Текст книги "Демидовы"

Автор книги: Евгений Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Сержант Михаиле Щепотьев не испугался вдвое превосходившего неприятеля. Он подал гвардейцам команду атаковать врага. Солдаты, работая штыками, бросились на палубу бота и вскоре перекололи часть команды, а другая часть сдалась в плен. Щепотьев приказал запереть пленников в трюм. К управлению судна и к пушкам он приставил своих людей. Спустя несколько часов шведы обнаружили пропажу адмиралтейского бота и бросились на его выручку. И снова сержант Михаиле Щепотьев нашелся. Он вступил в бой, из трофейных пушек русские бомбардиры-наводчики обстреляли шведские корабли и заставили их удалиться…

Шведским ядром в этом бою был сражен насмерть сержант Щепотьев. Гвардейцы доставили в Санкт-Питербурх шведское судно, пленных матросов и офицеров и доложили о своей печали. Царь удивился дерзновенной храбрости морской пехоты и всех участников этой вылазки произвел в офицеры.

Долго он стоял над телом умного и храброго сержанта. Петр Алексеевич вспомнил его заслуги и приказал похоронить его как старшего офицера. Простого сержанта Михаилу Щепотьева хоронили с музыкой и пальбой из пушек, а гроб его на кладбище провожал весь Преображенский полк…

Царь Петр торопился с укреплением невских берегов: рыли валы, делали заплоты, в болотистом лесу рубили просеки – першпективы. На высоких и обжитых местах, где ютились финские мызы, ставились первые хоромы. Государь понуждал московских бояр, именитых людей и купцов обживаться в холодном, туманном городке. Каждый из них получил землю и должен был ставить усадьбу.

Для укрепления крепостных валов нужны были пушки, ядра и другие воинские припасы: знал царь, что шведы еще не раз пойдут на схватки за морские берега. Он писал Никите Демидову, торопил с литьем и с отправкой пушек с Каменного Пояса.

Никита Демидов съездил в Тулу, обладил там спешные дела по изготовке фузей, заторопился увидеться с государем.

Весна уже отшумела; воды вошли в берега; дороги подсохли. Ехать было приятно, свежая зелень ласкала глаза.

В Москве и по заезжим избам только и разговору было что о новом морском порте. Бояре недовольны были царским пристрастием к новому городу.

– И гниль и топь да туманы, и беспокойств-то много, – жаловались они. – Наши деды да отцы жили без моря, прожили бы и мы как-нибудь.

Досмотрщики и фискалы в новом городе зорко доглядывали за платьем, чтобы шилось оно по царскому указу. Русское платье, черкасские тулупы, азямы, охабни портным делать настрого запрещалось.

На Москве рассказывали о недовольстве народа иноземным платьем, и много чем устрашали москвичи Никиту Демидова, но, однако, ехать в новый город надо было. По дороге на Новгород, пробираясь на Санкт-Питербурх, шли обозы, груженные хозяйским добром и припасами. Город строился на болотах, среди глухих ельников, и хлеба своего там не взращивали.

Никита Демидов ехал на двуколке один, без холопа; для храбрости под сиденьем припас топор. Одет был Никита в сермягу, походил на простого мужика. Дорога на неведомый Санкт-Питербурх для Никиты незнакомая, любопытная, он ко всему приглядывался. Придорожные деревни обезлюдели: крестьян – кого побрали в царские рекруты, кого угнали город строить. Дома пооставались бабы и ребята. Господа заставляли пахать землю крестьянок, и они, надрываясь, еле справлялись с тяжелым делом. По полям скотины не густо было: по селам шныряли разбитные подрядчики – прасолы, скупали скотину на воинские нужды, по дороге гнали конские табуны для рейтарских полков. По городкам стояли воинские заставы, проверяли едущих. За Новгородом пошли леса, часто тянулись топи да кочкастые болота. По дороге гнали каторжных и ватаги крепостных: шла рабочая сила на стройку нового города. По топким местам рабочие артели стлали гати. Под монастырским сельцом монахи бутили топь и проводили тракт. Подоткнув грязные полы черных ряс, монахи в лаптях, как откормленные гуси, топтались по болоту. У дороги с лопатой трудился толстый монах; лицо его блестело от пота.

