Текст книги "Поводырь (СИ)"

Автор книги: Евгений Акуленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

  «Здесь встану!»

   Праник решительно скинул рюкзак, сел на землю, вытянув гудящие ноги. Место и впрямь хорошее. Крохотная полянка на опушке, там, где лес переходит в кустарник, встречаясь с луговиной. Родничок журчит, березки, вон... Он сейчас где угодно бы остановился. Просто рухнул бы, где стоял и все. Четверо суток марша по зараженным равнинам отняли остатки сил. Там разлеживаться не будешь. Каждая лишняя минута – лишняя доза. Поэтому лучший способ передвижения – бегом. Где пятна почище, можно пару часов поспать, скушать антидот и дальше.

   Кстати. Праник закинул в рот горсть таблеток, старательно разжевал. Взгляд случайно упал на прибор. На полоску безопасности, что доползла до ярко-оранжевой отметки и останавливаться, судя по всему, не собиралась.

   «Да иди ты!» – Праник с растянулся на сухой траве, прикрыл глаза.

   Компактный наладонник достался в наследство от прежних времен. Серьезная когда-то была вещица. Топосъемку прибор отображал с детализацией сказочной, с объектами движущимися, не движущимися и скрытыми. Прогнозировал траектории, степень угрозы, рассчитывал маршруты. Мозгов в него напихали столько, что ни одному «айподу» или «айфону» не снилось и в помине. Оно ведь, как в том анекдоте про барабан мастера Страдивари, который скрипки для лохов делал, а для реальных пацанов, такие вот ляльки, да... Еще выдавал прибор массу иной информации, косвенной, но жизненно-полезной, начиная от метеосводок и заканчивая расписанием электричек на каком-нибудь полустанке. Это не говоря уже про встроенный газоанализатор, дозиметр, тепловизор. Обслуживал устройство подотдел ГРУ. Проект со сложной аббревиатурой получил тогда название «Поводырь». Незаменимым подспорьем должен был оказаться прибор разведывательно-диверсионному отряду на территории врага.

   Нынче съемку местности проводить некому. Спутники сбиты, вычислительные центры сгорели, электрички не ходят. И метеосводка день ото дня одна и та же: холодно, пасмурно, вероятны бактериологически-агрессивные осадки.

   Вдобавок, случился как-то у Праника один неудачный спор. С одними спорщиками. В результате, сидел теперь в наладоннике осколок его же собственной гранаты – встрял намертво. С одной стороны, обидно, конечно, донельзя. С другой, еще как посмотреть. Лучше уж в прибор осколок, чем в живот. Так вышло, что оппоненты его тогда умерли. А он, Праник, нет. Хотя и потерял товарный вид и целостность нескольких ребер. Так что, можно сказать, удачный спор для него вышел.

   А прибор продолжал работать. В смысле, включался. Но казал, конечно, ахинею, ведомую лишь компьютерному аллаху. Починить его было невозможно, выбросить жалко. Да и жизнь спас, как-никак. Вот Праник его и таскал, как тамагочи. Разговаривал даже иногда. Оно понятно, людей теперь нечасто встретишь. А встретишь таких, что уж лучше бы не встречал...

   Из полудремы выдернул бикающий зуммер. Праник с досадой воззрился на шкалу, показывающей красный алый уровень опасности.

   «Ну, чего тебе приглючилось, а?»

   Обычный армейский, сто раз проверенный дозиметр показывал норму. Вокруг ни души. Тихо, спокойно. Пичужки неиздохшие свистят. Но снова закемарить Праник не смог: под ложечкой заныла тревога. Кряхтя, поднялся на ноги, отошел на полста шагов в сторону – индикатор угрозы слегка опустился вниз. Вернулся назад – снова высшая степень опасности.

   – Сука! Разобью!

   Праник зло подхватил рюкзак и подорвался прочь, не сводя с прибора глаз. Остановился только когда полоска позеленела.

   – Доволен?

