Текст книги "Сержант-очки"
Автор книги: Евгений Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Минут пять спустя после ухода Радостева, в подвале возник еще один сержант в такой же, как и у Радостева выцветшей форме, что выдавало в нем человека старослужащего. Это был темноволосый, рослый и плечистый парень с правильными, словно бы рубленными чертами лица. Китель его был наполовину расстегнут, ремня и шапки не было вовсе. Руки его были засунуты в карманы брюк и, в целом, он держался весьма свободно и независимо. «Пацаны, это не вы из Архангельска?» – громко и весело произнес он, подходя к нам вальяжной походкой.
«Мы, мы!» – радостно отозвалась наша унылая компания, надеясь на то, что подошедший весельчак поможет нам сейчас в чем-то важном.
«А, хорошо! – отозвался тот, все также бодро – Я сам из Архангельска! Услышал, что команда приехала, дай, думаю, схожу, гляну на земляков!»
Тут же выяснилось что перед нами – дембель, которому служить оставалось считанные часы, то есть человек, статус которого нам казался божественным и недостижимым. Документы его уже были сданы в строевой отдел, и утром он должен был отправиться домой. Этим то и объяснялся его независимый вид и праздничное настроение.
Про службу он нам рассказывал, как о чем-то легком и беззаботном. Оно и понятно – дембель же! Лишь когда речь зашла о капитане Козодоеве, лицо нашего нового знакомого помрачнело. «Ну, и гад! Говно человек! Сколько он у меня крови выпил!» Однако через мгновение лицо его снова прояснилось. «А так, офицеры, в общем-то, ничего. Есть и нормальные мужики. Можно договориться».
«А чо, ушиваться вам не дают?» – спросил его Андрюха Козырев, высокий худощавый парень с восточным носом и бровями, единственный мой настоящий земляк, житель Коряжмы, который попал со мной в одну роту.
«Здесь все строго, по уставу, – снова, как о чем-то веселом, продолжил сержант, – Да и зачем? Так удобней!» И он поболтал руками в карманах брюк, демонстрируя ширину штанин своих галифе и свободу тела вообще в костюмчике такого фасона. «Рисоваться тут все равно не перед кем – лес кругом, до ближайших блядей – десять километров!»
Тут его прервал проходивший мимо скорым шагом, раскрасневшийся от спешки толстый прапорщик, старшина второй роты, как я узнал позже. «Богомолов, шел бы ты отсюда! Чего ты тут трешься? И без тебя тут народу – не протолкнуться!» – бросил он зло на ходу, и бычьи глазки его недобро блеснули в тусклом свете.
Наш знакомый ненадолго приумолк, пристально посмотрев прапорщику вслед, потом негромко произнес, уже не весело, как бы с сожалением, но и без особой злобы: «Трешься… Сказал бы я тебе сейчас, будь у меня документы на руках!»
Тут снова появился Радостев, отпер каптерку и загнал нас туда. Это было небольшое тесное помещение, вдоль стен которого тянулись грубо сколоченные деревянные стеллажи, забитые разного рода воинским имуществом – комплекта хлопчатобумажного солдатского обмундирования («хэбэшки», как принято их было называть) и нижнего белья, нового и бывшего в употреблении, сапоги, портянки, вещмешки, противогазы, в сумках и без них, плащ-палатки, какие-то брезентовые свертки и еще непонятно что, о назначении которого мы и не догадывались. Некоторые из стеллажей были закрыты драными матерчатыми занавесками. Посередине стоял обшарпанный письменный стол-тумба. На расстеленный на полу большой брезентовый плащ мы вывалили все, что у нас было в карманах, сумках и рюкзаках, включая оставшиеся продукты. «Можете взять только бритвенные принадлежности и нитки с иголками», – спокойно, но твердо известил нас сержант Радостев, – Об остальном забудьте!»
«А консервы? – спросили мы чуть не в один голос, – Капитан Козодоев сказал нам в Архангельске, что консервы мясные нужно купить!»
