Евге́ний Абра́мович Бараты́нский (Бораты́нский[* 1]) (19 февраля [2 марта] 1800, село Вяжля Кирсановского уезда[1] Тамбовской губернии — 29 июня [11 июля] 1844, Неаполь) — один из самых значительных русских поэтов.

Детство и юность,

Евгений Баратынский происходил из старинного польского шляхетского рода Боратынских[* 2], в конце XVII века выехавшего в Россию. Отец — Абрам Андреевич Баратынский (1767—1810) отставной генерал-лейтенант, участник Русско-шведской войны (1788—1790), состоял в свите императора Павла Первого, был командиром Лейб-гвардии Гренадерского полка и инспектором Эстляндской дивизии. Мать, Александра Фёдоровна урождённая Черепанова (1776—1852), служила фрейлиной императрицы Марии Фёдоровны.

В детстве дядькой у Евгения Баратынского был итальянец Боргезе, поэтому мальчик рано познакомился с итальянским языком. Также владел французским, принятым в доме Баратынских, — писал по-французски письма с восьми лет. В 1808 году Баратынского отдали в частный немецкий пансион в Петербурге для подготовки к поступлению в Пажеский корпус, в пансионе он выучил немецкий язык[2].

В 1812 году Баратынский поступил в Пажеский Его Императорского Величества корпус[3], в письмах матери писал о своём желании посвятить себя военно-морской службе.

Однако внутреннее сопротивление корпусным порядкам привело сначала к оставлению его в 1814 году на второй год. Компания товарищей, в которую попал Баратынский в корпусе, развлекалась весёлыми проделками, досаждая начальникам и преподавателям, создав под влиянием «Разбойников» Шиллера «Общество мстителей» («Мысль не смотреть ни на что, свергнуть с себя всякое принуждение меня восхитила; радостное чувство свободы волновало мою душу…»)[4]. В конце концов, в феврале 1816 года, они украли у отца соучастника (он сам предоставил ключ) пятьсот рублей и черепаховую табакерку в золотой оправе, накупили сладостей[5]. Это происшествие привело к исключению Баратынского из корпуса, к изменению всей линии жизни и к тяжёлой психотравме, отразившейся на его «сумрачной» поэзии.

После исключения из корпуса шестнадцатилетнему Баратынскому было запрещено поступать на государственную службу, кроме военнойсолдатом[2].

Покинув столицу, Баратынский несколько лет жил частью с матерью в Тамбовской губернии, частью у дяди, брата отца, отставного вице-адмирала Богдана Андреевича Баратынского, в Смоленской губернии, в сельце Подвойском.

В деревне дяди Баратынский нашёл небольшое общество весёлой молодёжи, начал писать стихи (интерес к литературному творчеству появился у него ещё в Пажеском корпусе)[2]. Подобно многим другим людям того времени он охотно писал французские куплеты, но до нас дошли и русские стихи от 1817 года (оцениваются как слабые).

Военная служба,

В начале 1819 года Баратынский поступает рядовым в Лейб-гвардии Егерский полк.

Один раз меня поставили на часы во дворец во время пребывания в нём покойного государя императора Александра Павловича. Видно, ему доложили, кто стоит на часах: он подошёл ко мне, спросил фамилию, потрепал по плечу и изволил ласково сказать: «Послужи!»[6]

Корпусной приятель Креницын[4] познакомил Баратынского с Дельвигом. Как дворянин Боратынский имел бо́льшую свободу, чем простые нижние чины. Вне службы ходил во фраке, жил не в общей казарме. С Дельвигом они сняли небольшую квартирку и на пару сочинили стихотворение:

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,

Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом.

Тихо жили они, за квартиру платили немного,

В лавочку были должны, дома обедали редко...

Егерский полк в то время занимал семёновские казармы на Звенигородской улице (позже названные «староегерскими»)[7].

Через Дельвига Баратынский быстро сошёлся и с Пушкиным. По словам Вяземского, это была забавная компания: высокий, нервный, склонный к меланхолии Баратынский, подвижный, невысокий Пушкин и толстый вальяжный Дельвиг.

Пушкин, Дельвиг, Боратынский — русской музы близнецы.

— Пётр Вяземский

Тогда это были просто талантливые, беспокойные юноши, которые беспрестанно говорили о поэзии, и каждый искал в ней свой путь[8].

Баратынский знакомится с Кюхельбекером (Кюхлей), Гнедичем и другими писателями, начинает печататься: послания «К Креницину», «Дельвигу», «К Кюхельбекеру», элегии,мадригалы, эпиграммы. Он посещает дружеские поэтические вечера (позже описанные в «Пирах»), салон С. Д. Пономарёвой, литературные «среды» Плетнёва, «субботы» Жуковского[4].

К 1819 году Баратынский вполне овладел поэтической техникой, его стих стал приобретать то «необщее выражение», которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. Своими лирическими произведениями Баратынский быстро занял видное место среди поэтов-«романтиков».

В ранних стихах Баратынский развивает то пессимистическое миросозерцание, которое сложилось у него с детских лет. Его основное положение — «в сей жизни» нельзя найти «блаженство прямое», «небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея». Согласно с этим Баратынский видит две доли: «или надежду и волненье (мучительные беспокойства), иль безнадежность и покой» (успокоение). Поэтому Истина предлагает ему научить его, страстного, «отрадному бесстрастию». Поэтому же он пишет гимн смерти, называя её «отрадной», признаёт бесчувствие мертвых «блаженным» и прославляет, наконец, «Последнюю смерть», которая успокоит всё бытие. Развивая эти идеи, Баратынский постепенно пришёл к выводу о равноценности всех проявлений земной жизни: «и веселью и печали» дали боги «одинакия крыле» (двойственное число — крылья) — равноправны добро и зло.