– Что, отцы-греховодники, натужно доводится? – усмехнулся Никита.

Монахи не откликнулись. Демидов не унялся:

– Всяк видит, как монах скачет, а никто не видит, как монах плачет.

– Проезжай, остуда, – стиснул лопату в руках толстый инок. – Проезжай, пока братию не вздразнил.

Демидов сощурил глаза; монахи были здоровенные, жилистые, по колено в топи таскали бревна и вязки хвороста.

– Работяги, – остался доволен Демидов, – умеет Петр Ляксеевич силу подбирать. Оно – душе спасительно и для дела утешительно. Эй ты, пошел, каурый! – Он хлестнул кнутом по коню. Двуколка быстро покатилась по дороге.

За сотню верст до Санкт-Питербурха Демидову встретилась партия пленных шведов. Шли они стадом, оборванные, башмаки стоптаны; невесело поглядели на Демидова.

– Эй, служивый, куда гонишь? – крикнул заводчик конвоиру.

– В Новгород, а то и дале, – отозвался солдат и приостановился. – А что, подорожный, нет ли табачку?

– Я не табашник! – насупил брови Демидов. – Тем делом не занимаюсь. Эй, робята, а есть ли среди вас плавщики железа?

– Тут всяки есть; а што табачку нету – жалость едина; а ну, чо стали? Пошли! – засуетился солдат.

– Стой! – крикнул Демидов и соскочил с тележки. – Табачку нет, а деньги дам – купишь. – Никита полез в штаны, достал алтын, дал солдату. – Чьи и куда гонишь? Мне бы мастера по литью…

– Тут всяки есть, – повторил солдат, – а гоню я в деревнюшку Александры Даниловича Меншикова… Вот и проси его…

«Дойду до Меншикова, упрошу», – решил Демидов и погнал коня.

Место пошло ровное: по сырой равнине стлался вереск да чахлый, мелкий ельник. Над болотинами дымился туман. Города так и не было. Лес оборвался у Фонтанки-реки; на мутной воде раскачивался жидкий паром. Дорогу загородил шлагбаум. Из будки вышел солдат с алебардой и спросил у Никиты подорожную.

Туляк всмотрелся в алебарду и признал:

– Эк, моей-то работенки! А подорожной-то у меня и нет.

Солдат, в раздумье поглядывая то на паром, то на проезжего, решительно отрезал:

– Вертай назад! Без подорожной не пущу!

Ехать бы Демидову назад, но, на счастье, в ельнике затрубили охотничьи рога, залаяли псы. На дороге на рыжем коне показался конник и поскакал к реке. Солдат застыл.

На всаднике был плащ черного сукна, ветер трепал полы, перья на шляпе развевались. По скоку и ухватке Демидов похвалил:

– Добр, молодчага!

– Да ты тише! То сам генерал-губернатор Санкт-Питербурха Александр Данилович Меншиков.

– Ой ли! – схватился за бороду Никита и просиял: – Вот те и подорожная…

Конник подъехал к шлагбауму. Никита Демидов снял колпак и схватил коня за повод.

– Кто? – Меншиков, подбоченившись, ловко сидел на коне; скакун нетерпеливо перебирал ногами.

Демидов поднял плешивую голову:

– Александр Данилыч, али не признал? Да я о пушках докладать к царю еду.

Генерал-губернатор прищурил наглые серые глаза и вдруг просиял:

– Демидыч! Вот здорово, ко времени приспел! – Он соскочил с коня и обнял туляка.

Солдат живо поднял шлагбаум, из караулки выскочили паромщики, дюжие парни, и перевезли их на другой берег.

Демидов недовольно поглядел на илистую речку, низкие берега, хмурое небо, поморщился:

– Не нравится мне, Александр Данилыч, тут, чухонский край!

– А ты приглядись-ка, – Меншиков разгладил пушистые усики. – Рядышком тут океан-море, дорожка славная, торговлишку заведем… Будешь торговать?

– Кто торговать, а я железо робить должен, – деловито отозвался Никита.

– А деньги где возьмешь? – поднял глаза Меншиков. – Деньги – вещь нужная.

