Текст книги "Путевой рыцарь (СИ)"

Автор книги: Евгений Кустовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Никто не знал, откуда он пришел. Просто однажды заступил в дозор и с тех пор обивал подошвами, а в лучшие годы – и верхом на лошади, серокаменную кладку Старого тракта. Таких дорог, все равно что безымянных, полным-полно и в Холлбруке, и за его пределами. Не всем из них повезло провести благородную особу, случайно обронившую платок, или пролечь сквозь поле древних сражений, отличиться красивым видом или же, попросту, заслужить быть частым маршрутом в силу удобства и других обстоятельств, неизменно сопутствующих при выборе того или иного пути среди разветвленной их сети. Дорога – под стать путнику: имени его никто не знал, а большинство и не спрашивало. За время добровольной службы в угоду данному однажды обету, он получил множество имен и все они забылись, облезли, словно высохшая грязь – вечный компаньон путешественника, особенно в здешней обители рек и непогоды, говорящих воронов, сидящих на указателях и готовых дать совет, но лукавящих в каждом слове, а также дрянных, заброшенных дорог, вот вроде этой. Облезали с постоянством неутомимо шагающих сапог.

  Даже самый далекий крестьянин знает: рыцарство в обязательном порядке подразумевает посвящение. Бытует множество орденов и еще больше церемоний, тысячи условностей и миллионы испытаний на проверку искомых качеств неофита. А кроме того, нужно ли говорить о том, что далеко не все ордена существуют ради только лишь защиты интересов притесненных и незаслуженно оскорблённых, во имя идеалов справедливости и добра, незыблемого постулата чести, возведенного в ранг высшей силы. Некоторые и сами те еще притеснители, в действительности, таковых большинство.

  Дозорного Старого тракта никто и никогда не посвящал в рыцари. Он и сам так никогда себя не называл, да и вообще мало распространялся о прошлом, с теми немногими людьми, к которым проявлял доверие, и в которых находил сходство с самим собой, что случалось крайне редко. Порой, знание – это само по себе, то еще бремя, а история некоторых должна оставаться загадкой. Он никогда не носил доспехов, у него не водилось денег. В те же редкие времена, когда откапывал где-то старый панцирь или сооружал что-то на манер из подручных средств, больше всего походил на пугало, самовольно слезшее с шеста и убравшееся с полей, или на железного дровосека из той же сказки. Единственное, что не менялось, помимо призвания, – это меч, тот и правда был необыкновенным. Говорят, он получил его в подарок, да и откуда еще у безродного бродяги взяться такому клинку, но никто не мог сказать точно, от кого именно, и имелся ли этот меч при нем в тот знаменательный час, когда впервые влез в передрягу на новом месте, защищая чужие интересы и не считаясь со своими, – никто не знал точно также. Ну, почти никто: мельник хорошо помнил тот день.

  По всей протяженности Старого тракта, что была весьма внушительной, но скудной на живописные детали, по всей его продолжительности, охватывающей россыпь мелких деревушек по левую сторону, на противовес им – немногим оплотам цивилизации – по правую, за небольшим оврагом, притаился глухой лес. В том лесу творилось всякое, и в некоторые ночи было тихо, даже слишком, а в некоторые – сбивались шабаши ведьм, в извечном поиске своего нечистого паломничества и тогда слышались истошные крики чудищ неведомых, меж стволов вдалеке блуждали таинственные огни, и, вообще, происходило мракобесие.

  Однажды, алхимик проездом, не из тех шарлатанов, пускающих на ярмарках фейерверки из рукавов, и показывающих дешевые фокусы на потеху вечно голодной и готовой быть обманутой публике, а самый настоящий ученый муж, предположил: те огоньки – суть болотные газы, от чего-то воспламеняющиеся и ни грамма волшебства. В глубине чащи и правда нашлось место топям. Чем дальше вниз, а лес тот, так случилось, по склону произрастал, тем болота глубже и гибельнее. Помнится, любопытный алхимик даже отрядился подтвердить свою же гипотезу, – настолько его ум взбудоражила загадка... По прошествии полумесяца со дня пропажи, имуществу странствующего мудреца приделали ноги: люди в отдаленных провинциях жили честные и благонадеянные, а вот в приближенных к центру регионах, к примеру, оно бы и пары дней не продержалось бесхозным. Что еще присуще этим землям, так это туманы. И в тот день он стелились молочной пеленой, особенно густой, как и в двух третях дней здесь, в весеннюю пору.

