Текст книги "Ресторан «Березка» (сборник)"

Автор книги: Евгений Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Или взять, к примеру, персонажа Николайчука (см. рассказ Евг.Попова «Во времена моей молодости», альманах «Зеркала», изд-во «Московский рабочий», 1989, сост. А.Лаврин, ред. М.Холмогоров), который в 1962 году издавал в городе К. подпольный литературно-художественный журнал «Свежесть», а нынче сделал большую партийную карьеру по линии фанеры и служит нынче по этой линии леса, древесины в каком-то коммунистическом центре управления Северо-Восточным регионом страны. Типа горкома, райкома или обкома. Разве ж так может быть, чтобы человек был сознательным коммунистом, беззаветным борцом за дело Маркса – Энгельса – Ленина, а сам напился пьяный с распутными девками, полез по крыше производственного склада и упал оттуда с большой высоты в стекловату и пролежал там до утра, отчего тело человека распухает и становится красным, как советский флаг?

Какой же он коммунист, если в своем журнале «Свежесть» высказывал идейно порочные по идеологическому индексу 1962 года ернические мыслишки, а потом, уже после разгрома журнала и угрозы исключения из института, резко сменил окраску, явно снюхавшись с чертями из Конторы Глубокого Бурения.

А ведь герой же не идиот, он же помнит, как катили они в пьяном виде на мотоцикле по лунной дорожке в городе Б., что на великом сибирском озере Б., и новоявленный «коммунист» вопил как резаный: «Ненавижу! Ненавижу их всех! И свою работу ненавижу. Мы с товарищами отравляем великое сибирское озеро Б., строя на нем самый мощный в мире комбинат фанеры, и этого нам никогда не простят наши сверстники во главе с Валентином Распутиным и наши потомки во главе с нашими детьми...»

Ну... И он после этого коммунист, когда прошло 25 лет с тех пор, и нету больше ни фанеры, ни озера Б., ни вообще ничего? Ответ дайте сами, если хочется. Моему герою этот ответ совершенно ясен: персонаж Николайчук совершенно никакой не коммунист, и непонятно даже, как совесть позволяет ему петь в конце собраний «Интернационал» в переводе Коца? Потому что для его репертуара гораздо уместнее была бы другая песня, а именно: «С одесского кичмана бежали два уркана...» Или, на худой конец, что-нибудь романтическое, что он не за деньгами уехал отравлять озеро Б., а повинуясь влечению сердца и манящим запахам тайги. Говнюк он, а не коммунист!

Или вот доцент Глинюк, преподаватель марксизма-ленинизма в том московском институте, где наш герой учился с 1963 по 1968 год, по тот самый год, когда коммунист Дубчек оказался совсем не тем, за кого он себя выдавал, а самым натуральным ревизионистом, таким же, как и его партайгеноссе Зденек Млынарж, известный ныне тем, что живет в Инсбруке, а получал образование в одной группе с М.Горбачевым, недавно выступал в рамках программы «Взгляд» Центрального телевидения СССР...

...которую ведут трое ребят, несколько раз нахально утверждавших, что они якобы тоже коммунисты и даже платят членские взносы. Хорошие коммунисты! Послушать только ихнюю передачу, посмотреть на оборванцев с гитарами, исполняющих песню «У наших бокалов сидят комиссары»...

...а если вспомнить коммуниста Егора Кузьмича Лигачева...

Эх! Я один! Все тонет в фарисействе, и чего там еще рассусоливать, коли и так понятно, что я хочу сказать: коммунистов мой герой не видел... Никогда! И боюсь, что на его веку ему их уже и не увидеть больше.

 
...Хороший коммунизм! Как
Учили Маркс, Энгельс и Ленин!
 

Иван Карлыч заглянул в наши пьяные лица и строго, но вместе с тем ласково, до боли душевно сказал:

– Как все у вас просто получается, молодежь! На всем готовеньком привыкнувши, это мы, товарищи, недалеко пойдем. Вот у нас, первого поколения, зачастую не было не только самого необходимого, но и вообще ничего не было. Однако мы и не хныкали, а бодро с песнями и огоньком шли вперед! Намек понят? – ласково пошутил Иван Карлыч.

Но ему ответить никто не успел, потому что наша лодка тут же и затонула. Кто умел плавать – тихо поплыли к берегу. А кто не умел – те просто пошли ко дну. Иван Карлыч, как коммунист, как всегда, был среди первых...