– Верно, – согласился Демидов, – деньги – вещь нужная. Кто их не любит? Без них как без рук…

Паром пристал к берегу. Вдаль шла прямая просека. Меншиков махнул рукой:

– Невская першпектива. Ты куда?

– А мне бы в корчму али на заезжий…

– Да нет, ко мне жалуй, Демидыч.

Дом губернатора стоял неподалеку от Невы, строен из дерева, крыт тесом, вместителен. В доме хозяйничали румяные бабы-новгородки, в горницах чистота, много бархата и шелка. Жил Александр Данилович по-холостому, но Демидову по слуху известно было, что есть у губернатора одна зазноба, проживает она в Москве… Во дворе – рубленая баня, – губернатор любил крепкий пар. Утомленный государь частенько наезжал в баню. В бане из дубовых пластин слажена была купальня – просторная и удобная. С дороги губернатор зазвал Демидова в баню. В купальне вода теплая, и после хлестанья веником хозяин и гость уселись в купальне, им положили широченную доску, на нее поставили вино и закуски. Александр Данилович пил, не моргая глазом, не морщась, закусывая снедью, и отдувался: в теплой воде тело наслаждалось.

Демидов хоть и не пил хмельного, но ел вкусно.

Насытившись, Никита сказал губернатору:

– Данилыч, ты бы мне пленных свеев отпустил, кои на литье способны.

Меншиков опорожнил кубок, прожевал кусок говядины, спросил просто:

– Сколько дашь?

Никита поскреб бороду:

– Мы народ бедный, заводишко…

Но губернатор перебил:

– Ты, Демидыч, не виляй хвостом… Цена?

– Ух ты какой! – Глаза у Никиты вспыхнули. – Был бы народ, а то людишки дохлые, до Каменного Пояса, поди, не дойдут, сгинут.

– Ну, ты, брат, мертвого работать заставишь. Знаю тебя!

– Ох, не прижимай, Данилыч!

– А кого прижать, ежели не тебя…

По бане гуляло тепло, от сытости напала сонливость, у Никиты слипались глаза.

Никита Демидов поджидал из Невьянска сына с железной кладью. Вешние воды отшумели; Акинфка, наверное, уже сплыл по Чусовой. В ожидании сынка туляк расхаживал по Санкт-Питербурху и присматривался к поспешной стройке. Река Нева разбилась на множество рукавов и в устье разлилась широко. По лесам, болотам да топям стояли одинокие рыбачьи хижины. По буграм и холмам серели редкие мызы; в низинах народ боялся селиться: при моряне вода в Неве-реке поднималась буйно и заливала хижины. Рыбаки и те при буйном водополье спасались на лодчонках на Дудергофские горки. На Заячьем острове, по-свейски именуемом Ениссари, новгородские плотники рубили крепость. Народу на постройке было много, согнали со всех концов отчизны. Работы шли спешно; на островке, как по щучьему велению, росли бастионы: государев, Трубецкого, Меншикова, Зотова и других царских сподручников. И бастионы те прозывались так потому, что за работой надзирали эти государственные мужи. В крепости строилась церковь во имя апостолов Петра и Павла, и церковь ту заложил сам царь.

Однако на крепостных работах не хватало ни плотничного инструмента, ни землекопного, а того хуже – мало имелось тачек и телег, и люди таскали землю в полах своего кафтана, бревна тащили волоком, а землю рыли зачастую руками. Земля для крепостных валов нужна была сухая, а кругом простирались болотная тина да мох; поэтому таскали издалека.

Такая же работа шла и по другим местам. Тысячи людей рубили здесь городовое строение, рыли, гатили, крепили, мостили. Великое множество крестьян: дворовых, архиерейских, монастырских, помещичьих и просто беглых, каторжных – робили тут, ютясь в смрадных мазанках, землянках, бараках, а то и просто в шалашах, в которых стоял изнуряющий холод. Кругом полегла топь, донимала сырость, а в теплое время – комары и гнус. От слякоти-мокряди, болотной жижи развелись лихоманки, трясовицы, вереды, ломотье в костях. И после тяжкой работы и в болезнях не залеживались в землянках и шалашах. Гнали на работу беспощадно. По целым месяцам работные не видели хлеба, который и за деньги нельзя было добыть в этом пустынном краю. Мерзли в землянках, ели капусту да репу, страдали от поноса, пухли от голода, от цинги гноились десны. К тому же лихие начальники безмерно воровали, лихоимничали.