«Козлодоев, говорите, сказал? – как-то устало и обреченно произнес Радостев, очевидно по привычке коверкая фамилию капитана, и неопределенно покачал головой, – Давайте их сюда, на полку складывайте».
Тут до нас дошла суть хитрого замысла капитана Козодоева. И замыслов этих у него, как я постиг позже, в голове всегда было множество.
Все оставшееся на брезенте Радостев свернул в большой узел, связав углы плаща вместе, и оттащил его в сторону.
Далее, прикинув на глазок размер и рост каждого из нас, Радостев начал выкладывать на стол наше новое армейское одеяние и велел переодеваться. Тут же он подсказывал как что правильно носить и подгонять, менял, если кому-то что-нибудь совсем не подходило по размеру.
«Главное, чтобы нигде не жало. Если немного велико – ничего страшного. Самим потом легче жить будет. Помяните мое слово!» – наставлял он нас. И ведь прав был сержант Радостев – помянули его потом не раз!
Выдал он нам почти все, что требовалось, кроме шинелей. Шинели мы получили на другой день, уже на вещевом складе. Некоторые, особо «башковитые» ребята, получили там и шапки, так как на их головы сержант Радостев не мог подобрать шапку нужного размера. Особый интерес у всех вызвало нижнее белье – широкие белые штаны с единственной пуговицей на поясе и завязками внизу каждой штанины, и такая же белая широкая рубаха. Никто из нас до тех пор не носил ничего подобного, разве что в кино видели.
«А я думал, нам трусы дадут! – воскликнул разочарованно разговорчивый Андрюха Козырев.
«Трусы летом будете носить, – коротко пояснил Радостев, – С майками и пилотками».
Портянки никто из нас наматывать, конечно же, не умел. Поэтому мы просто сунули с ними ноги в сапоги, у кого как получилось, поверив уверениям Радостева в том, что сейчас наверху, в роте, нас этому делу быстро научат.
«Одежду гражданскую домой отсылать будете?» – спросил он нас, когда мы были уже полностью переодеты.
«А что, можно?!» – спросили мы снова почти в один голос.
«А почему нельзя? Если кому что дорого, то, пожалуйста – упакуете, мы потом отошлем».
«А если нет?»
«А если нет, выкинем все на х…!»
И тут с ним трудно было не согласиться – одежда, в которой мы отправились в армию, по большей части, годилась только на выброс. Никто из нас ни разу не слышал от кого бы то ни было, что одежду можно отправлять посылкой домой. А посему, покидая дом, одеты мы были во все самое затасканное и негодное. Такова была традиция. И вообще, будучи во власти стереотипов, совершили мы для себя в первые дни службы множество открытий.
Так, например, оказалось, что постригаться наголо еще дома, до прибытия в военкомат, было вовсе не обязательно, хоть это и было четко прописано в наших повестках. По большей части, ребят из других городов привозили в часть «лохматыми» и стригли их (вернее, они друг друга, по очереди) уже здесь, в ротной бытовой комнате, помещении с большой гладильной доской, во всю стену, утюгами, зеркалами и стульями для стрижки и шкафом, в которым хранились пуговицы, нитки, иголки, подворотнички, крючки и прочая мелочь, необходимая для ремонта солдатского обмундирования. Шкаф этот имел стеклянные дверцы и назывался «фурнитурой». Он был всегда заперт, что делало его похожим на музейный стеклянный куб. И даже все, что в нем находилось, разложено было красивыми ровными рядами, словно музейные экспонаты. Только подсветки не хватало. И вообще, как выяснилось, в помещении роты было много чего, что предназначалось, казалось бы, нам, но к чему прикасаться, и уж, тем более, пользоваться было строго запрещено. Это относилось, например, к аптечке (небольшому навесному шкафчику у входа в бытовую комнату), вещевым мешкам и котелкам, сложенным в ячейки другого шкафа, книгам на полках в Ленинской комнате, телевизорам (один в центральном проходе спального помещения, другой – в Ленинской комнате), оружию (в оружейной комнате).