   «Поводырь» был доволен. Праник – нет. Здесь, на вершине холма дул ветер, пронизывал до костей. Дров нет, костерок не развести. Сегодня не согреться, не смотреть на огонь, облизывающий маленький плоский котелок. А чего случись – прятаться негде и бежать далеко. Праник с тоской поглядел на оставленную полянку в уютной лощине, раздумывая, не вернуться ли.

   В этот момент из-за облаков упала звезда. Точнее, показалось, что упала звезда. В вышине раскис шар, похожий на взрыв фейерверка, и в следующую секунду полянка, луговина и добрый кусок леса превратились в полыхающее месиво. Стегнула по перепонкам, опрокинула навзничь ударная волна: пригнуться Праник не догадался. Поднялся, помотал звенящей головой, и часто сглатывая, попытался прогнать из ушей ватную тишину. Площадь в пару гектаров будто пропустили через мясорубку: обугленный бурелом, дымящиеся длани вывороченных корневищ, взрытая земля. Что-то жахнуло серьезное, кассетного типа. Праник не специалист... Откуда? Да Эйнштейн его знает откуда!.. Завалялось где-то и прилетело, мало ли... До хрена еще таких сюрпризов.

   Праник глянул на прибор, на зеленую шкалу, сглотнул нервно. Словно извиняясь, тронул острое ребро осколка.

   – Надо же...

   И поскреб в затылке озадаченно:

   – А птичкам-таки абзац...

   Разбитые берцы вращали Землю, приближали горизонт. Вся нынешняя жизнь Праника – путь куда-то. А жизнь прошлую он едва помнил. Иногда перед глазами вставали жена с ребенком, истаявшие в карантинном аду. Старенькие родители, убитые мародерами... Дорога заглушала боль. Если дать воспоминаниям волю, они брали за горло. Тогда рука непроизвольно ощупывала рифленую рукоять и тянула к виску пистолет. «Глок» с тремя патронами. С тремя билетами в вечную тьму. Но что-то глубинное, впитанное с молоком матери заставляло разгибать палец на спусковой скобе. Наверное, та же сила, что движет крохотным ростком, пробивающемся к свету сквозь труху и перегной. Сила, которую и называют: жизнь.

   Когда становилось совсем плохо, Праник находил дерево потолще, вставал на колени и бился головой о ствол. До тех пор, пока переставал слышать что-либо, кроме гула огромного колокола. Пока не забывал, кто он и откуда.

   Праник шел на восток. Заставив себя поверить, что где-то на берегу большой реки есть место без заразы, где живут простые и счастливые люди. Шел, чтобы остаться там навсегда. Когда в лицо лепила пурга, когда подгибались от голода ноги, он представлял себе те края в мельчайших деталях. Представлял тайгу, провисающие под тяжестью снега еловые ветки, воздух сухой и чистый до звона, себя представлял в овчинном полушубке бегущим на коротких охотничьих лыжах, отороченных мехом соболя.

   Раньше многих почему-то привлекала тема конца мира. То ли как идея очищения общества огнем, возрождения из пепла. То ли как научно-популярные изыскания, дескать, за сколько столетий планета переработает все дерьмо, что оставит после себя человек-разумный, как венец собственного существования. То ли как безумная подростковая блажь: подобрать у мертвого милиционера табельный «ПМ» и отправиться собирать аптечки, заботливо разложенные по углам, неотвратимо превращаясь в постапокалиптического рыцаря, что без страха и упрека крошит в мелкий винегрет банды головорезов. Вот еще несусветная, нечеловеческая глупость! Вверх всплыла мразь, бандиты, зверье. Те, кто меньше всех раздумывал перед тем, как вдавить курок. Те, кого не сковывали совесть и моральные принципы. Уж никак не заигравшиеся тинейджеры.

   Раньше мы боролись с эпидемиями. Порой выруливали еле-еле, на грани фола, выходили из пике у самой земли, но справлялись. Потом начали создавать болезни сами. Когда однажды они вырвались из подземных лабораторий, мы оказались бессильны. Мы не устояли перед тем, что сотворили сами.

   Разные случались времена. Войны, геноцид, концлагеря. Но такого не бывало никогда. Не то страшно, что голод, что не плодоносит почва, что выжили горстки и роженицы несут уродов. Нет надежды. Истают последние запасы, ветра и дожди разрушат уцелевшие постройки, знания канут в лету вместе с остатками прежних поколений и человечество вернется в первобытный строй. Если выживет вообще.