  Наступила оттепель и война оттаяла: снова сотрясали воздух, безголовой и бессмысленной бравадой, кличи бунтующих и снова поднимался меч на вчерашних братьев, а позорные колы вдоль путей Седжфилда, вот уже два с лишним щедрых на кровь года, даже и не намеревались пустовать. На одного старого мятежника, в очереди к сомнительной чести восхождения на придорожный престол, в назидание всем прочим негодяям, приходилось по двое новых глупцов, а рядом с ними, якобы стоящими за благое дело, находили последнее пристанище головорезы, бандиты, и дезертиры, последние – от обеих сторон – предателей нигде не терпят. В остальном же, – моська на слона замахнулась, – вот как это восстание называлось. Вслед за войной и не только близ непосредственно ока её опустошительной бури, даже остающиеся верными короне земли окутал мрак раздора, голод и болезни, вооруженным распрям сопутствующие, – для королевства наступили темные века, тягучие и безнадежные.

  Мельник загрузил телегу и поехал. Лошади не имелось за ненадобностью, последняя давно издохла от старости. Настолько была дряхлая та кляча в последние деньки, что даже на мясо пустить жалко, да и нечего было пускать. Нынче, в хозяйстве имелся только вол, дюжина курей и слепой цепной пес на привязи. И начихать, что не зряч: лисий дух чует, не хуже кормежки. Время от времени, заводились представители вольного племени кошачьих, но и они надолго не задерживались, сбегали куда получше при первой же возможности, впрочем, неизменно разочаровываясь на новом месте лишь пообжившись, ведь где теперь лучше? Это расстраивало старого мельника побольше других неурядиц: как же на мельнице, да без кота? Иногда, когда ветер стихал надолго, а молоть как-то было нужно – жил он далеко от речки – тогда впрягал старичка-вола и тот пыхтел, в старом здании, приводя вал измельчителя в движение мускульной силой. В остальные же дни, когда не требовалось корчевать пеньки или пахать огороды, рогач либо простаивал, либо, если за мукой не могли заехать сами, о чем заказчики предупреждали заранее, мужчина впрягал его и доставлял товар собственноручно, за последнее доплачивали. И тогда случилось так же, а мысли у мельника тем злополучным пасмурным утром в голове крутились самые что ни на есть препаскудные, но никакого плохого предчувствия и в помине не было, ничего из этого, иначе бы, как пить дать, не поехал.

  Его одолевало вполне закономерное и понятное нежелание отправляться в опасную дорогу, не столько пугающую длиной, сколько почти наверняка поджидающими беспечного путника бедами да невзгодами. И даже здесь, вдалеке от мятежного Седжфилда, все чаще выходили на лихой разбойничий промысел, вчерашние крестьяне, часто друзья и закадычные собутыльники сегодняшних жертв. Почти все силы стянуты на подавление конфликта, в единой цели отрубить голову вероломного змия, пригретого на груди. Унесли с собой весь молодняк, оставив увядающее поколение на произвол судьбы. Куда больше сил, чем надобно, если спросите зашивающегося без помощи извне старичка, но это их дела, дела военные, а его дело – молоть зерно, производить муку и иногда поставлять, вот как сейчас, однако, не позволяя сесть себе на шею. В чем, в чем, а в своей стезе он смыслил. Мельник жил одиноко на отшибе, и так и не удосужился завести семью пока еще было можно, а теперь слишком поздно для подобных начинаний, во всех смыслах: и по возрасту, и по временам, и по нравам... Да оно и к добру: всяко лучше так, чем привносить в этот мир очередного солдата или вдову, – и без него справятся. Это еще ничего, терпимо, вот только зерно кончалось и, к тому же, опережая самые скверные ожидания. Дотянуть бы до урожая на оставшихся запасах, а не то придется закупать по баснословным ценам военного времени. Его мошна прохудившаяся, таких трат не потянет.