Ну, с оружием было все понятно. Оружие – оно и есть оружие. Хранится в оружейной комнате, за раздвижной решеткой, под замком. Пластилиновые печати болтаются на каждом шкафу-пирамиде и на самой решетке. Но такие же печати болтались на всем, что можно было закрыть хоть какой-нибудь дверцей и опечатать! Сама печать, кстати, была у дежурного по роте. Передавалась она, вместе с ключами от оружейной комнаты, штык-ножом и нарукавной повязкой от одного дежурного другому вечером, при сдаче наряда. Позже я узнал, что свои (можно сказать «именные») печати были и у старшины, и у замполита, и у командира роты. Печати, за которыми они хранили уже свои сокровища. В отношении того, что нельзя было запереть и опечатать, нас проинструктировали тут же: «Не прикасаться!».
К книгам в Ленинской комнате прикасаться и не хотелось. Достаточно было лишь взглянуть на их корешки. Являли они собой полное собрание сочинений великого вождя, чей гипсовый бюст был установлен на небольшом столике в углу комнаты, в окружении трех цветочных горшков. Тома темно-синего цвета были составлены на полках в строгом порядке с номерами, корешок к корешку, выглядели совершенно новыми и непотрепанными (что было вполне естественно, с учетом вышеупомянутого запрета), словно нарисованными на обоях. Впечатление это портилось лишь несколькими стопками сереньких брошюр на крайней полке – изданиями, конечно же, Манифеста коммунистической партии.
Телевизор в Ленинской комнате можно было включать только по выходным, в строго определенное время и с разрешения дежурного по роте. Это официально. На самом деле я не видел его включенным первые 2-3 месяца службы, и начал думать, что он стоит там просто так, для интерьера, пока, однажды ночью не пошел в туалет (что делать не возбранялось) и не услышал приглушенный звук какой-то развлекательной телепередачи. Сержанты, хоть и обладали гораздо большей свободой, тоже искали отдушины от службы. Второй же телевизор, тот, что в спальном помещении, мы просто обязаны были смотреть раз в сутки. Ровно в 21.00 рота усаживалась в центральном проходе, строго упорядоченно, повзводно, для получасового просмотра программы «Время». При этом сержанты прохаживались и следили, чтобы глаза у всех были широко открыты, что являлось признаком бодрствования и осознания событий, происходящих в стране и мире. Однако с широко открытыми глазами получалось не всегда – примерно треть роты была представлена жителями азиатских республик, по выражению лица которых трудно было судить, спит человек или бодрствует, если только тот не начинал откровенно клевать носом и валиться с табуретки, что не являлось редкостью. И еще бы! Как тут не заснуть, если на исходе дня, полного тяжелого физического и умственного труда, мытарств и страданий от недосыпания, недоедания и жуткого холода русской зимы, тебя усаживают в теплой комнате перед телевизором, а ты и по-русски то почти ничего не понимаешь! К стыду своему, должен признаться, что я и сам засыпал не раз вот так, сидя за просмотром программы «Время», после суточного пребывания в наряде в столовой или дневальным по роте, когда поспать удавалось час-полтора. Падать с табуретки, правда, мне не доводилось, так как бдительные сержанты, озабоченные здоровьем своих подчиненных, вовремя давали подзатыльника или тычка, уберегая тем самым от полученных при падении травм.