Не выдержав нечеловеческих тягот, многие убегали, но их ловили, били кнутом, ставили на еще более тяжелые работы, а когда и от этих работ убегали, снова ловили, рвали ноздри и ковали в цепи. Между тем болезни усиливались с каждым днем, лекарей не было, да и не до того было. Одно лекарство быстро шло в ход: аптекарь Леевкень пустил в ход водочную настойку на сосновых шишках; настойка была дорога, но расходилась быстро; народ пил от болезней и от горя.

По городским улицам-просекам часто тянулись дровни, груженные мертвецами, завернутыми в рогожу; их везли куда-либо на болотистое кладбище, где, как падаль, сбрасывали в общую яму.

Город вырастал на костях.

Прослышал Никита Демидов байку, – а может, это и на самом деле была правда, больно все схоже с характером царя Петра Алексеевича. Позвал будто царь своего шута Ивана Балакирева и спрашивает:

– А ну-ка, поведай, что народ говорит про Питербурх?

– А бить не будешь, государь?

– Говори!

Балакирев знал кипучий нрав царя и на всякий случай стал поближе к двери.

– Говорит народ такое, государь, – скороговоркой выпалил шут, размахивая колпаком. – С одной стороны – море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох! Вот оно как!..

Не успел Балакирев досказать, бомбой вылетел в сенцы. Государь оторвался от токарного станка и кинулся за дубинкой…

На глазах Демидова город рождался в муках.

По болотам рыли канавы, в зыбкую почву вбивали сваи. На сваях ставили рубленные из елей дома, крыли их берестой или дерном. Постройки воздвигали в ряд – линейно.

В крепости возвели дом плац-майора, арсенал, провиантские магазины, казармы, аптеку и докторский домик.

Вставал Никита Демидов, когда в крепости играли зорю – поднимали на работу строителей. Туляк каждый день ходил к государеву домику, но Петр отбыл в Ладогу, где находился уже две недели и торопил постройку кораблей.

Выстроил царь свое жилище неподалеку от крепости, на месте разоренной рыбачьей хижины. Царский дом был срублен из смолистой сосны, которая росла рядом, на диком болоте Кейвусари. Он был необширен – три низеньких и тесных комнатенки: направо от сеней – конторка, налево – столовая, а за нею – спаленка.

Домик по-голландски был окрашен под кирпич и крыт дощечками под черепицу.

Неподалеку по берегам Большой Невки строили себе дома царские вельможи: Шафиров, Брюс, Головин и другие.

У крепостного моста построили питейный дом, названный веселыми людьми «Остерией четырех фрегатов». В нем продавались водка, пиво, мед, табак, карты. До полуночи тут играли в карты, курили табак, пили и спорили. В праздники перед остерией совершались все торжества, по окончании которых государь Петр Алексеевич с генерал-губернатором Меншиковым частенько заходили сюда выпить чарку водки и выкурить трубку кнастера с иноземными шкиперами.

Коротая время в ожидании прибытия государя, Демидов заходил в питейный дом, отыскивал там потребный народ и договаривался с ним о железе…

Вскоре из Ладоги приехал царь; прознав о Демидове, он потребовал туляка к себе. Никита поспешил на зов. Петр принял просто, расцеловался с Никитой и повел к столу.

Петр Алексеевич был в полинялом, заношенном халате с прожженной полой; под халатом виднелась шерстяная красная фуфайка; на его ногах серые гарусные штопаные чулки и старые стоптанные туфли.

Вид у царя был усталый: лицо бледно-желтое, одутловатое, под глазами мешки. Только в огромных выпуклых глазах светился юношеский задор.

– Здорово, Демидыч. Жалуй к обеду, – попросту встретил Петр.

В столовой горнице их поджидала статная темноглазая хозяйка в простом платье и в башмаках. Она была смугла, с густыми, почти сросшимися бровями и темным пушком на верхней губе. Две толстые косы обвиты вокруг головы.