   Праник зло пнул ржавую банку.

   И поделом! Все виноваты! Все без исключения, вместе, на зависть задорно, слаженно и в кратчайшие сроки, сковавшие медный таз, накрывший все. Своим попустительством, потворством, превратившись в потребителей нажористых комиксов.

   Можно долго рассуждать о паритете, о государствах, о прогрессе, о том, что рядовому обывателю не под силу и не надлежит... Вот если только представить на миг, зажмурившись, что явится с неба ангел, махнет крылами и вернет все назад, мертвых воскресит из пепла, поднимет города из руин. Так воскресит, чтобы те помнили все до капли, всю боль свою, всю безысходность... Что будет? Что будет, сказать?!..

   Напильниками перетрут и боеголовки, и средства доставки, и всю остальную хрень в однородную стружку. Бетонные склепы бункеров раскопают ногтями. Над океанами развеют пепел чертежей. И потомков своих заклянут, чтобы те никогда, никогда, никогда!..

   Только не явится такой ангел...

   Жилище Праник почуял заранее. И не надо тут заканчивать школу прапорщиков – любой бы почуял. Если, конечно, этот любой не слепой глухой инвалид в противогазе. Вон, след от волокуши, то дровишки тащили. Поодаль ветки набросаны, листва подвяла, но не засохла, недавние стало быть. На сучке лоскуток висит с темными пятнами – это кто-то руку рассадил, тряпкой замотал, да зацепился, видать. И конские каштаны, литературно именуемые «лошадкиными какашками», валяются. Что радостно, на удивление. Потому как съеденные лошадки какать не умеют, а значит, не все плохо в селении с продовольствием.

   За пригорком открылся поселок: несколько длинных кирпичных зданий под двускатной крышей, бывшая колхозная ферма, коровники или свинарники. Из провисших сводов густо торчали печные трубы, дыры провалов прикрыты где ржавым железом, где кусками шифера – без сомнения, обитали там теперь животные другие. Подле беспорядочно сбились в кучу обтянутые целлофановой пленкой теплицы, похожие издали на грязную овечью отару. Праник не сразу сообразил, что это за матовые купола с выпирающими ребрами грубых каркасов. В селение вела заросшая дорога, выложенная бетонными плитами. Вдоль кривились столбы электропередач с оборванными проводами. Вход преграждал внушительный ров и блокпост с бойницами в стенах, сложенный, не иначе, из тех самых выкопанных плит.

   Пискнул прибор, уверенно показывая впереди людей, кров и еду.

   – Да что ты! – изумился Праник.

   И двинулся к поселку, стараясь держать руки на виду и не делать резких движений.

   Встретили его довольно дружелюбно. Трое дюжих хлопцев в телогрейках и с автоматами наперевес попросили «дать подержать» оружие. Уверенно, но вежливо.

   – Проходом или дело какое будет? – поинтересовался один, видимо старший.

   Праник нерешительно развел руками:

   – Еды бы сменял...

   – То можно, – охранник кивнул. – Пошли до бригадира! – и по-свойски хлопнул Праника по плечу.

   Бригадир, как и положено, отыскался в старой колхозной конторе, на втором этаже, в кабинете за соответствующей табличкой: «БРИГАДИР УЧАСТКА». Все здесь осталось нетронутым, казалось, еще с советских времен: оранжевые шторы, неровный паркет, сейф, выкрашенный масляной краской, длинный лакированный стол с темными пятнами неаккуратно припаркованных сигарет, бюст Ленина, графин с водой. В обстановку органично вписывался стойкий запах перегара. Если бы не короткий, десантного исполнения «калашников», перекинутый через спинку стула, и не кожаная кепка, водруженная на Ильича, ни дать ни взять, поселковая контора эпохи застоя.

   Во главе стола восседал дородный лысый дядька. Сопя и отдуваясь, безуспешно гонял по трехлитровой банке одинокий огурец застрявшей в горлышке пухлой пятерней. Отчаявшись, нацедил в граненый стакан мутного рассола, мерно принял. Утер губы рукавом и пояснил простодушно:

   – Праздник урожая отмечали вчера.