  «Как жить? Как жить?» – вопрошал взбудораженный последними вестями с фронта мельник, где и не думало распогоживаться, в спешке катясь по старому тракту, то и дело погоняя нерасторопного тягача, в ответ на резкие щелчки хлыста, воющего не иначе как от пустующих ясел и на его медлительном фоне, поразительна та скорость, с которой однотипные по заунывности причитания, сменились на мысли о том – как бы не умереть, раньше отмеренного здоровьем срока. Сменились, когда на прежде обманчиво пустующую и тихую дорогу, выскочило несколько отчаянных сорвиголов, прежде сокрытых туманом и резким уклоном обочины по правую сторону от дороги. Ряженные в лохмотья, голодранцы имели при себе ножи и вилы, дрянного качества, только же ему – старому да безоружному, хватит и небольшого тычка под бок ржавым железом, дабы испустить дух.

  – Выворачивай карманы, деда!

  – Да, выворачивай! Приехал...

  Он знал их лица, но не мог припомнить имен, хоть и на вряд ли бы то существенно изменило исход. Эти из местных, – раньше бедовая тройка ошивалась по всей округе, кочуя от хутора к хутору, от семьи к семье, – и куда бы их низкопробные шкуры не занесло, везде получали нагоняи и оплеухи, по большей части вполне заслуженные. Он даже, по доброте душевной, позволил им переночевать разок, в сарае. К утру, ожидаемо, не досчитавшись нескольких кур, но не стал бить тревогу, пожалев сироток. Пожалеют ли они его сейчас?

  – У меня при себе и нет-то ничего, ребятки... – без особой надежды завел избитую шарманку.

  – А нам побоку!

  – Гони, что есть!

  – Да, гони!

  Среди них не имелось четко определимого вожака, который бы сплочал всю эту разношерстую и недисциплинированную кучу-малу отбросов воедино, а значит, рано или поздно, преступные пути участников формирования непременно бы разошлись. Даже случись так, они бы наверняка вскоре сошлись вновь, сей раз на плахе, если не раньше, окончив низменный беспредел жалкого существования поножовщиной под час деления добычи. Казнь или смерть от руки подельника, гибель в одном из череды смертоубийств, быть пожранным пламенем жестокости, им же и порожденным, – таков удел негодяя. К несчастью, мельника это никак не спасало на момент текущий. Обычно бандиты орудовали поодаль, и в лучшие деньки Старым трактом мало кто пользовался, на что старик и делал ставку. Как выяснилось, не он один. На большой дороге и конкуренции побольше, а разбойничий люд в одном месте долго не засиживается – это сегодня свезло, соблаговоли выехать парою часов позже или ранее, быть может и миновало бы лихо. Ну да чего уж теперь... да... свезло, так свезло.

  Мужчина медленно, избегая резких движений, спустился. Едва ли его эти предосторожности уберегли: тут же был сбит с ног и обыскан. Не врал – и правда ничего ценного, что заставило разочарованных чад своего времени замереть в нерешительности, но лишь на краткий миг, и вскоре они принялись мутузить старика ногами в дырявой обувке, вымещая на хлипких костях всю ярость разочарования, накопившуюся за дни, проведенные вне уюта крыши, за ночи на промозглой, вечно сырой земле, вкладывая в каждый пинок злобу, как бы пытаясь морально компенсировать, так и оставшиеся неудовлетворенными, запросы нужд материального обогащения. От неминуемой кончины его уберегло тогда чудо, принявшее спасительный облик одинокого всадника. Так мельник подумал, когда услышал стремительно приближающиеся звуки галопа: «Да, есть на свете справедливость, еще поживем! Поживем! Вот, сейчас он выметнется из тумана возмездием за всю ту боль и страдания, что они мне учинили, он – мой спаситель в сияющих доспехах, защитник на белом коне, – не перевелись еще на свете рыцари, не перевелись...»

  Туман, как маскировка, работал в обе стороны, а потому головорезы до последнего момента не смогли увидеть приближающейся к ним немезиды, лишь тщетно всматриваясь в непроглядную даль, вытянув головы, как петушки, и, только если по глупости, удивлению или неопытности, не успев сгруппироваться, заняв выгодную позицию и оградившись частоколом вил, лишь подтверждая свой уровень темного сброда.