Хозяйка глянула на Демидова своими большими темными глазами, улыбнулась, и он вдруг заметил, как она хороша.

«Подружка царя!» – догадался Никита и упал перед хозяйкой на колени.

– Вставай. – Петр уцепился за плечо Демидова. – Катя, это туляк наш…

Екатерина Алексеевна ласково протянула Никите руку:

– Просим откушать хлеба-соли.

Демидова усадили за стол, покрытый льняной скатертью. На столе дымились щи с бараниной, стоял штоф анисовки. Туляк украдкой огляделся: горница обставлена просто, без затей; потолок и стены обиты выбеленным холстом; окна широкие и низкие, с переплетом из свинцовых желобков. Ставни дубовые, на железных болтах; двери в горницу низкие, не по росту хозяина. Мебель проста: царь сам мастерил. Государь выпил анисовки, крякнул:

– Ну, сказывай, Демидыч, много пушек отлил да ядер?..

Никита спокойно ответил царю:

– Может, и мало, государь Петр Алексеевич, да дорога ложка к обеду. Акинфка сплавом гонит…

– Хозяйственно! – Петр вывернул на оловянную тарелку кусок баранины и, шевеля усами, сосал из кости мозги.

Екатерина Алексеевна налила в кубок анисовки и протянула гостю.

– Не пью, матушка, – оробел Никита.

– А ты пригубь, – нельзя отказываться, раз хозяйка просит, – блеснул синеватыми белками царь.

«Ох, и добра женка, – позавидовал Демидов царю, – вальяжна и скромна. Эх, поцеловать бы царскую бабу!»

Однако не осмелился, опустил глаза и хватил анисовки. Ух, нехорош дух от зелена вина: туляк поморщился.

Поел гость сытно, лаской остался доволен. Поглядел на государя; Петр Алексеевич отодвинулся от стола, широко раскинул длинные ноги и ласково посмотрел на жену. Демидов подумал: «Царь, а жадный! Мою женку целовал, а свою не догадался посулить…»

Петр Алексеевич заботливо сказал подруге:

– Катя, поди отдохни, а мы с Демидычем в гавань съездим…

Петр переоделся, натянул на ноги высокие сапоги.

К домику подали тележку, запряженную одноконь. Царь и Демидов поехали к морю. Дороги через болотины везде мощены бревнами, ехать было тряско. Указывая на просеки, Петр тыкал вдоль них, пояснял: «Тут прошпект будет, построим гостиный двор. Здесь матросскую слободку видишь. Это адмиралтейство строят…»

У берега Невы изможденные, одетые в рвань люди бутили в топь серый камень. Каменщики с пыльными лицами пригоняли его друг к другу. Новгородские плотники вбивали в трясину сваи, землекопы копали рвы. В облаках пыли по всему Питербурху тянулись бесконечные вереницы телег и ручейками растекались по стройкам, сбрасывая у лесов строительный материал: бут, песок, бревна, доски, мох. Худо кормленные лошаденки с натугой, через силу передвигали ноги и так, жилясь, вытягивали шеи и клонили головы, что чудилось, вот-вот рухнут на землю и не встанут больше. Рядом с возами тяжело вышагивали возчики и грузчики в драных лаптях, а то и босые, с грязными, потрескавшимися ногами, всклокоченные, со злыми, угрюмыми лицами…

Никита то на царя поглядывал, то на стройку. Вдоль низкой набережной кое-где высились бледно-розовые кирпичные дома, похожие на голландские кирки, с высокими крутыми крышами, с острыми шпицами и слуховыми окошками. Рядом с ними ютились лачуги и хибары, крытые дерном и берестою; за ними дальше простирались топь да лес, где еще водились олени и волки. Часто они появлялись на улицах города. Никите рассказывали в остерии, что волки среди бела дня неподалеку от дворца Меншикова загрызли женщину с ребенком.

Наконец-то царь и Демидов добрались по гатям и мостам до гавани. На морском берегу рабочие строили пристань, склады, цейхгаузы. Впереди расстилалась серая неспокойная равнина – море волновалось. Серое, тусклое небо сливалось со свинцовым морем; дул свежий ветер. Плоский кочкастый берег был уныл. Никита вздохнул:

– Выйдет ли с сего что, ваше величество?