 
Сказал парторг такую речь...
Матвеев, как завороженный,
Поднялся, вместо чтобы лечь,
И вышел вон, как прокаженный.
 

Тоже ведь – и революционные праздники следует понять. Гражданин СССР живет черт те знает как на улице Достоевского, ходит за водой на колонку, топит плиту бурым углем... сортир на улице в сорокаградусный мороз, баня – по пятницам мужской день, по субботам – женский, номер очереди химическим карандашом на ладони – 357, а тут – праздник, например 1 Мая, «в честь чикагских рабочих», либо 7 ноября (25 октября), в честь кого – сами понимаете.

Вот и вспоминаю я это 1 Мая 1957 года. Когда, будучи отличником и одновременно ребенком, я удостоился чести участвовать в демонстрации представителей трудящихся перед трибунами, где стояло городское коммунистическое начальство.

Кумачовые лозунги вздымались! Рей, красный май! Колонна завода телевизоров, комбайновый завод, фабрика имени Звиргздыня... Нас, отличных детей, везли в специально подготовленной и тоже разукрашенной трехтонке, где в кузове были сделаны крепкие деревянные скамейки, чтобы мы, дети, имели возможность свободно махать алыми флажками лучшим представителям партии и правительства, оказавшимся на трибунах, чтоб радостно сжимались их коммунистические сердца при виде наших смышленых лиц будущих строителей будущего, коммунизма, лиц школьников, уже сейчас ударной учебой заслуживших свое нелегкое право участвовать во всенародном ликовании.

А следует непременно сказать, что флажки нам не выдали казенные, а велели принести с собой свои, изготовив их дома по специально приведенному образцу, размером с лист писчей бумаги.

Ну, с кумачом тогда проблем не было, если в размерах листа писчей бумаги, а вот древко для флажка – оно ведь тоже должно было быть отменным, а то как же! И я вынужден был тогда пожертвовать для этих идеологических целей одной из длинных тонких палок любимой игрушки, которую незадолго перед тем купили мне нежные, ныне покойные родители. Игрушка эта называлась «дзига».

Да, дзига. Я стар, лыс, сед. От перманентного пьянства в течение десятков лет у меня наконец слабеет память, трясутся руки, но это название, эту чушь я помню точно. Дзига... Это называлось «дзига».

(То есть гораздо позже после описываемого я, конечно же, узнал, что был такой деятель кино, основатель кинодокументализма в СССР, несправедливо отодвинутый на задний план административно-командной системой казарменного социализма режиссер Дзига Вертов, автор фильма «Три песни о Ленине» и других подобных фильмов...)

Но разве я виноват, что эта детская игрушка тоже называлась «дзига»? Так и написано было на коробке «Дзига»... А в коробке содержался комплект: две длинные тонкие ошкуренные палки, шелковый шнур, который нужно было привязать к двум концам этих двух палок, для чего там имелись две специальные фасочки, а посередине шнура должна была крутиться и чудесно удерживаться в пространстве на натянутом шнуре резиновая какая-то штука, похожая на искусственно созданную из резины жабу (прошу прощения за неуклюжие описания – сед, лыс, стар, ничего описывать не желаю, желаю говорить, раз гласность, пусть невнятно, пусть с кашею во рту). Обе палки брались в детские руки, и сучащими движениями «вверх-вниз» создавалась некая кинетика, позволявшая резиновой лягушке (чушке) чудесно удерживаться в пространстве на натянутом шнуре. Я обожал дзигу.

Я обожал дзигу, и я был решительно против того, чтобы одна из палок дзиги стала древком для флажка.

Однако нежные, ныне покойные родители не менее решительно настаивали на своем, гордясь оказанной мне честью быть на демонстрации в качестве передового ребенка, а я, признаюсь, не любил с ними спорить, я их любил и, кроме того, ведь и сам же понимал умом октябренка, будущего пионера, что идеология есть идеология, флаг есть флаг, и если коммунистам непременно нужна палка от моей «дзиги», то пусть они ею подавятся.

Вот. И мы ехали в грузовике. Весь народ радовался, приветствовал коммунистов, кричал им «ура» за все то хорошее, что они сделали народу. Мы тоже не отставали, и наши детские неокрепшие голоса, как желтые речные лилии, вплетались в величественный венок, сплетаемый всем миром во славу коммунизма.