А дни, особенно самые первые, были действительно тяжелыми. Первая ночь прошла для меня как одно мгновение, словно снотворного наглотался. Только положил голову на подушку…и уже кто-то толкает меня в бок. Команды «Рота, подъем!» я даже и не слышал. В помещении включен свет. Все соскакивают со своих коек, словно рой белых мотыльков, растревоженных внезапным вторжением, торопливо одеваются. Я тоже соскакиваю и, уже падая, успеваю сообразить, что спал на верхнем этаже двухъярусной кровати. Это осознание позволяет мне хоть как-то сгруппироваться и приземлиться, не расшибившись об пол. Между тем, белые мотыльки быстро превращались в зеленых кузнечиков и выбегали строиться в центральный проход. Кое-как натянув брюки, застегнув китель не на ту пуговицу, напялив криво шапку и тупо воткнув ноги в сапоги с накинутыми поверх портянками, спешу туда же и я. Осмотрев строй бойцов, большей частью напоминавших людей страдающих от жуткого похмелья или сбежавших из сумасшедшего дома, сержанты дают команду оправиться. Через десять минут – строиться на зарядку на месте развода.
Мы строимся на плацу, запорошенном ноябрьским мелким снегом и освещенном двумя фонарями и светом, падающим из окон казармы. Форма одежды – шапка, хэбэшка без поясного ремня, сапоги. Повзводно, в колонну по четыре, бегом марш! Пробежка до, так называемого, «первого технического здания», которое, на самом деле, являлось надстройкой подземного бункера – армейского передающего узла связи. До него – около километра. Потом обратно. Потом зарядка на плацу.
Бегать в кирзовых сапогах, скажу я вам, не так уж и тяжело. Но для этого нужна привычка. Выработав ее, сапоги ощущаются на ногах примерно так же, как и кроссовки в гражданской жизни. Первые же дни тело ныло и болело во всех местах, особенно ноги. Спускаться бегом по лестнице, что требовалось от нас при команде «Строиться на месте развода», то есть на плацу, становилось задачей трудновыполнимой и опасной. Ноги были словно деревянные, не гнулись, ныли и не слушались. Пить хотелось постоянно, в чем, собственно, нам никто не отказывал – вода из кранов в умывальной комнате бежала исправно! Военный городок обеспечивала водой своя артезианская скважина, а посему, была та вода, нужно отдать ей должное, кристально чистой и чрезвычайно холодной. К водопроводным кранам припадали каждую свободную минуту и, через пару дней, многие ходили с покрасневшим, а то и вовсе больным горлом. Однако с простудой в те дни никто не слег, зато возникла другая напасть – стертые ноги.
Портянки нас учили мотать основательно, терпеливо объясняя, показывая, помогая. Кто забывал, показывали на другой день снова и снова. Но даже это не спасало от кровавых мозолей. Они возникали, даже если ты наматываешь портянки как положено, как тебя учили. Все дело было в отсутствии привычки носить подобную обувь, да еще бегать в ней в течение дня, так многие из команд мы обязаны были выполнять именно бегом. Даже по плацу было разрешено передвигаться либо строем, либо бегом. А чаще всего – строем и бегом. Результат был наглядно виден, когда рота строилась и маршировала в столовую. Позади строя, отдельной группой, все дальше отставая от общей колонны, ковыляли, хромая и поддерживая друг друга «инвалиды» – жертвы собственной небрежности или особенностей строения ног.
Еще одной составляющей «курса молодого бойца» была «подшивка». Процедура эта сводилась к пришиванию петличек, и погонов (голубых!) на китель хэбэшки и шинели. На рукав шинели также нашивался еще и шеврон – матерчатая эмблема рода войск в форме щита. Пришиваться все это должно было в строгом соответствии с уставом, то есть в определенном месте и определенным образом. Ну, с петличками было проще – приложил на самый уголок воротника и пришивай, лишь бы нитки не были особо видны. А вот что же касалось погонов и шеврона, тут все было сложнее. Любое отклонение на несколько миллиметров категорически отвергалось, кривой погон нещадно отрывался сержантом – пришивай заново. Новобранцев усаживали за подшивку буквально сразу после получения обмундирования. На занятие это уходило два-три дня, с учетом того, что подшивались не весь день напролет, а лишь в определенные часы, чтобы не ломать установленный распорядок дня. А так как команды с пополнением в полк прибывали не одновременно, а через день-два в течение почти месяца, в спальном помещении роты, первое время, постоянно сидели группки склонившихся, негромко переговаривающихся и матерящихся от уколов иголкой над своим над шитьем бойцов.