– Выйдет, Демидыч, – уверенно сказал Петр.

Стоял он на самом пустынном берегу, холодные волны жадно лизали подошвы высоких царских сапог. Государь стоял прямо, отставив трость, в треуголке; большие серые глаза его пронзительно смотрели в туманный горизонт.

– Ты, Демидыч, подумай, – продолжал Петр Алексеевич, – раз отбили древнюю русскую землю, теперь не упустим из рук. Упустил бы ты, что получил?

Никита вздохнул:

– Уж так, Петр Ляксеич, и повелось, коли что добуду горбом – этого не упущу. На то и хозяин!

– Ну вот, видишь, – обрадовался Петр. Усы его шевельнулись. – Вот и море, а по нему и гости к нам пожалуют. Лен, пеньку, кожу торговать будут. А ты железо слать за море будешь?

– Буду, государь, слать железо… Побьем шведов, расчистим дорогу. Ух, тряхнем горами, государь. Тряхнем!

Никита зорко впился в далекий горизонт. Верил Демидов: придут из-за моря корабли за русским товаром, – и радовался: «Эх, и размахнемся мы с Акинфкой, – простор-то какой!»

Свинцовое небо жалось низко, море ворчало, но покорно ложилось у ног. Петр все стоял и глядел вдаль. За его спиной – на болотах и топях – вырастал невиданный город…

5

По последнему санному пути торопил Акинфий обоз за обозом, груженные железом, ядрами и пушками. С ближних и дальних деревень согнали демидовские приказчики крестьянские подводы. Тянулись обозы к Утке-пристани на реке Чусовой.

На берегу белели отстроенные смолистые струги. По селу толпами расхаживал народ; одних сплавщиков к Чусовой подоспели тысячи. Народ собрался крепкий и озорной. По Чусовой плыть – отчаянному быть! Вода на реке в половодье поднималась высоко и мчала грозно…

Река бежала среди гор, каменных утесов, а по ним лепились ели. Стремнину перегораживали грозные скалы – «бойцы»; об их каменную грудь весной часто разбивались струги. По реке славились исстари: Разбойник, Собачий, Боярин, Печка, Ермак, Крикун, Шайтан – всех не счесть «бойцов»; на дне возле них немало похоронено богатств.

Волга весной мчится и разливается неоглядно. Кама с гор бежит быстро, а Чусовая-река скачет зверем. Гляди да поглядывай, ухо востро держи, река закружит судно, перевернет вверх дном, о каменную грудь «бойца» хряснет, – прощай!

На приречных горах, как бояре в зеленых бархатных шубах, шумят неохватные, могучие дозорные богатыри – сибирские кедры… На камнях пихта, ели… Эх, путь-дорога, буйная река!

Снег стаял и шумными потоками сошел с полей и дорог. В Утке демидовские приказчики распределяли бурлаков по стругам: на реке сторожили опытные старики, поджидали, когда тронется лед.

Перед отплытием Акинфий на коне слетал на заимку к Аннушке. Встретила она печально и покорно. В лесу в тенистых местах синел последний снег. На сухой сосне долбил дятел, и по лесу звонко и далеко разносился стук. У лесной дороги голубели подснежники. Распахнув дверь избушки, Анна стояла на пороге и смотрела мимо подъезжавшего Акинфия на шумевшие вершины сосен. Небо раскинулось широкое, синее; по нему легко плыли караваны белых облаков. На пригретых местах пробивалась свежая зелень.

Акинфий соскочил с коня, взял кержачку за руку и увел в избушку.

Глаза ее смотрели безучастно, а ласки были холодны. В черном платочке она совсем походила на схимницу.

– Ну, как живешь, Аннушка? – Акинфий нежно обнял ее; не узнать было грозного невьянского хозяина.

– Живется… Лес тут шумит, смолой пахнет, а птиц мало. – Большие глаза раскольницы печально взглянули на Акинфия. Вдруг она соскользнула со скамьи, упала в ноги хозяину, обхватила колени его и запросила страстно: – Отпусти меня, Акинфий Никитич! Дозволь уйти в скиты!