И еще одна деталь, имеющая, пожалуй что, и символическое значение. Наш город К. стоит на великой сибирской реке E., впадающей в Ледовитый океан, и до того, как в сорока километрах выше города не построили самую крупную в мире ГЭС, чье водохранилище затопило тысячи гектаров пахотных земель, и зерно теперь положено покупать у Канады, на реке Е. обыкновенно был славный, веселый ледоход, и это мощное, как музыка Вагнера, оптимистическое зрелище-явление почти всегда совпадало с описываемым весенним революционным праздником 1 Мая. Казалось, что природа, как и весь советский народ, тоже была в полном согласии с коммунистами, пока ее окончательно не обезобразили.

Как только оживала великая река Е. и льдины с хрустом, ревом вздымались скрежещущие, весь город К. стремился на берег в восторге, что еще одна зима кончилась. И – жизнь! Жизнь удало играла, голубыми ледяными плоскостями ослепляя! Гудели городские гудки всех заводов, люди бросали вверх шапки, выпивали на берегу, и расхристанный пьяный смельчак уже лез в страшную рычащую воду, удерживаемый плачущей женой и голосящими детками. Эх, да неужели же действительно все пропало? Не верю! Не верю! Не хочу верить!

Дети. Трехтонка, Коммунистическая площадь. И вот, в тот самый момент, когда трехтонка наша уже проехала трибуну, где стояли местные вожди, и мы уже махали им, и орали до хрипоты «ура», и они тоже, не чинясь, подавали нам ободряющие знаки, когда мы уже выворачивали шеи, пытаясь удержать в памяти родные коммунистические лица,

как раз тут и

ТРОНУЛСЯ ЛЕД!

Раздались вышеупомянутые гудки.

И народ чуть не тронулся, на радостях, что

ТРОНУЛСЯ ЛЕД!

Мгновенно вскипела, заволновалась улица, мгновенно побежали, засуетились, и снова прокатилось громкое «ура», но уже в честь временно освободившейся стихии. Трехтонка остановилась.

Трехтонка остановилась, и я с тоской увидел хулигана-подростка, который ловко и лениво пробирался сквозь толпу.

Описывать хулигана – чего уж там его описывать, чего о нем говорить... Ну, естественно, на ногах – сапоги-прахоря, кепка-шестиклинка черная надвинута на глаза, белый блатной шарфик на шее. Он ловко и лениво пробирался сквозь толпу, и я, раскрыв рот, забыв обо всем на свете, наблюдал за ним, свеся флаг за борт грузовика. Я что-то чувствовал. Я чувствовал, что мы с ним связаны. Мы с ним связаны некой единой нитью.

Хулиган поравнялся с машиной, молниеносно выдернул флаг из моих несопротивляющихся пальцев и, отнюдь никуда не спеша, стал медленно скрываться в толпе, хлопая древком флага по голенищу сапога, как эсэсовец стеком (из кинофильма).

– Дзига! – шептал я, нахмурившись. – Пропала, канула дзига! Как играть, как жить, когда нету второй палки, когда нету основы, и разве что-либо способно заменить дзигу?

– Сегодня самый несчастливый день моей жизни, – объявил я, возвратившись с демонстрации и рассказав о пропаже.

– Ты ошибаешься, сынок, – мягко возразили нежные, ныне покойные родители.

Что ж, что ж, что ж! Время доказало, как правы были они. Товарищи, товарищи, товарищи! Где все? Где тысячи гектаров пахотных земель? Почему зерно положено покупать у Канады да им же еще и попрекать, что хлеб слишком дешево стоит? Где Арал? Где Сахаров и Солженицын? Зачем Чернобыль? Где детство, дзига? Где коммунизм, товарищи?

 
Тут гром ударил в небесах,
И все уехали в машинах.
Осталась в шелковых трусах
Красотка спать одна в перинах.
 

Один неуступчивый, не от мира сего философ решил, когда настал его очередной оплачиваемый отпуск, не проживать на казенной даче, а немного попутешествовать по родной советской земле с целью еще лучше изучить ее, еще больше понять и полюбить, если можно.

Сел философ в автобус № 666 и приехал на 8-й километр В-ского шоссе, где до сих пор экологически сохранилась значительная и уникальная реликтовая дубовая роща, оставшаяся от Петра I, Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова и Черненки.

Философ шел по роще. Он курил кубинскую коммунистическую сигарету «Лигерос», подаренную советскому народу товарищем Фиделем Кастро, и много размышлял о том, что жизнь ныне все больше и больше кажет свою черную изнанку: разрушаются реки, дымят ненужные заводы, зерно закупается у Канады, пестициды и нитраты заполонили все вокруг, успешно развиваются проституция, коррупция, рэкет. Страна неудержимо катится в пропасть.