Никита-воин
Два-три дня на подшивание – это в среднем. Потому что бывали ребята такие сноровистые с иголкой, что управлялись и за один день. А бывали такие, кому и недели не хватало. Именно с таким персонажем я и столкнулся на второй день своего пребывания в роте. С утра нас, членов команды номер 1111 распределили по взводам. Тут нумерологическая закономерность дала сбой (или сделала исключение из правил для подтверждения правоты этих самых правил) – я оказался во втором взводе. И вот сижу я в кубрике своего второго взвода, на табуретке возле своей кровати, единственный из нашей бывшей команды, усердно пришиваю погоны к шинели, и вижу – в конце прохода, возле самого окна сидит парнишка, в одной рубахе, и пытается приладить петлички к кителю. Причем пытается как-то странно: не то, чтобы пришивает, а, больше, их гипнотизирует. Ну, да. Вот так вот сидит, ссутулившись, удерживая петличку левой рукой, правая рука с иголкой безвольно опущена на бедро, и смотрит на петличку, не отрывая взгляда.
Нет, взгляд он, все же, иногда отрывал, чтобы посмотреть в окно, довольно отрешенно, обвести им вокруг себя, слегка недоуменно и немного испуганно, а затем снова продолжить сеанс. Да и правой рукой он, все же, пробовал, время от времени совершать какие-то манипуляции с иголкой и вдетой в нее короткой ниткой, но от этого ему, очевидно, становилось страшно, и он снова опускал безвольно руку. Да что там ему, даже мне было страшно смотреть, когда он пытался сделать что-то с иголкой! Выглядело это так, словно он намеренно занимался одновременно и членовредительством, и порчей казенного имущества. И хотя наблюдать за ним было занятно, у меня самого было дело, требующее сосредоточения, поэтому я снова склонился над своей шинелью и погрузился в работу. Однако спустя какое-то время меня осторожно тронули за плечо. Я вздрогнул от неожиданности. Это был тот самый портной-гипнотизер. Он подошел неслышно. Пусть даже и на фоне общего шума ротного помещения, с топотом ног, гулом голосов и выкриком команд дневальным, подойти бесшумно в кирзовых сапогах было не просто. А он подошел. Он, как оказалось впоследствии, именно так и ходил: неловко, ссутулившись, на полусогнутых ногах, ступая с пятки на носок, словно бы перекатываясь, но, при этом, не подволакивая ног, и от того почти бесшумно. Словно бы боялся вспугнуть невидимых птиц, вокруг себя. Звали его Никита Поджидаев. В часть он прибыл с командой из славного революционного города Ленинграда, за три дня до нас. Команда эта тоже оказалась славной. Хотя бы тот факт, что за нею лично ездил командир роты майор Денисов, уже был примечателен. Прославилась она у нас в роте и людьми, которые ее составляли. Один Никитка чего стоил!
На фоне остальных ребят Никитку выделяла, прежде всего, внешность. Фигуру он имел абсолютно не мужскую: широкие бедра, узкие плечи, длинная девичья шея. Взгляд его темно-карих, обрамленных длинными ресницами глаз, был глубок, мягок и наивен. Кожа бледная, почти белая. Голосом он, однако, обладал вполне мужским, хоть и интонации были такими же мягкими и немного просительными. Кроме того, растительность на его инфантильном лице давала понять, что мужское начало в нем все же преобладало. Многим оставалось лишь позавидовать мягкой изящной бородке и усикам, которыми он обрастал буквально за несколько дней, если сержанты не заставляли его вовремя бриться.
Так неслышно он подошел ко мне, осторожно тронул за плечо и негромко спросил: «Извините, у вас не найдется еще одной иголки, а то моя почему-то сломалась?»