   Звали бригадира Салоп. Имя ли это, фамилия или прозвище Праник переспрашивать не стал. Заметно было невооруженным глазом, что держал здесь всех этот дядька своей пухлой пятерней железно, по манерам, по речевым интонациям и пристальному тяжелому прищуру.

   Материальные ценности, предложенные Праником к обмену, осмотрел он без энтузиазма. Покрутил пару осколочных гранат, несколько золотых цепочек, попробовал протолкнуть толстый палец в колечко с камнем, для порядка скорее, уж слишком бросалось несовпадение диаметров. Пачку российских рублей вперемешку с долларами сразу отодвинул брезгливо – бумага. Цикнул зубом, так себе, мол, ценовое предложение.

   – Ты пойми правильно, мил человек, на что мне эти цацки?

   Праник пожал плечами и сгреб имущество обратно в рюкзак. Чем богаты.

   – Инструмент возьму, оружие, патроны, – Салоп повозил ногтем по полировке, – топливо, лекарства, там... Порнуху...

   Праник усмехнулся.

   – Разве что сам снимусь...

   Бригадир поскреб небритый подбородок, о чем-то раздумывая.

   – Может, останешься? Сезон сейчас, люди нужны. Оплата харчами. Не боишься работы?

   – Не боюсь, – Праник помотал головой.

   Что-то подкупило его в этих мужиках. Может открытость и простота, а может просто соскучился по человеческому общению.

   – Так что, по рукам? – Салоп подмигнул.

   – По рукам.

   – А имущество свое здесь можешь оставить. Потом заберешь в целости.

   Пахло в бараках плохо. Испарения животных, ароматы пота и давно не мытых тел, ворохи грязного тряпья по углам образовывали неповторимый устойчивый и отнюдь не кислородный коктейль. Вдобавок, было очень душно: берегли тепло. Каждая щелочка забита паклей, двери до пола забраны плотной мешковиной, маленькие мутные оконца обтянуты целлофановой пленкой. Ветерок создавали только изредка пробегающие в полумраке работники. Праник себя к слабакам не относил, но побился бы об заклад, что царившая атмосфера по своей свежести и насыщенности нежными нотками дала бы порядочную фору солдатской казарме после трехдневного марша.

   Однако все это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось внутри теплиц. Едва Праник переступил высокий неудобный порог, от едкой нестерпимой вони резануло глаза так, что вокруг поплыли оранжевые круги, а желудок пообещал вернуть весь объем принятого за последние сорок восемь часов. И еще добавить от себя. Покачнувшись, Праник уперся лопатками в дверной косяк, с трудом перевел дух, и усилием воли удержал желудок на месте: он сюда явился восполнить калорийные запасы, а не растратить последние.

   – Плохо пахнет – холошо расцет! – сообщил назначенный в гиды местный труженик, по акценту и экстерьеру выдавая в себе уроженца Китайской народной республики.

   Представился он, как Цин. Не «Петя», не «Вова», не «помогайка», как обычно любят ассимилироваться в русскоязычной среде уроженцы поднебесной. Нет, по имени, кратко, но уточнив пару раз, как правильно. Был он невысок, худ, голову имел большую круглую, как шар, с изрядной проплешиной и жидкий хвостик волос, цепляющихся еще за жизнь. Цин так Цин, Праник пожал плечами, запомнить легко, была, помнится, в Китае такая династия. Или эпоха... Или и то, и другое сразу.

   Праника определил китаец таскать воду для полива. На заднем дворе фермы старую силосную яму заполняло озерцо желтой жижи, что приобрела свой цвет то ли от сливаемых туда помоев, то ли от кучи драных капроновых мешков с фосфатными удобрениями, размываемой дождями подле.

   Праник знал по опыту, что места подобные лучше огибать стороной, потому как дозиметр вблизи них начинал стрекотать, как кузнечик в экстазе размножения, и рекорды показывал небывалые. Цин робкие опасения выслушал скептически и замахал рукой:

   – Циста! Циста! – Надеясь, видно, от цирроза печени сдохнуть раньше, чем от накопленной радиации.