Философ вспомнил, как однажды был в Чехословакии, поглядев вверх, на сомкнувшиеся величественные дубовые кроны, еще раз подумал об этой чудесной стране и ее бывшем руководителе, коммунисте Дубчеке, который, по слухам, ходившим в той среде, где подвизался философ, все годы своей опалы работал на лесопилке.

Солнце уходило за горизонт. Жужжали неведомые жуки, зеленые мошки судорожно парили над куском застывающего коровьего дерьма, терпко пахло травами, сладко зажилось философу в эту данную ему Богом секунду.

Замечтавшись, он чуть было не уткнулся головой в высокий красный забор с пущенными по его верху двумя рядами колючей проволоки. Философ закашлялся, отпрянул, огляделся по сторонам. Нет! Ничто не нарушало очарования этого вечернего времени. Так же светило солнце, и даже какие-то птицы запели, заухали...

И философ решился. Он пошел вдоль красного забора, считая шаги. В одну сторону он насчитал около 1500 шагов и увидел, что забор поворачивает направо под прямым углом 90°.

И ни души! Упрямый философ вновь пошел вдоль забора до следующего угла, и на этот раз шагов оказалось около 2000.

Солнце село. Сыростью потянуло от кустов. Забор вновь повернул на 90°, а шагов было опять 1500. Как ни упрям, ни неуступчив был философ, но и он вынужден был признать, что идти далее ему не следует, ибо забор представляет собой ровный прямоугольник размером 1500 на 2000 шагов. То есть, если принять, что размер одного шага составляет около 1 метра, ну пускай 90 см, то размер малой стороны прямоугольника равнялся 1350–1500 метрам, большой стороны – 1800–2000 метрам, а общая площадь его составляла 2 430 000–3 000 000 квадратных метров.

Философ сначала страшно удивился, зачем такой длинный забор, но потом понял, притих и, сопя, полез на дуб. Но он уже много лет не занимался физкультурой, не бегал по утрам в кроссовках и трусах, не поднимал гантелей, гирь, штанг, поэтому залезть на дуб не смог – сказались годы застоя. Повис, как мешок, на первой же мощной ветви и тут же рухнул в траву, примяв ее, но все же успев заметить, что за забором ничего нету, кроме таких же отдельных дубов и другой зелени, среди которой краешек его глаза успел поймать нечто алое, очевидно, гроздья красной, зреющей рябины.

Любопытство жгло философа... А темнело, но он вдруг заметил в длинном заборе маленькую калиточку, тоже всю украшенную ржавой колючей проволокой, а в калиточке – такой крупный глазок, изнутри чернеющий черненьким. И натоптанная тропиночка вела к калиточке.

Философ немного поколебался, а потом прильнул своим глазом к заборному глазку, но поскольку там было черно, то ничего не было видно.

Он тогда толкнул черненькое пальцем, потому что черненькое это оказалось куском автомобильной резины.

Философ заерзал, чтобы лучше все видеть, а затем молча, но быстро побежал вдоль забора обратно, сопровождаемый из-за забора лаем собак и хриплым человечьим криком:

– Я тебе поподглядываю, гаунюк!

Значительно позже, успокоившись, придя в себя, он узнал, что здесь было то самое место, обнаруженное следопытами перестройки, о чем говорили в программе «Мемориал». Что здесь была расстрельная зона, и немало честных коммунистов полегло под этими дубами – так сказали в этой телевизионной программе. Что коммунисты были честные и их расстреляли, но что были там и некоммунисты и даже антикоммунисты, но их все равно расстреляли, и эти страшные факты до сих пор все равно скрывают от советского народа...

Успокоившись, придя в себя, философ решил продолжить свои исследования и размышления. С этой целью, купив авиабилет, он оказался на своей исторической малой родине в Сибири, в северном секторе великой сибирской реки Е., впадающей в Ледовитый океан.