Приглядевшись к нему вблизи и подивишись его внешности, иголку я ему, конечно, дал. Благо, у меня с собой из дому было прихвачено их несколько. Но не прошло и часу, как Никитка подошел ко мне снова и попросил еще одну иголку, так как ту, что я ему дал, он также благополучно сломал. К концу дня, когда я закончил подшивать шинель, у меня оставалось две иголки. Остальные были переломаны Никиткой. Он сломал бы и эти, дай я их ему, но дать их ему я уже не мог. Две иголки солдату полагалось иметь по уставу: одна иголка с черной ниткой, другая – с белой. Об этом сержанты проинформировали нас на первом же утреннем осмотре и показали, как нужно хранить их за козырьком солдатской шапки-ушанки. Тогда Никитка пошел выпрашивать иголки у других ребят, сидящих в кубриках других взводов, что было для него, очевидно, делом уже привычным.
В общем, Никитка Поджидаев умудрился переломать иголки почти у всей роты, но так и оставался неподшитым в течение двух с лишним недель, до тех пор, пока на принятие присяги не приехала его мать (причем приехала она за несколько дней) и не пришила Никитке все что положено и как положено. Для этого Никитку отпускали в жилую часть военного городка, где мать его сняла комнату в квартире одного из домов офицерского состава (ДОС).
Как так получилось, что Никитка оказался в армии, сказать трудно. Скорее всего, родители его, будучи такими же тюфяками-интеллигентами, просто не знали, что предпринять, чтобы оградить его от такой беды, и пустили все на самотек. Они, возможно, даже и не представляли, с чем их чадо может там столкнуться. А то, что он был из семьи интеллигентов, сомневаться не приходилось. Речь его была правильной и красивой, при этом говорил он не громко и все время, как бы, за что-то извинялся. И еще была у Никитки одна способность, которой всякий из нас завидовал: он обладал исключительной памятью. Если нам приходилось часами учить текст присяги, то Никитке стоило лишь пару раз прочесть его, чтобы потом пересказать без запинки, слово в слово! Ну, присяга – это еще ладно. Но ведь нам приходилось учить наизусть обязанности солдата вообще, обязанности дневального по роте, обязанности караульного, обязанности часового на посту и… В общем, чуть не половину устава воинской службы должны мы были выучить в первые месяцы нашей службы. Вот как раз месяцы на это и уходили. Это у добросовестных ребят, коих было в армии не так уж и много. Большинство же, не могло осилить этой задачи и за два года службы. Впрочем, после окончания учебки большинству эти знания уже были и не нужны. Особенно на втором году службы.
Да, о Никитке. Так вот, он выучил наизусть всю эту ересь буквально за несколько учебных дней. Только по службе ему это не помогло никоим образом. В смысле, не то, чтобы совсем не помогло. Нет, в какой-то степени это обстоятельство облегчило ему жизнь. Сержант Гладких, заместитель командира взвода, объявил Никитке благодарность за усердие, проявленное при изучении воинского устава, и освободил его от необходимости сидеть часами в классе учебного корпуса, отправив «в распоряжение дежурного по роте», то есть позволил тихонько сидеть в кубрике, не попадаясь никому на глаза. И все. Больше ему знание устава не пригодилось – Никитку никуда не посылали и не ставили. Командир роты запретил. Запретил после первого же (и последнего) его наряда в качестве дневального по роте. Оказался он там в первые же дни, не в качестве наказания, а по списку, так сказать, в порядке очереди. Никто ж тогда не знал, что такое Никитка Поджидаев. Делать он не мог ничего, абсолютно. После нескольких неудачных попыток, с точки зрения дежурного по роте, младшего сержанта Кубарика, «убить себя, покалечив остальных», Никитку сняли с наряда. Старшина роты, прапорщик Данихнов, лично сделал это после того как, войдя утром, еще до подъема, в роту, увидел на тумбочке дневального женоподобное создание в надвинутой на уши шапке, туго перетянутое в талии ремнем так что складки кителя, собранные на животе напоминали мини-юбку. Китель, стоить заметить, хоть и был несоразмерно велик для узких Никиткиных плеч, соответствовал размеру брюк, которые были ему впору. Штык-нож, болтающийся у Никитки прямо посередине живота, как кинжал у горца, был едва виден из этих складок. При появлении старшины Никитка испуганно захлопал глазами, зачем-то развел руками в стороны широченные штанины своих брюк-галифе, словно придворная дама, собирающаяся сделать реверанс, затем набрал в легкие воздуха, чтобы что-то сказать, но, ни сказав ничего, сделал длинный печальный выдох и весь сник.