   Жижу сливал Праник в железное корыто. Там Цин ее щедро бодяжил, перемешивая палочкой, с каким-то порошком из зловещего вида пакетов ярко-кислотной раскраски с иероглифами. Но и этого ему казалось недостаточно. Для пущей забористости на каждое корыто приходилось еще полведра коричневой липкой массы, запах которой не оставлял, так сказать, никаких сомнений в характере происхождения.

   – Кавно – хорошо! – делился опытом человек-эпоха и сетовал: – Только мало.

   И только после всего живительная влага годилась для полива.

   Праник не решался поинтересоваться, не знаком ли пытливый иноземный ум с трудами писателя Войновича, но на всякий случай зарекся местный самогон не употреблять.

   А меж тем, еда из земли так и перла. Праник таскал ведра по лабиринтам теплиц, едва разминаясь на узеньких дорожках с усердными аграриями, и давался диву их успехам и достижениям. Под хлюпкими скособоченными каркасами чего только не произрастало: пупырчатые огурцы, увесистые, размером с кулак, помидоры, кабачки, сахарная и красная свекла с рельефной жирной ботвой, картошка, пшеница, наливные просяные метелки, капуста, морковка, редька, именуемая «турнепсой», репчатый лук, укроп, петрушка и Мичурин знает, что еще.

   От заката до рассвета все это пропалывалось, окучивалось, подвязывалось и прореживалось, поливалось и отапливалось самодельными печками-буржуйками. В просторных погребах на древесных гнилушках росли грибы. Похрюкивали поросята, кудахтали куры, мычали коровы. На дощатом помосте стригли спутанных овец.

   Ночевали работки здесь же. Вповалку. Все скопом, мужчины, женщины, молодые, старые. Кто на матрасе с выпущенными ватными потрохами, кто на охапке сена, кто на старой картонке от холодильника. Кормили два раза в день, без разносолов, но от пуза. Наружу выходили редко, все больше по производственной необходимости. Необходимостей таких было немного, дров привести, да телят попасти. Пожалуй, и все. За порядком следили те самые ребята с автоматами в телогрейках. И не дай бог кому профилонить от работы или поспорить с начальством. На первые разы лишат вожделенной трапезы, а если что посерьезнее – гуляй. Говорят, в лесу сморчки пошли, так ты кушай, поправляйся. Это не самое худшее еще, за воровство или за вредительство могут и почки опустить пониже к земле, а могут и пулю в живот влепить.

   Цин, объяснил, что сейчас сезон, поэтому работников много. А на зиму-то многих попросят. Если на хорошем счету был, выдадут кое-какой паек. Обычно, крупы немного да овощей, каких уродилось в избытке. А если не по нраву ты пришелся руководящему составу, так говорят же, сморчки под снегом где-то... Должны быть. Остаться-то многие хотят, потому как тепло, и харч какой-никакой. Вот и стучат друг на дружку, кто назвал товарища бригадира «падлой», кто огурец с грядки скушал под покровом темноты. Но, все больше, конечно, баб-с оставляют. Работящих, само собой, но главное – с несильно завышенной, как некогда принято было говорить, планкой социальной ответственности. Сами же надсмотрщики трудовых подвигов гнушались.

   – Что ни день, то праздник урожая у них, – жаловался Цин. – Сожрут сейчас все, а зимой – хер облизывать.

   Дней пять пробился Праник в сельскохозяйственном экстазе. И как-то энтузиазм у него поиссяк. Наелся по горло. Не в прямом смысле, а все больше в переносном. Тут как-то выбежал вечерком во двор кислороду глотнуть и столкнулся нос к носу с давешними знакомцами, что при первой встрече к бригадиру его провожали. Поздоровался, как дела, мол, ребята, как служба? А те губы поджали и морды воротят свои. Понимать следует так: негоже нам, значит, дядя, со всякими рабами общаться. Мы, значит, бойцы, а ты – колхозник. Иди говно меси. И так гадко стало на душе, противно. Не такой жизни Праник искал. Хотел просто повернуться и уйти прочь, да вспомнил, что на хранение у него кое-какие вещи оставлены.