– Ой, ты что? – вырвался Акинфий и обнял ее.

– Не могу я… Ой, не могу. – Она опустила голову и закрыла лицо ладонями. Тяжело дыша, волнуясь, она созналась: – Лежу с тобой, а лукавый шепчет: «Возьми топор да стукни!» Ох… Уйди, пока греха на душу не взяла.

– Аль не любишь? – Демидов крепко сжал руки кержачки; они хрустнули в суставах, но молодка не шевелилась, покорно опустила голову. Посинелые губы дрожали…

Акинфий оттолкнул Аннушку и, взбудораженный, заходил по избе…

За соснами погасал закат; казалось, среди медных стволов пылал пожар. В избушке становилось сумрачно. Акинфка, тряхнув головой, приказал по-хозяйски:

– Не за тем ехал… Стели постель, Анна…

Про себя Демидов подумал: «Видать, больна девка. Ничего, бабушку-знахарку пришлю. С уголька взбрызнет – пройдет».

Аннушка покорно постлала постель хозяину…

Ночью над бором ударил первый гром, по темному небу вспыхивали зеленые молнии. По лесу шел несмолкаемый гул, шумел ливень. От громовых раскатов сотрясались стены избушки.

Акинфий раздетый, босиком вышел во двор. Ветер раскачивал могучие сосны, дождь был теплый, по оврагам гремели ручьи. Демидова сразу промочило, он стоял с непокрытой головой и ликовал, когда над лесом вспыхивали молнии.

– Чусовая тронется!

Лес источал смолистый запах, в лужах пузырилась теплая дождевая вода. Акинфий пристально вглядывался в темень, чутким ухом прислушивался к шуму. Он забыл Аннушку, теплую постель; мокрый, – дождевая влага стекала, как с борзой, – он пробрался в сараюшку и вывел коня.

Гремел гром, полыхали молнии; хозяин оседлал коня, забежал в горенку, оделся. На секунду в сердце у него шевельнулось теплое, хорошее чувство к Аннушке; он подошел к постели и наклонился:

– Бывай здоровой, Аннушка…

– Да ты что? – приподнялась она с постели, испуганными глазами посмотрела на Акинфия.

– Чусовая, стало быть, трогается. Да…

Он вскочил и, стуча подкованными сапогами, выбежал из хатенки. Она бросилась к окну.

Над лесом рванулось ярко-зеленое зарево и угасло. Раз за разом ударили и прогремели раскаты грома. При свете молнии увидела Аннушка: по лесной дороге мчался темный всадник, конская грива метнулась под ветром, и конь голосисто заржал.

Конский топот стихал под шумом ливня.

Кержачка ткнулась лицом в подоконник и горько заплакала.

Акинфий прискакал к пристани на рассвете. На берегу толпился народ, ночью огромный вал покрушил льды. Теперь Чусовая вздулась, пенилась, с ревом рвала ледяные крыги; они налезали одна на другую, скрежетали. По небу плыли низкие серые тучи.

Струги стояли в затоне наготове. Навстречу Акинфию прискакал Мосолов; его бычья шея была темна от весеннего загара.

– Заиграла река-то! – закричал приказчик.

– Сам вижу. – Акинфий хлестнул по коню и поскакал к стругам.

На стругах суетились бурлаки, у поносных сидели по два десятка молодцов и выжидали сигнала. Завидев хозяина, народ засуетился пуще, многие поснимали шапки. Подъехав к реке, Демидов соскочил с коня и отдал поводья Мосолову:

– В Невьянск! Да за народом смотри; за хозяина оставляю.

Мосолов сидел на коне грузно, уверенно ответил:

– Плыви смело, Никитич. За делом догляжу по-хозяйски…

Акинфий поднялся на первый струг. У потесных стали рулевые.

К полудню река на вспененных волнах пронесла льды, воды очистились. Серые тучи поредели. Акинфий взмахнул шапкой. На берегу у леса ахнула пушка; за рекой отозвались дали. Акинфий крикнул:

– Отдавай снасть!

Подобрали пеньковый канат; освобожденная барка тихо тронулась. Бурлаки хватились за потесы и повернули барку в течение.