«Ннну?» – начал сверлить его взглядом своих маленьких, налитых кровью глаз, быкообразный Данихнов. По утрам он был почти всегда с похмелья и неизменно в плохом настроении.
Младший сержант Кубарик, контролировавший до этого мытье полов другим дневальным в туалете и умывальной комнате, только успел появиться в дверях, как Никитка вдруг снова встрепенулся, и робко, с вопросительной интонацией, выкрикнул: «Рота, смирно!?».
Даже если бы рота в это время не спала, вряд ли бы кто-то услышал слабый Никиткин возглас, реакцией на который было лишь ржание сержантов, которые уже были разбужены и неспешно одевались. Но, если бы это было выкрикнуто громко, «как положено», то прапорщик Данихнов, возможно, разозлился бы не так сильно. Сейчас же он буквально зашипел и задымился, как работающий на пределе своей мощности паровой котел. Мутноватый взгляд его обратился на Кубарика.
Тот, уже сам будучи на взводе после ночных мытарств с Никиткой, бесстрашно выбрал наилучшую тактику обороны, то есть нападение. Тем более что фамилию он свою оправдывал, и комплекцией не многим уступал прапорщику Данихнову. «А куда я его дену?! – чуть не взревел Кубарик, разведя руками – Я предупреждал вчера, что мне таких дневальных не нужно! Он убьется или покалечится, а потом что?! Он здесь, на тумбочке, хоть на виду у меня. Снимайте его, на хрен, пока не поздно! Или я за себя не отвечаю!»
«Я, тебе покажу! За себя он не отвечает! А кто, я, что ли, отвечаю?!» – завопил в ответ Данихнов… И понесло бы его дальше, если бы не пришло время командовать подъем. Досталось в то утро от старшины многим, по делу и просто так, для профилактики. Однако с Кубариком трудно было не согласиться, Никитку сняли с наряда, заменив другим бойцом, доложили о случившемся командиру роты и тот, от греха подальше запретил ставить Поджидаева в наряды вообще.
Освобожденный от всех работ и занятий, кроме занятий по специальности в учебном корпусе, Никитка Поджидаев стал обладателем невероятного, по нашим меркам, запаса свободного времени! Большую часть его он проводил, тихонько сидя в кубрике или Ленинской комнате. Но, что удивительно, я ни разу не видел, чтобы он что-то читал, для себя, для удовольствия. Или хотя бы просто листал газеты, подшивки которых находились в Ленинской комнате, что называется, в свободном доступе. Была, конечно, в части еще и солдатская библиотека, формально открытая для всех, но, на самом деле, посещали ее только сержанты. У остальных просто не было времени, чтобы что-то читать.
Однако у Никитки все же было одно занятие, за которым он частенько коротал время. Он любил перебирать и пересчитывать имеющиеся у него наличные деньги. Сколько у него их было – никто никогда не знал, так как под страхом жесточайшей кары майор Денисов запретил кому бы то ни было покушаться на Никиткину собственность – не дай Бог, сотворит еще с собой что-нибудь, расстроившись! Да и не так-то просто было завладеть Никиткиной наличностью, если бы кто и захотел сделать это тайком – денежки свои хранил Никитка, завязанными в большой носовой платок, где-то в карманах или складках своей одежды, не расставаясь с ними практически никогда.
