Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Евгений Евтушенко

Не надо

 
Не надо…
     Все призрачно – и темных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо…
     Все призрачно, как сквер туманный
                         мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин —
          лишь тени женщин и мужчин.
Не надо…
     Стою у дерева, молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
               но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо…
     Пусть в бултыхающемся заспанном
                    трамваишке
с Москвой, качающейся мертвенно в окне,
ты,
     подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо…
          Ты станешь женщиной, усталой умной
женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
          и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо…
          Пусть это стоит, как и мне, недешево,
с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадежные
ты не клади,
               как я сегодня не кладу.
Не надо…
     Не верь, как я не верю призрачному городу,
не то, очнувшись,
               ужаснешься пустырю.
Скажи: «Не надо…» —
               опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
          «не надо…»
                    говорю.
 

1960

Мед

 
Я расскажу вам быль про мед.
Пусть кой-кого она проймет,
пусть кто-то вроде не поймет,
что разговор о нем идет.
Итак, я расскажу про мед.
В том страшном, в сорок первом,
               в Чистополе,
где голодало все и мерзло,
на снег базарный
          бочку выставили —
двадцативедерную! —
               меда!
Был продавец из этой сволочи,
что наживается на горе,
и горе выстроилось в очередь,
простое, горькое, нагое.
Он не деньгами брал,
                    а кофтами,
часами
          или же отрезами.
Рука купеческая с кольцами
гнушалась явными отрепьями.
Он вещи на свету рассматривал.
Художник старый на ботинках
одной рукой шнурки разматывал,
другой – протягивал бутылку.
Глядел, как мед тягуче цедится,
глядел согбенно и безропотно
и с медом —
          с этой вечной ценностью —
по снегу шел в носках заштопанных.
Вокруг со взглядами стеклянными
солдат и офицеров жены
стояли с банками, стаканами,
стояли немо, напряженно.
И девочка
          прозрачной ручкой
в каком-то странном полусне
тянула крохотную рюмочку
с колечком маминым на дне.
Но – сани заскрипели мощно.
На спинке —
          расписные розы.
И, важный лоб сановно морща,
сошел с них столп российской прозы.
Большой, торжественный,
                    как в раме,
без тени жалости малейшей:
«Всю бочку.
          Заплачу коврами.
Давай сюда ее, милейший.
Договоримся там,
               на месте.
А ну-ка пособите, братцы…»
И укатили они вместе.
Они всегда договорятся.
Стояла очередь угрюмая,
ни в чем как будто не участвуя.
Колечко,
          выпавши из рюмочки,
упало в след саней умчавшихся…
Далек тот сорок первый год,
год отступлений и невзгод
но жив он,
               медолюбец тот,
и сладко до сих пор живет.
Когда к трибуне он несет
самоуверенный живот,
когда он смотрит на часы
и гладит сытые усы,
я вспоминаю этот год,
я вспоминаю этот мед.
Тот мед тогда
          как будто сам
по этим —
          этим —
               тек усам.
С них никогда
          он не сотрет
прилипший к ним
          навеки
               мед!
 

1960

Золушка

 
Моя поэзия,
          как Золушка,
забыв про самое свое,
стирает каждый день,
чуть зорюшка,
эпохи грязное белье.
Покуда падчерица пачкается,
чумаза,
          словно нетопырь,
наманикюренные пальчики
девицы сушат врастопыр.
Да,
     жизнь ее порою тошная.
Да,
     ей не сладко понимать,
что пахнет луком и картошкою,
а не шанелью номер пять.
Лишь иногда за все ей воздано —
посуды выдраив навал,
она спешит,
          воздушней воздуха,
белее белого,
               на бал!
И феей,
          а не замарашкою,
с лукавой магией в зрачках,