам знаешь, чем для тебя кончится, если дернешься или раззявишь пастью Потом выключил у себя напульте общее глушение, атумблерочек, чтобы невозможно было врубить назад, обломил железными пальцами и быстрым кошачьим шагом проскользнул к Татьяне в кабину.
Позиция здесь, конечно, былауже не та, что в студии: только местами и с метраот полазастекленные, стены слишком многое перекрывали: татарин, например, не был виден вовсе, и однаседая макушкаторчалаот сидящего накорточках НаумаДымарского. Но существовали, конечно, и положительные стороны: во-первых, почти не воняло, во-вторых – дверь открывалась внутрь кабины, так что можно было забаррикадироваться. Кстати же оказалось и чем: небольшим, однако, тяжелым сейфиком, кудаскладывались отработанные листки последних известий.
К моменту, когдаТрупец оказался в кабине, Танькауже очухалась и смотрелазапроисходящим с самым живым интересом: ей, должно быть, представилось, что вся этазаварушказатеянаТрупцом исключительно ради ее, танькиных, прелестей и что романтический подполковник станет ее сейчас (вот и сейфом дверь подпирает!) насиловать. О! это было бы чрезвычайно кстати! – с одной стороны, онавроде и не при чем, так сказать: жертва, с другой же: какой зверь! какой великолепный зверь! Мужик, одно слово! Будет о чем порассказать потомю Насмотревшись днем нанехитрую любовь Катьки Кишко с Солженицыным, Татьяна, и всегдаготовая, теперь былаготоваболее, чем всегда, к любому над собою насилию, и чем грубее – тем, естественно, лучшею
Трупец МладенцаМалого поискал кнопочку, чтобы временно выключить микрофон, но так и не нашел – некогда, некогда! – достал объявление, положил Татьяне настолик и, подобный неумелому, новоиспеченному немому, попытался объяснить: читай, мол! Таньканесколько скислаот разочарования, но тут же и решила, что такому мужику, ежели он чего просит, отказать невозможно, – легонечко откашлялась и, как ни в чем не бывало, невинным голоском Леокадии Джорджиевич защебеталав микрофон: продолжаем передачу "ГолосаАмерики" из Вашингтона. Просим нас извинить затехническую заминку. Прослушайте, пожалуйста, объявление: дорогие товарищи диссиденты и самочувствующиею ой, простите – и сочувствующие! Правительство Соединенных Штатов сегодня в полночь выступает в крестовый поход против коммунизю
Словно в кино, в комбинированной съемке, мгновенно возникли две маленькие дырочки, однапротив другой, в двойном застекленном окне, и пропелапулька, колыхнув жесткие еврейские волосы Татьяны, – Трупец нараз выпустил очередь в сторону дырочек, – стеклахрустнули, опали тяжелым звенящим дождем осколков, – и осторожно выглянул, – тут же следующая пулькапропоролакожу его лбаи, чиркнув по скользкой кости черепа, рикошетом ударилав микрофонную ножку. Ч-читай, д-дура! Читай скорее! заливаясь кровью, заорал Трупец наТатьяну; он предчувствовал: браунинг! чертов браунинг! татарин оказался еще профессиональнее, чем представилось Трупцу поначалу. Читай, с-сук-ка! Но сука, не переносящая видакрови, валялась уже наполу без чувств – Трупец МладенцаМалого и предположить не мог, как страшно он сейчас выглядит.
Что ж, оставалось продолжать самому. Трупец дернулся к микрофону, но следующая пулькавпилась в плечо и, видно, перебилакакую-то там артерию или, черт ее знает, вену: черная кровь тонюсеньким, но мощным фонтаном, метранаполторабрызнуласквозь пробоину. Трупец выпустил наугад еще одну очередь, еще – но тут автомат замолк, зазиял полостью взведенного затвора: патроны кончились.
И тогдаТрупец, присев напол, засейф, заорал в сторону микрофонавсем своим тонким голосом: товарищи диссиденты! Сейчас Американачинает войну против коммунистов. У кого что есть белое, простынки там или наволочкию можно и пододеяльникю натягивайте скорее наголовы и бегите наплощадью срочно бегите, ато поздно будет! Они могут до полуночи и не дотерпеть!
В дверь начали колотить – вероятно, подоспел Вася, – Трупец что было сил уперся в пол ногами, еще плотнее привалился спиною к сейфу, – тот подрагивал, покачивался слегкаю
юсейчас будет термоядерный удар, авы, кто в простынках, спасетесь и построите новую Россию, без большевиков и коммунистовю слова, которые всю жизнь, давот: десять минут назад, – органически претили Трупцу, – теперь вырывались легко, сами собою и даже доставляли неизъяснимое какое-то удовольствие. Он чувствовал, что и впрямь ненавидит большевиков и коммунистов и хочет новой России!
Лицо татаринаосторожно высунулось из-занижнего обрезаразбитого окна, но спекшиеся от крови волосы и ресницы помешали Трупцу заметить этою
юСлышите?! Слышите?! Настудию ворвались агенты КГБ и пытаются помешать мне предупредить вас, наших истинных друзей, наших единственных союзников! Но свободное слово не задушишь! Не расстреляешь!..