  Наездник влетел в шваль разъяренным носорогом, выметнувшись, разрывая в клочья мутный покров серой дымки. Его старая пегая лошадь с ободранными боками находилась дальше от гордого звания боевого коня, чем длиннорогий кастрат мельника, флегматично жующий редкую траву на обочине, не смотря на переделку в самом разгаре. Шершавый язык загнанной животины торчал наружу, глаза же лезли из орбит от непосильной ноши, еще и вздумавшей лягаться тяжелыми сапогами. Примерно туда же полезли глаза первого подвернувшегося на пути разбойника, когда, встав на дыбы в жалкой потуге сойти за достойного соратника на поле брани, или, что более вероятно, намереваясь сместить досаждающего ей всадника, она припечатала головорезу копытами по груди. Тот рухнул подкошенный оземь, да так там и остался валятся, конать в дорожной пыли. Второго уложил сам наездник одним выверенным ударом молотобойца, обрушив тяжелый меч ножнами плашмя, так и не обнажив его лезвие. Этих увесистых доводов с лихвой хватило, чтобы повергнуть третьего в бега. Всадник не стал преследовать, и, вскоре, удаляющийся силуэт поглотил туман, спустя еще мгновение, повисла тишина.

  Спешившись, мужчина подошел к тяжело дышащему мельнику. Сильные, мозолистые ладони схватили старика под руки, единым движением водрузив того на ноги. Тогда же мельник, в попытках справится с предательски дрожащими коленями, увидел перед собой мужчину на пике зрелости, могучего сложения, но прозябающего настоящим в нищете, судя по обноскам простой одежды. Немного более мускулистая, чем пристало воину, фигура, раздавалась в могучих плечах, а множество мелких точечных зарубок по внешней поверхности рук, покрывавших те от локтя и до кистей, не иначе как от летящих щепок и саднящих заноз, выдавали в случайном спасителе вчерашнего лесоруба и разнорабочего. Его волосы были рыжевато-коричневыми, но ближе к кончикам ощутимо светлели, приобретая цвет соломы. Именно эта незначительная, но примечательная черта отчего-то и успокоила мельника, быть может потому что цвета были теплыми и пастельными, выжженными светилом за много дней пути без головного убора, а может просто солома напоминала ему о колосящихся полях и о работе, что не могло не успокоить трудягу, возвращая того в привычную колею. Всадник не улыбался и не пытался успокоить. Его лицо было грубее лиц аристократов, и в то же время, не лишенное мужества, пускай и далекое от классического образа рыцаря в сияющих доспехах. Обычный путешественник, по счастливому стечению обстоятельств оказавшийся на пути в переломный момент, когда судьба мельника приняла роковой оборот, казалось бы, зайдя на финишный вираж. За то непродолжительное время, что его потчевали пинками, старик так и не успел распрощаться с жизнью, но не потому что не ждал смерти, а потому что это оказалось выше его сил.

  Удостоверившись, что со спасенным все в относительном порядке, мужчина продолжил наводить порядок на дороге. Только теперь, на расстоянии, мельник заметил, что тот был вовсе не таким и рослым, как показался на первый взгляд: чуть выше старика, да только он и сам далеко не из высоких. Все не решался задать вопрос, так и замерший на языке и теперь давящий недосказанностью, словно грудная жаба, боялся спугнуть свое счастье.

  – Не жилец... – путник стоял над оприходованным лошадью: тот еще был жив, был живым покойником. Видимо, несколькими сломанными ребрами дело не обошлось, или же осколок продел легкие, никто здесь не врачеватель, но так или иначе, разбойник истекал кровью и даже дышал с натугой, пуская алые пузыри по пересохших губах. Вопрос о выживании не поднимался, срок исчислялся часами, если не минутами. Он остановился над вторым.