   У конторы путь преградил часовой. Дохнул в лицо перегаром:

   – Совещание у них. Беспокоить не велено.

   Через открытые форточки второго этажа явственно слышалось позвякивание посуды и пьяные возгласы.

   – Завтра приходи, – часовой зевнул. – После обеда...

   Праник усмехнулся. И поймал себя на мысли, что действительно раздумывает над тем, чтобы прийти завтра. Потом, наверное, придется прийти еще через день. Потом еще. Может, ему даже предложат постоять в очереди, или внезапно выяснится, что имущество его куда-то запропастилось. К весне пообещают найти... И значит правы эти вертухаи, не считая его за человека.

   – Суп вчерашний будешь?

   – Чего? – не понял часовой. – Ты, это, – погрозил пальцем, – смотри!..

   И не успел опомниться, как оказался с вывернутой за спину рукой, бережно удерживаемый Праником за неосторожно вытянутый указательный палец.

   – Суп, говорю, вчерашний будешь? – повторил Праник и придал охраннику ускорения коленом. – Завтра приходи!

   В таком положении они и поднялись наверх. По ступеням побрякивал перекинутый через шею автомат. Неудобно стрелять одной рукой на полусогнутых. Да и пальчик, наверное, больно.

   В кабинете у бригадира дым стоял коромыслом. Несколько керосиновых ламп освещали заваленный объедками стол, пьяные лоснящиеся физиономии. Во главе гульбария восседал Салоп. Пышнотелая стряпуха, получив увесистый шлепок по жопе, ставила перед бригадиром дымящуюся миску щей. Кто-то накручивал патефон в углу, кто-то отчаянно матерился, привстав со стула, видимо произносил тост. В воздухе плыла плотная взвесь табака и перегара.

   – Вечер добрый! – вежливо поздоровался Праник. – Приятного аппетита.

   Присутствующие обернулись к нему, повисла неловкая пауза. В наступившей тишине сучил ножонками незадачливый часовой, шипел от боли и унижения.

   – Мне бы вещички забрать, – вздохнул Праник. – Увольняюсь я...

   Некоторое время Салоп фокусировал мутный взор, бессмысленно хлопая ресницами, затем побагровел и взревел дурниной, хрястнув кулачищем по столешнице. Если опустить подробности, суть его высказываний справедливо сводилась к следующему: зачем ему кормить роту дармоедов, если те не могут обеспечить в хозяйстве элементарный порядок, и всякий, кто ни попадя, может вот так вламываться в кабинет и мешать принимать пищу.

   Впоследствии анализируя происходящее, Праник понял, что совершил серьезную ошибку. Ему следовало либо терпеливо и понуро клянчить свое имущество обратно, либо, уж если попер на рожон, так идти до конца, не ограничиваясь полумерами. А вышло, что он задрался и отпустил контроль над ситуацией. Пришпорил коня и бросил вожжи.

   Праника быстро скрутили, выволокли во двор и принялись воодушевленно пинать всем собранием. Слабым утешением являлся тот факт, что присутствующие толкались, мешали друг другу и лупили куда попало. Сопротивляться Праник не пытался, чтобы лишний раз не злить показательно отрабатывающих харчи вертухаев. Да и не больно-то подергаешься под дулами автоматов. Лежал, закрывая голову руками и стараясь не потерять сознание. Некоторые сделали по несколько подходов, стараясь отдышаться в сторонке, но, в целом, устали быстро. Сказывалось изрядное возлияние и обильная жратва накануне. Праника оставили лежать в придорожной канаве, пообещав «в следующий раз открутить башку». Рассасывалась толпа зевак: представление закончилось, завтра рано вставать.

   Кто-то приподнял голову, в разбитые губы ткнулся обрезок пластиковой канистры.

   – Попей.

   Праник узнал китайца.

   Попытался сделать глоток, закашлялся. Встал на четвереньки, непослушным языком выталкивая изо рта кровавое месиво с осколками зубов. Вроде ничего не сломано. Повезло. Могли убить.