Вася бросил дверь и, держа – куль с дерьмом – воняющего звукооператоразашиворот, орал: ну! Н-ну, с-сука! Показывай, показывай, где выключается! Застрелю-у! – звукооператор был не в себею
Татарин, оберегая перебитую руку, все-таки влез в студийку и, медленно идя наТрупца, вгонял в него из браунингапульку запулькоюю
юТоварищи диссиденты! Родные мои! Вы поняли меня, товарию
юакогдапульки кончились, с невероятной злобою и ненавистью стал колотить полумертвого Трупцаногами в лицо, в живот, в пах. Подошедшему Васе, который, наконец, выключил-таки пульт, не досталось уже ничего. 7 Стемнело, зажглось электричество, аМэри так и сиделав одном из многочисленных закутков идиотической комнаты смеха, окруженная кривыми зеркалами, которые мало что отражали ее – гляделись и друг в другаи друг в друге создавали дурные бесконечности шутовски искаженных миров, – сидела, почитай, третий час под бдительным надзором вьетнамского офицерика, проходящего накнопочке практику: человечкатщедушного, низкорослого, словно десятилетний мальчик послевоенного поколения, однако – вооруженного. И кто заключил ее наэтой импровизированной гауптвахте?! – отец, родной отец, который никогдав жизни не позволял себе по отношению к любимой, единственной, им же избалованной дочери никаких грубостей! – нет, Мэри решительно, решительно не моглапонять, сообразить, чем же вызвалав генерале Обернибесове столь мощный, столь неукротимый приступ гнева. Хоть ей самой и невнятная, однако, вполне невинная просьба, просьбочка, просьбенка: не слушать сегодня американское радио, только сегодня, один-единственный денечек, один вечерок, ну папка, ну что тебе стоит?! -пусть это будет подарок к моему дню рождения!.. – генералавзорвала, заставилатопать ногами, брызгать слюною, рычать: тудаже! И родная дочь -тудаже! Обложили, с-сволочи, комиссары поганые! Так вот же тебе, иудушка: нагубу! под арест! А "Голос Америки" пускай все слушают, покая здесь хозяин, все! Пускай знают, как их комиссары обморочивают, своих защитников! И ты слушай, ПавлинаМорозова, и ты!.. – и действительно: прямо при ней врубил приемник, стабильно настроенный насоответствующую волну, что-то переключил напультике, и огромный гундосый колокол, по которому в моменты тренировочных боевых тревог обычно звучали веселенькие песенки Аллы Пугачевой: то ли еще будет, ой-ой-ой! и подобные, – неразборчиво забубнил навсю кнопочку голосами Ланы Деи, Леокадии Джорджиевич, АлександраСолженицынаи прочих идеологических диверсантов.
Мэри грустно гляделанаобступившие ее изображения рыжеволосой уродины: то толстой, словно свинка, со свиною же харею; то тощей, как глиста, и даже в двух местах напрочь перерванной; то кривобокой, с носом винтом; то еще невероятно какой волнистой, – и ей представлялось, что так ее обычно и видит Никита, и что сейчас, когдаонане выполнилав общем-то пустяковую его просьбу, надежданажеланный брак окончательно лишилась последних оснований. Что же касалось причин генеральского гнева – их Мэри разгадывать усталаи чувствоваласебя уже не обиженною наотца, но тупо опустошенной.
Причины же гневабыли таковы: когдагенерал Обернибесов приехал утром накнопочку, его уже поджидали: молоденький офицер передал пакет, где генералу приказывали явиться, не медля ни минуты, в политуправление. Обернибесов никогда, еще с войны, не любил этих политуправлений, политотделов, СМЕРШей и прочей нечисти, но тут покуданичего тревожного не заподозрил: мало ли? -может, политинформация какая, лекция о международном положении, – только зачем пакет, зачем нарочный? славаБогу, телефон существует, – ну даэто их дело, у них и времени, и народу – навалом, – и, отдав дежурному соответствующие распоряжения напериод своего отсутствия, двинулся к служебной "Волге", но офицерик не по званию решительно заступил Обернибесову дорогу и не столько приглашающе, сколько повелительно сделал рукою огородочку, следуя которой генерал попадал в "Волгу" офицерика. Ладно, с этого что возьмешь?! -подумал генерал и сдержался, сопротивляться покане стал. Наместе разберусь, вправлю им мзгию
В кабинете, кудаввел Обернибесоваофицерик, дремал у стеночки, посапывая, какой-то дряхлый, чуть живой от старости генерал-полковник, принесенный сюдаявно затем, чтобы санкционировать полную свободу разговорасидящему застолом майору, наглецу, который даже не привстал навстречу Обернибесову. Привалясь задом к подоконнику, у окнаторчал еще один тип, в штатском, -лицапротив светане видно.
Присаживайся (сам маршал никогдане вел себя так императивно-пренебрежительно по отношению к Обернибесову, как этот, застолом) – присаживайся, и без предисловий и экивоков начал распекать генерала, вот именно распекать! словно мальчишку какого, салагу, новобранца – заджинсовую курточку, за"Голос Америки", задочкино имя, даже за"Говеного сыча", – то есть нагло полез своими паршивыми ручонками в область жизни личной, никому не подвластной, и Обернибесова, гордый Обернибесов, любимец солдат и офицерского состава, слушал, наверное, минут десять, слушал, наливаясь кровью, и все-таки не выдержал: вскочил, вмазал кулаком по столу: молчать, гнида! Смир-р-рна-а! Майоришка! Ты с кем, паскуда, разговариваешь?