В январе 1820 года Баратынский был произведён в унтер-офицеры и переведён из гвардии в Нейшлотский пехотный полк, стоявший в Финляндии в укреплении Кюмени и окрестностях. Полком командовал подполковник (позже полковник) Георгий Алексеевич Лутковский — родственник Баратынского.

Продолжительное пребывание в Финляндии, вдали от общества, среди суровой и дикой природы, с одной стороны, усилило романтический характер поэзии Баратынского, с другой — сообщило ей то сосредоточенно-элегическое настроение, которым проникнута большая часть его произведений. Впечатлениям от «сурового края» обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями («Финляндия», «Водопад»), с особенной яркостью эти впечатления отразились в первой поэме Баратынского «Эда» (1826), о которой Пушкин писал:

...произведение, замечательное своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных.

Первоначально Баратынский вёл в Финляндии очень уединённую, «тихую, спокойную, размеренную» жизнь. Всё общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полкового командира. Позже он подружился с адъютантами финляндского генерал-губернатора А. А. Закревского, Н. В. Путятой и А. И. Мухановым[9] — дружба с Путятой сохранилась на всю жизнь. Путята описал внешний облик Баратынского, каким он его увидел в первый раз:

Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние[2].

В этот период Баратынский продолжает печататься. Его стихи выходят в альманахе Бестужева и Рылеева «Полярная Звезда». Поэтов-декабристов не вполне удовлетворяли стихи Баратынского, так как в них отсутствовала социальная тематика и чувствовалось влияние классицизма. Вместе с тем самобытность Баратынского сомнений не вызывала. Рано проявившаяся склонность к изощрённому анализу душевной жизни доставила Баратынскому славу «диалектика», тонкого и проницательного. «В нём, кроме дарования, и основа плотная и прекрасная», считал Вяземский[4].

Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты, Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерала Закревского. В Гельсингфорсе Баратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. Он увлекается женой генерала Закревского А. Ф. Закревской.

Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний. Образ Закревской в его стихах отразился неоднократно — прежде всего в образе Нины, главной героини поэмы «Бал», а также в таких стихотворениях, как «Мне с упоением заметным», «Фея», «Нет, обманула вас молва», «Оправдание», «Мы пьём в любви отраву сладкую», «Я безрассуден, и не диво…», «Как много ты в немного дней». В письме к Путяте Баратынский пишет: «Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечёен: несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно». И тут же писал: «Какой несчастный плод преждевременной опытности — сердце, жадное страсти, но уже неспособное предаваться одной постоянной страсти и теряющееся в толпе беспредельных желаний! Таково положение М. и моё»[2].

Из Гельсингфорса Баратынский должен был вернуться к полку в Кюмень и туда, весной 1825 года, Путята привёз ему приказ о производстве в офицеры. По словам Путяты, это Баратынского «очень обрадовало и оживило». Вскоре Нейшлотский полк был назначен в Петербург для несения караульной службы. В Петербурге прапорщик Баратынский возобновил свои литературные знакомства. Осенью того же года он возвратился с полком в Кюмень, ездил ненадолго в Гельсингфорс и 31 января 1826 года вышел в отставку, переехав в Москву.

Судьбой наложенные цепи упали с рук моих, — писал он по этому поводу Путяте, — В Финляндии я пережил всё, что было живого в моём сердце. Её живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в отличительных красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…[2].

Поэт, Е. А. Баратынский

9 июня 1826 года Евгений Баратынский женился на Настасье Львовне Энгельгардт, дочери генерал-майора Льва Николаевича Энгельгардта. Венчание происходило в церкви Харитония в Огородниках.

Его жена не была красива, но отличалась умом, ярким и тонким вкусом. Её беспокойный характер причинял много страданий самому Баратынскому и повлиял на то, что многие его друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском всё, что было в нём буйного, мятежного; он сознавался сам: «Весельчакам я запер дверь, я пресыщен их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем».

Известность Баратынского как поэта началась после издания в 1826 году его поэм «Эда» и «Пиры» (одной книжкой, с предисловием автора) и первого собрания лирических стихотворений в 1827 году — итог первой половины его творчества. В 1828 году появилась поэма «Бал» (вместе с «Графом Нулиным» Пушкина), в 1831 году — «Наложница» («Цыганка»). Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, не уступающего пушкинскому, эти поэмы принято ставить всё же ниже лирических стихотворений Пушкина.

Критика отнеслась к стихам Баратынского довольно поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал «Благонамеренный» и другие) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный «романтизм». Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего талант Баратынского, был всё же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным вкладчиком всех лучших журналов и альманахов.

В 1828 году Баратынский поступил на гражданскую службу в Межевую канцелярию с чином коллежского регистратора (соответствовал армейскому прапорщику), в 1830 году получил чин губернского секретаря, в 1831 вышел в отставку[10][11][12] и больше не служил — занимался управлением имениями и поэзией.

В Москве Баратынский сошёлся с кружком московских литераторов: Иваном Киреевским, Николаем Языковым, Алексеем Хомяковым, Сергеем Соболевским, Николаем Павловым.

В 1831 году Иван Киреевский предпринял издание журнала «Европеец», и Баратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ «Перстень» и готовясь вести в нём полемику с журналами. Когда «Европеец» был запрещён, Баратынский писал Киреевскому: «Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным».

В 1835 году вышло второе издание стихотворений Баратынского в двух частях. Возможно, судя по стихотворениям 1835 года, в это время поэт пережил какую-то новую любовь — «омрачение души болезненной своей». Иногда Баратынский пытается убедить себя, что остался прежним: «свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!». В стихотворении «Бокал» Баратынский рассказывает об «оргиях», которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нём «откровенья преи