Не бывая в разного рода нарядах, высыпался Никитка не хуже, чем в Доме отдыха. Довольно часто можно было видеть его сидящим посреди ночи в одном нижнем белье на своей табуретке в конце кубрика. Он или просто сидел, ссутулившись, положив руки на колени и глядя куда то в темноту перед собой, или перебирал потихоньку свои денежки, сунув руку в развязанный с одного угла носовой платок. На вопрос: «Никитка, ты чего не спишь?» он неизменно отвечал: «Спасибо. Что-то не хочется. Я уже выспался». В общем, и здесь ему тоже можно было позавидовать.
Вот эта зависть, замешанная, как ни странно, на чувстве превосходства над «ущербным» человеком, и стала причиной тихой травли Никитки его сослуживцами. Впрочем, ничего удивительного в этом и не было. Никогда такие тихони, чем-то отличающиеся от остальных, в лучшую ли сторону или в худшую, не оставались без «внимания» своих сверстников, будь то двор, школа или армия. И хотя физически его никто не обижал, не толкал, щипал, и, уж те более, самых обычных пинков под зад не отвешивал, шутки и издевки в его адрес сыпались непрестанно. Некоторые из них были настолько обидны, что любой другой на его месте тут же кинулся бы в драку, однако Никитка лишь слегка краснел и, потупив взгляд, подобно Гоголевскому Акакию Башмачкину, отворачивался от обидчика или вообще тут же отходил от него подальше, если была такая возможность.
Между тем, нестандартность Никитки, как и непригодность его для службы в армии, проявлялась с каждым днем все отчетливей. Занятия по строевой подготовке превращались в цирк, если в строю находился Никитка Поджидаев. Движения его напоминали движения робота, микросхемы которого были настроены с задержкой на срабатывание. Строевой шаг его ничем не отличался от обычной его походки растерявшегося питекантропа. Более того, когда он пытался все же уподобить свой шаг строевому, получалось еще хуже: он выносил вперед одновременно правую ногу и правую руку, или, соответственно левую ногу и левую руку.
Поначалу его выводили на еженедельный утренний полковой развод, проводившийся по понедельникам, завершая который, роты должны были промаршировать парадным строем перед небольшой трибуной, на которой возвышалось командование полка. Но после того как командир полка подполковник Качанов, завидев широко вышагивающего в конце ротной колонны Никитку, спросил громко в микрофон, больше с недоумением, чем с возмущением: «А что это там за иноходец в первой роте?!», выводить Никитку на плац по понедельникам перестали. Хотя и в остальные дни недели он появлялся там не всегда. Так, в один из декабрьских дней, на утреннем построении, уже после принятия присяги (а присягу Никитка все же принял), старшина роты, на плацу, докладывая командиру «расход личного состава», после перечисления количества людей в строю, в наряде, больных и так далее, коротко обронил: «Поджидаев обосрался».
Если первые шеренги, включая сержантов, еще как-то устояли на месте, стараясь подавить в себе хохот, то народ в задних шеренгах, по большей части, согнулся пополам.
Майор Денисов, сначала коротко, но пристально вгляделся в ничего не выражающее лицо старшины, затем, едва заметно, с усталым вздохом, понимающе кивнул.
А старшина обязан был доложить! А как иначе? Не упомяни он Никитку, количество численного состава роты не сошлось бы с общим количеством находящихся в строю, в наряде, больных и так далее. Этого бывалый старшина позволить себе не мог. Кроме того, ротный командир тоже был не без умственных способностей: в своей голове, словно на калькуляторе он легко, в доли секунды, производил все необходимые расчеты и тут же мог указать любому докладывающему на расхождение в цифрах. И таких расхождений он очень не любил. Такие расхождения, как он говорил, указывали на «некомпетентность младших командиров и незнание где и чем занимаются его подчиненные».