   – Больно? – Цин пытался помочь сесть.

   Праник отстранился, сел самостоятельно, стараясь унять головокружение. Дернул щекой, мол, бывало и хуже. Больно будет завтра, Праник знал по опыту. Мышцы задеревенеют, на каждое движение отзываясь мучительным скрипом. Но это не страшно. Заживет.

   Китаец поцокал языком:

   – Уходить тебе надо!

   Праник кивнул, надо. Здесь ему уже ловить нечего. Утра дождется и двинет в путь. Отлежится пока.

   Он так и растянулся на земле, прикрыв глаза, время от времени впадая в тревожное забытье. Едва забрезжил рассвет, поднялся на ноги, покачиваясь, сделал несколько шагов. Путь его лежал на восток, к далекому лесу, где еще чернела ночь. Праник задумался. У него в вещмешке не бог весть какой скарб: соль, спички, пистолет, дозиметр, котелок. Без этого придется тяжело. Но можно. В любом случае, ничего из имущества не стоило того, чтобы рисковать жизнью. Свою меру везения он за последнее время исчерпал. Разве что... Праник вспомнил про наладонник и нахмурился.

   Сцепив зубы, направился к конторе. Да, он совершил ошибку. Больше не совершит.

   В кресле, запрокинув подбородок назад, дремал давешний часовой. Да и не то, чтобы дремал, а откровенно храпел, издавая переливы и бульки. Праник осторожно, на сколько мог, приблизился, стараясь не скрипеть половицами, тщательно примерился, не слишком полагаясь на разбитое тело, и от души вложился в удар. Хрустнула сломанная челюсть, безвольно дернулась голова. А нечего, потому что спать на посту!

   Праник подхватил автомат, машинально отстегнул рожок, пробуя пальцем ход подающей патроны пружины. Тугая, нормально. Значит, магазин полный или почти полный. Двинулся вверх по лестнице, тихонько приоткрыл дверь.

   Со времени последнего визита обстановка изменилась не сильно. Разве что прибавилось количество объедков на столе. Никто уже, правда, не заводил музыку и матерные здравницы не выкрикивал. Все изволили почивать. Укушавшись, судя по всему, до бесчувствия. На стульях, на полу, или уронив голову в грязную тарелку. Салоп в задранной до подбородка майке дополз до замызганного диванчика и спал методом частичной погрузки, прилипнув к засаленной обивке давно небритой щекой. Все остальное на диванчик взобраться не смогло. Подле на полу растеклась сомнительного происхождения лужа. Праник остановился на пороге, борясь с искушением вдавить курок и, поведя стволом, одной длинной очередью вспороть эти бурдюки с говном.

   Первым делом он прошелся по комнате и собрал оружие. Что называется, подальше от шаловливых ручек. От «калашниковых» отстегнул магазины, определил в мешок, найденный тут же. Пригодится. Свой рюкзак отыскался в шкафу, висящим на гвоздике. Правда, вещи на месте оказались далеко не по списку. Видно все, на что упал глаз, сельские труженики беззастенчиво изъяли. Наладонника в рюкзаке не было. Праник обошел кабинет еще раз, уже с лампой в руке, опасно засвечивая в лица спавшим. Решил: плевать! Если кто дернется, тогда он уже без всяких угрызений устроит тут всеобщий групповой аминь. Поиски результата не принесли. Блуждающий взгляд упал на сейф. Точно! Праник подергал дверцу – заперто. Обшарил бригадира. С отвращением извлек из косого кармана мокрых брюк связку ключей. Стараясь не греметь, открыл замок. В качестве компенсации потерянного времени и подорванного здоровья в рюкзак отправился початый цинк с патронами и несколько сигаретных пачек. Сам Праник не курил уже много лет – нечего было, можно сказать: бросил. Сменяет на что-нибудь, благо легкие. Взял пару гранат, похоже, это его же. Повертел пистолет Стечкина в кобуре. Пораздумав, отложил. Тяжелый. Больше глаз ни за что не зацепился: стопка паспортов, дырокол, печати – наследие старых времен; мятые журналы порнографического свойства, какие-то тетради. Прибора в сейфе не было.