Была ранняя весна, совпавшая с его очередным оплачиваемым отпуском. Философ переправился на лодке через Ангару. Тихо такал подвесной мотор, лодка шла медленно. Рулевой – кряжистый сибирский мужик в болоньевой телогрейке, с сизой щетиной на несвежих щеках, зорко, как медведь, приглядывал, чтобы не уткнуться носом в губительную льдину. Прикусив фильтр сигареты «Тройка», которой угостил его философ, старожил рассказал приезжему, что 35 лет назад, в такую же пору, он вез через только что вскрывшуюся реку бесстрашного офицера ГУЛАГа и тот дал ему за храбрость 25 рублей «старых денег». Философ занес эту и еще множество нелепых историй из жизни простого советского народа в свою записную книжечку, оснащенную сафьяновым переплетом. Затем он дождался рейсового автобуса, который поехал, трясясь на ухабах и буксуя в серьезной, жидкой, объемной грязи.

Девственные просторы! Сумрачная тайга! Покой, воля, но философ внезапно увидел в лесу высокий металлический шпиль – ажурное сооружение из бетона и стали.

– Шпиль... Зачем же здесь, в тайге, может быть шпиль? – размышлял он, направляясь к шпилю.

Внезапно в грудь ему снова вонзилась колючая проволока. Философ поднял глаза и снова увидел, что перед ним снова красный забор, который он на этот раз не успел измерить шагами.

Потому что снова раздался лай собак и хриплый невидимый голос гаркнул:

– Ты кто такой? А ну подойди на контрольно-пропускной пункт или беги отседова, гаунюк!

Пораженный до всех глубин своего существования, философ бросился вверх по дороге. Хорошо, что у автобуса как раз спустило колесо и путешественник смог вскоре занять свое законное место в нем, согласно купленному билету.

И лишь успокоившись, придя в себя, значительно позже он узнал, что его снова могли свободно застрелить, потому что это был тайный ракетный полигон, который не только рассекретили недавно ввиду перестройки, но даже пригласили туда на экскурсию – кого бы вы думали – коммунистов Чаушеску, Гусака, Хонеккера и Живкова? Как бы не так! Американцев туда пригласили, чтобы весь мир понял открытость нашей внешней и внутренней политики. Смотри, любуйся, дядя Сэм, у нас нет больше секретов, общечеловеческие ценности превалируют над классовыми!..

– Тьфу, – сплюнул философ. – Даже противно! Зачем же все-таки совсем забывать, что это ведь империализм – высшая стадия капитализма, всегда издевавшаяся над коммунистами. Достаточно вспомнить времена Маккарти, Чарли Чаплина, Поля Робсона, Анджелы Дэвис и многих других! Пускать бывших «потенциальных врагов» в святая святых, где чуть было не замели меня? Правильно ли это в идеологическом плане?

И тоскливо стало ему и противно до того, что он даже сделал попытку уговорить меня, с одной стороны, автора, с другой – персонажа, не писать больше «рассказы о коммунистах» и поэму, но я резко возразил ему, что выполняю свой писательский долг, ибо эти рассказы уже обещаны, и не какому-нибудь одиозному изданию, а журналу «Знамя», некогда органу Союза писателей СССР, ежемесячному литературно-художественному и общественно-политическому изданию, выходящему с 1931 года.

– Да только вряд ли они всю эту белиберду напечатают, – сказал философ, и мы с ним достигли консенсуса.

Ибо он понял, что я в интересах истины и справедливости просто обязан скупо описать, как в сказке, третью и, скорей всего, наиболее значительную из его попыток еще лучше изучить, еще больше понять и полюбить, если можно, родную советскую землю.

Что я и делаю. Деидеологизированный перестройкой, обозленный свободой, данной на территории СССР империалистам, подумывающий о том, не вступить ли ему в общество «Память» либо в партию анархо-синдикалистов, философ пошел к красной Кремлевской стене со стороны Александровского сада и поднялся на цыпочки.

Но велика красная Кремлевская стена, и акт этот – «поднимания на цыпочках», акт априорно бессмысленный, с «достоевщинкой», был очередной вехой философа на его пути в геенну нигилизма, экстремизма и безверия.

И он тогда, подсмеиваясь и бормоча себе под нос матерные русские слова, прильнул к имеющейся в красной Кремлевской стене со стороны Александровского сада дырочке и принялся жадно подглядывать, что это там теперь творится в Кремле, кто победит: Ельцин? Лигачев? Горбачев? Да и воюют ли они? Может, они, наоборот, друзья не разлей вода?

И – вздрогнул внезапно, ибо на плечо ему легла тяжелая, крепкая, сильная, но одновременно добрая длань.

Философ вздрогнул и даже тихонечко пукнул, полагая, что на этот-то раз ему уже точно придет окончательный конец – поражение в правах, исправительно-трудовое учреждение в Мордовской АССР, а жена найдет себе другого...