Плавным полукругом барка прошла поперек реки, попала в стремнину и понеслась вперед. От пристани один за другим отплывали демидовские струги…

Народ позади отставал, уходил в туман.

Свежий ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, озолотило лес и поля. Мимо барок бежали горы, кедры, редкие починки и сельбища. Хмурые ели, скалы. Мимо, мимо! Река ревет, как разъяренный зверь. Плечистые рулевые, пружиня крепкие мускулы, надрывались, борясь с бушующей стремниной.

Акинфий стоял на носу баржи, глядел вперед, навстречу с грохотом приближались скалы – «бойцы».

– Берегись! – закричал Акинфий…

Серый камень тяжелой громадой перегородил стремнину, и вода с плеском и грохотом билась буруном…

Плыли…

Мимо пронеслись Чусовые Городки, рубленные Строгановыми. На бревенчатых башнях темными жерлами грозили древние пушки.

Пронеслись мимо «бойцов»; народ суетился, опасались: вот-вот струг стрелой ударится о серый камень, разобьется вдребезги, и бурун унесет его на дно. Акинфий молча сжимал челюсти и зорко глядел на скалы; сердце было твердо, и он не ощущал страха. Позади плыли шестьдесят стругов, груженных железной кладью.

Приказчики из сил выбивались, знали: упустишь барку – убьет Демидов.

Оно так и вышло: под Разбойником один из стругов нанесло на каменную грудь, завертело, качнуло, и груженный железом струг пошел на дно. С тяжелой кладью пошли на дно и бурлаки. Семеро бросились вплавь, но стремнина захлестнула отважных. Только двое добрались до берега, отлежались и сбежали в лес.

В устье Чусовой струги стали на якорь. Дознался Акинфий о беде под Разбойником, потемнел:

– Сбегли? Их счастье: подохли бы под плетью.

Поднял серые глаза на приказчика и наказал строго:

– Согнать народ с деревень и со дна добыть железо. Государеву добру не гибнуть в омуте…

Струги отплыли дальше…

По вешней воде сплыл Акинфий Демидов к Волге-реке. Вверх по Волге до Нижнего Новгорода и далее по Оке струги тянули бечевой. Шли бурлаки, впряженные в лямку, с малыми роздыхами. Надо было торопиться, пока в верховьях не спала вода.

Пели горюны унылые песни в трудовой шаг; на перекатах, случалось, баржа садилась – с уханьем, надрываясь, снимали и тащили дальше. Вечерами на бережку жгли костры, обогревались; спина бурлацкая гудела от лямки.

Спустя несколько недель Акинфий Демидов сплавил военные припасы в Москву и сдал в Пушечном приказе, а сам выехал в Санкт-Питербурх…

Приехал Акинфий Демидов, когда бате на Мойке-реке отвели немалый участок землицы и сам государь велел Демидовым строиться.

– Эх, и не ко времени это подошло, – жаловался Никита сыну. – И без того рабочих рук великая недостача…

Акинфий Никитич добрался до санкт-питербурхского губернатора Александра Даниловича Меншикова. Тот сразу признал туляка:

– А, кузнец! К добру ты, молодец, пожаловал. Хоромы возводить надо…

Меншиков был все так же строен, румян и ловок, только появилась важная осанка, да Преображенский мундир сменил он на бархатный камзол со звездой. В обращении с Демидовыми остался прост.

Пробовал Акинфий отнекиваться от стройки хлопотами по государеву делу, но губернатор не унялся:

– А ты там успевай, да и тут не зевай! Строй!

Так и не договорился Акинфий об отсрочке; вместе с батей они обдумывали, как бы урвать у губернатора рабочих рук да сманить на Каменный Пояс иноземных мастеров, могущих лить пушки…

Губернатор меж тем проявлял необыкновенную ретивость – каждый день его можно было встретить на стройке то в крепости, то в гавани, то на каналах, где рубили мосты. Вставал Меншиков с зарей, был бодр, энергичен и всюду поспевал.

Демидовы восхищались:

– Вот господь бог царю работничка послал!

Царь Петр Алексеевич снова отбыл в Ладогу – спускать на воду вновь отстроенные фрегаты…