   Праник присел на спинку дивана. Где-то вдалеке хлопнула дверь, послышались голоса. Ферма просыпалась. Нужно что-то решать. Осторожно отодвинув занавеску, выглянул на улицу. И усмехнулся. Наладонник валялся на подоконнике среди прочего хлама. Живой, работает вот, заляпан какой-то дрянью. Праник бережно вытер прибор рукавом и упрятал в карман. И, не останавливаясь, поспешил прочь. Потому как стремительно светало, а пересекаться с патрулями не хотелось совершенно.

   Да, ему повезло. Но этим, в конторе, тоже. И неизвестно еще, кому больше!

   Превозмогая ломоту в суставах, Праник старался как можно скорее убраться с открытого пространства. В лесу достать его будет непросто. Погони Праник не опасался не сильно. Серьезных ценностей при нем нет. Позаимствованные патроны он, пожалуй, вернет, но предварительно зарядив в автомат. Патронов у него много, поэтому показательного судилища не получится. Чего с него брать-то, по большому счету? Поди, охота кому-то просто так подставлять шкуру под дырки. И даже если товарищ Салоп в безудержном своем похмельном порыве снарядит-таки отряд джигитов вдогонку, очень сомнительно, что те приложат какие-то усилия для того, чтобы его, Праника, отыскать. Праник бы на месте тех самых джигитов постарался бы наоборот, чтобы встреча такая не состоялась никогда.

   Рассуждая подобным образом, Праник очень удивился, когда заметил, что от поселка за ним движется какая-то фигура. Пожал плечами:

   – В войнушку поиграть захотелось? Ну, вэлкам...

   До подлеска оставалось совсем ничего, за полтора десяка лет, что поле не пахалось, молодая поросль отвоевала приличное пространство. Праник выбрал позицию для засады и стал ждать.

   Но опасения оказались напрасными, а приготовления излишними. Следом бодро семенил выдающийся агроном-ассенизатор тепличного хозяйства господин Цин. В совершенно единственном экземпляре, зато с кругленьким мешочком за спиной. Праник выпрямился в рост, демонстративно забрасывая автомат за спину.

   – Подожди! – китаец махнул рукой и поспешил навстречу. Запыхавшись, стянул вязаную шапочку с помпоном, вытер взопревшую лысину. – Давно уйти хотел. Только один боялся... Еды собрал немножко, – Цин тряхнул рюкзачком. – Просо, сало... Возьми с собой?..

   Праник растерялся.

   – Дык, я куда иду, сам не знаю...

   Он привык скитаться в одиночестве. За себя одного отвечая, и на себя одного полагаясь. Попутчик в планы как-то не входил. Оставалось придумать вескую причину, чтобы вежливо китайца спровадить.

   – Возьми, – Цин склонил голову в поклоне.

   И этот жест обезоружил Праника совершенно. Он проглотил слова, застрявшие в горле, и вздохнул:

   – Ну, пошли...

   Старые дороги Праник не любил. Таскается по ним всякий сброд: одинокого путника распотрошить, если повезет, а чаще поскоблить по старым автомобилям. Там подбирать уже давно нечего, но ни на что более фантазии не хватает. Это как холостяцкая яичница: открыл холодильник, почесал яйца, закрыл холодильник. Ритуал... Поэтому, коли лежал путь вдоль какого-нибудь заросшего шоссе, предпочитал Праник топать стороной, метров за сто, лесом, кустами, оврагами. На причитания китайца внимания не обращал, так меньше риск нарваться на засаду.

   Подал сигнал наладонник, указывая на чужое присутствие вблизи дороги. Объект в единственном экземпляре, с места не двигается. Праник замедлил шаг, задумчиво постукал ногтем по светящемуся пятнышку. Будь на мониторе точек пять-шесть – это какие-нибудь козлы караулят прохожих, к бабушке не ходи. А здесь... Снайпер-одиночка? Праник опустил флажок предохранителя и бесшумно двинулся к обочине по широкой дуге, не слишком полагаясь на оценки наладонника с куском железа в плате.