И Голос он вдруг услышал, философ, человек, чуть было не поглощенный хладной пучиной безверия, энтропии и денудации! Голос, показавшийся ему знакомым с детства:

– Не волнуйтесь и не пукайте, товарищи! Мы, коммунисты, теперь доверяем всем нашим советским людям. Мрачные времена Сталина, Берии, волюнтаризма и брежневщины безвозвратно канули в прошлое! Советский народ, избавившись от тоталитаризма, теперь уверенно глядит в будущее! Обернитесь, товарищ, и мы обсудим с вами все ваши проблемы по лучшему изучению родной советской земли с целью еще большего ее понимания и более крепкой любви к ней, если можно!

Философ, весь белый от ужаса, боялся разворачиваться, но потом все же решился и сделал это.

И лицо его озарилось тихим неземным сиянием. Я знаю, я читал: кажется, такой конец рассказа называется «открытым финалом».

 
Она пьяна, бесстыжа, смята.
Во сне бормочет: «Мужика!»
Ее лицо по-детски свято.
Душа печальна и легка.
 

Дорогой друг!

Что-то решил написать тебе письмо. Что-то не так легко сочиняется, как прежде, в годы застоя, когда страна катилась вниз по наклонной плоскости, намазанной идеологическим мылом. Что есть ТО, что заставляет вообще что-то писать?.. Перестройка уже пятый год, и все в стране совершенно изменилось, за исключением прежней тоски, сосущей сердце... Читаю ли журналы «Новый мир», «Наш современник», или слушаю выступления В.Распутина, Ю.Афанасьева, Собчака, Ельцина, Лигачева, Горбачева, а все что-то точит, точит, и я боюсь, что уже неспособен буду жить в том новом обществе, которое все они обещаются построить...

Отравленный многолетними миазмами идеологии, необратимо повлиявшей на мой слабый организм какого-никакого, а все-таки художника.

Вот свежий пример – сейчас вот неизвестно для чего сочинил эту «поэму и рассказы о коммунистах», хотя какое мне, собственно, дело до указанного предмета темы? Славы эти рассказы мне не прибавят и не убавят, но полагаю, что и не доставят на сей раз хлопот через казенный дом, что на площади Дзержинского. Не те времена, говорят коммунисты, а я привык им верить, какую бы чепуху они ни плели.

Верить в смысле некой охранной грамоты на неопределенный отрезок времени, который может закончиться в любой момент, а может, и закончился уже, да только мы с тобой об этом не знаем, хотя и надо бы... Сочиняю «рассказы», а думаю о другом, а именно: что мне уже перевалило с четвертого на пятый десяток, что я теперь стар, сед и лыс, что память моя слабеет с каждым днем, и я уже плохо помню вкус молдавского портвейна «Лидия», который мы с тобой любили пить в детстве.

И я – философ, и я живу на казенной даче, и у меня нежная, любящая жена, деточки, и я обременен любимой работой, и я был в Чехословакии, Финляндии, Германии, Франции, Великобритании, Испании, Италии, Польше, США, но отчего же такая тоска сосет сердце, особенно сейчас, летним вечером, когда погасло светило и тьма за окном, лишь яблоки белеют на черном да глухо бормочет за стеной чужой телевизор.

Лечь в постель, взяв в руки свежий номер прогрессивного журнала, газеты, послушать «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкую волну», радио «Свобода» – как там они оценивают изгибы и перспективы перестройки, что нового написал Юрий Кублановский, когда вернутся Аксенов, Бродский, Солженицын? Заснуть. Увидеть сон – чистое пространство, не обезображенное идеологией, изумрудного цвета траву, фонтан с писающим мальчиком – так ведь все это и наяву есть, и нужно не лениться, а просто-напросто оторвать задницу от кресла и куда-нибудь недалеко поехать, туда, где все это есть наяву, а не во сне. Или, засучив рукава, взяться всем миром и все это построить для всех?

Или пить чай с малиновым вареньем, смотреть по телевизору то, что раньше смотреть нельзя было нигде.

Свобода?

Можно наконец куда-нибудь «махнуть»... у-у, мерзкое слово! О, разоренная наша земля!

Так отчего же такая тоска?

ОТВЕЧАЮ: наверное, в этом виноваты коммунисты. А может быть, наверное, и не виноваты. Бог знает...

 
Лицо... по-детски свято...
Душа печальна, легка...