  – Выживет, коли мы допустим, – голос принадлежал человеку, который так давно не был в обществе других людей, что почти разучился говорить, и теперь, изъяснялся отрывчато, плохо контролируя дикцию. Так давно в пути... То был неотесанный драматический баритон, испортившийся без ухода, и возьмись за него в свое время учителя, приложи к тому упорство – мог бы стать неплохим певчим. Мог бы иметь успех где-нибудь в Холлбруке и близлежащих регионах, не оглушительный, но все получше той жизни, что влачил теперь, а вот в Муттар с такими данными дорога была заказана, от окраины и к центру, музыкальные предпочтения разительно изменялись, от басов и срединных регистров, а также их промежутков на севере и, все дальше на юг, спрос имели высокие голоса. Впрочем, не похоже, чтобы рыцаря дня интересовала музыка, – превосходная новость для мельника.

  – Простите? Я так вас и не поблагодарил...

  – Когда заводится сорняк, его пропалывают, а общество, в общем и целом, оно как огород: ничего не уродит если запустишь, но, если трудиться не покладая рук, однажды, при виде урожая, твое лицо растянется в улыбке счастливого фермера, – и, пока в который раз за сегодня, огорошенный мельник переваривал услышанное, новоприобретенный знакомый принялся за остаточную прополку этой грядки. На кратчайший миг, светило моргнуло из-за затянутого стремительно плывущими тучами неба, выпустив один маленький лучик света, да и тот, едва оперившийся, разбился о прямую крестовину занесенного меча. Будь мельник хоть сколь-либо знаком с делом ратным, он бы, прежде чем разглядывать спасителя, обратил бы внимание на оружие, никак не соответствующее статусу владельца. Лезвие из лучшей стали все также томилось в затертых ножнах. Ближе к гарде, те были покрыты белым мехом, по всей прочей длине выцветшие коричневые с застежками для крепления. Клинок не был характерен текущему стандарту, – по всему выходила заказная робота, – со слегка удлиненной рукоятью и треугольным навершием. Видимая часть была лишена узоров и вообще каких-либо изысков. Его главной особенностью, ограничивающей функциональность, характерным отличием от распространенных сейчас, было архаично закругленное лезвие, чуть больше тридцати дюймов, даже не оголенное, оное хорошо выдавала форма тщательно подогнанных ножен. Этот меч пригодится для сечи – панцири колоть им не получится. Путник же нашел еще как минимум одно применение, «колоть орехи». В тот раз попался гнилой, ему хватило нескольких размашистых ударов, по и так уже почти готовой раскрыться внутренним содержимым, скорлупе, чтобы прекратить подавать признаки жизни.

  Мельника стошнило, совсем скверно дышала кобыла, лежа на боку, по всей видимости недавняя пробежка доконала старушку: быть всаднику без коня. Тела, в том числе, одно еще живое, но ненадолго, мужчина оттащил в лес, местным волкам кормиться и прочим хищникам. Когда вернулся, лошадь лежала тихо, – ускорять процесс не пришлось.

  Они ехали вместе и почти не говорили. Изредка делали остановки с целью сбыть товар. Лишь только у самого конца Старого тракта, где дорога пересекалась с широким бродом и где мост был шатким, а бревна дрянными, поблизости от последнего хутора в списке мельника, разросшегося на берегу, в последний момент, когда пришла пора прощаться, старик решился спросить:

  – И все-таки, зачем вы это сделали? Зачем помогли? Я ведь вам никто...

  На что попутчик, удивленно подняв брови, ответил:

  – Все мы друг-другу кто-то... – потом, уже когда вол, принялся наминать в обратном направлении, спиной мельник, погруженный в раздумья, услышал:

  Ведь это мой долг как пилигрима – стремится развеять мглу.

  Долг каждого если хотим быть людьми, не только лишь пыль по ветру.

  С тех самых пор, редкие путники Старого тракта, рассказывали о странном рыцаре – рыцаре без доспехов, рыцаре без имени, чьи помысли чисты как ясный день, а меч всегда к услугам тех, кто в нем нуждается. Некоторые воспринимали истории с недоверием, большинство – с насмешкой, было немало и тех, кто убедился на собственном опыте, что молва та – не пустой треп, они вспоминали дозорного с благодарностью. Он никогда не просил плату за свои услуги, но в редких случаях, принимал добровольные пожертвования в виде нужных вещей: иногда то были части доспеха, иногда – необходимые в быту предметы, нередкой благодарностью были и поцелуи, и памятные вещи.