Текст книги "Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае"

Автор книги: Эван Ознос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Профессор Дин порадовался успеху своего студента:

Мы привыкли думать, что это поколение постмодернистское, вестернизированное. Разумеется, я думал, что студенты, которых я знаю, очень хорошие люди, но их сверстники? Я не был ими доволен. Но когда я узнал о видео Тан Цзе и его популярности у молодежи, я почувствовал себя счастливым. Очень счастливым.

Однако радовались не все. Молодые патриоты настолько поляризовали Китай, что некоторые, изменяя тон, теперь говорили вместо “рассерженная молодежь” – “дерьмовая молодежь”. Активистам казалось, будто они защищают имидж Китая, но ничто не подтверждало их успех. Опрос, заказанный “Файнэншл таймс”, показал: европейцы считают Китай наибольшей угрозой мировой стабильности, превосходящей Америку. Но появление на сцене “рассерженной молодежи” сильнее всего озадачило тех, кто желал демократизации. В силу своего возраста и образования Тан и его товарищи стали наследниками давней традиции, идущей с 1919 года, когда националисты выступали в поддержку “Госпожи Демократии” и “Госпожи Науки”, до 1989 года, когда студенты заняли Тяньань-мэнь и возвели статую, напоминавшую Статую Свободы. Оставался год до двадцатой годовщины этого события, но опыт общения с Тан Цзе и его друзьями убедил меня, что процветание, компьютеры и вестернизация не подтолкнули китайскую элиту к демократии настолько, насколько ожидали иностранцы после Тяньаньмэнь. Напротив, видя процветание и силу компартии, многие отказались от идеализма.

Студенты в 1989 году протестовали против коррупции и злоупотребления властью. “Теперь эти проблемы не только не исчезли, но усугубились, – в отчаянии сказал мне однажды Ли Датун, редактор либеральной газеты. – Однако молодое поколение предпочитает этого не замечать. Я никогда не видел их реагирующими на эти внутренние проблемы. Наоборот, они подходят ко всему утилитарно и оппортунистически”.

Говорят, молодежь почти ничего не знает о бойне на площади Тяньаньмэнь – “событиях 4 июня”, – потому что власти вырезали этот эпизод из официальной истории. Это не совсем так. На самом деле любой, кто способен воспользоваться прокси-сервером, может узнать о Тяньаньмэнь столько, сколько пожелает. И все же многие молодые китайцы верят, что движение 1989 года было “наивным” и “неверно ориентированным”. “Мы принимаем ценность прав человека и демократии, – говорил мне Тан Цзе. – Вопрос в их интерпретации”.

Той весной я встретился со многими студентами и молодыми профессионалами, и мы часто говорили о Тяньань-мэнь. Одна студентка упомянула о расстреле протестующих в Кентском университете в 1970 году и усомнилась в наличии свободы в Америке. Лю Ян, изучающий организацию охраны окружающей среды, сказал: “Выступление 4 июня не могло и не должно было добиться своей цели. Если бы эти люди сделали то, что хотели, Китай становился бы хуже и хуже”.

Двадцатишестилетний Лю когда-то считал себя либералом. Подростком он с друзьями критиковал партию: “В 90-х годах я думал, что правительство справляется недостаточно хорошо. Что, может быть, нам нужно лучшее правительство. Но проблема была в том, что мы не знали, каким должно быть лучшее правительство. Поэтому мы позволили КПК остаться. К тому же мы ничего не могли сделать: у них же армия!”

После колледжа Лю, став инженером в нефтепромысловой сервисной компании, начал зарабатывать в месяц больше, чем его родители – пожилые рабочие, живущие на пенсию, – за год. В итоге он накопил на учебу в аспирантуре в Стэнфорде. Лю не интересовала олимпийская патриотическая помпа до тех пор, пока он не увидел, как с факелом обращались в Париже: “Мы были в ярости”. Когда факел прибыл в Сан-Франциско, Лю с другими китайскими студентами следовал по пути эстафеты, чтобы его защитить.

Я попал в Сан-Франциско той весной, и мы с Лю договорились встретиться в “Старбакс” рядом с его общежитием в Пало-Альто. Он приехал на горном велосипеде, в джинсах и флисовом пуловере “Навтика”. Было 4 июня, с подавления восстания на Тяньаньмэнь миновало девятнадцать лет. Форумы китайских студентов за границей весь день бурлили, обсуждая эту дату. Лю упомянул фотографию неизвестного перед танком: “Мы очень уважаем его”, но о том поколении высказался так:

Они боролись за Китай, за то, чтобы сделать страну лучше. И в некоторых вещах власть действительно была виновата. Но нужно признать, что правительство должно было использовать любые методы, чтобы остановить их.

Попивая кофе в тихой прохладе калифорнийской ночи, Лю говорил, что его поколение не готово рисковать тем, что приобрело, ради свободы, которую он узнал в Америке.

У вас демократия? Вы едите хлеб, пьете кофе. Все это приносит не демократия. В Индии – демократия, и в некоторых африканских странах, но они не могут себя прокормить… Китайцы начали понимать, что одно дело – хорошая жизнь, а другое – демократия. Если демократия может принести хорошую жизнь, это чудесно. Но если мы хорошо живем и без демократии, зачем к ней стремиться?

В мае факел достиг Китая, и на последнем этапе китайцы решили компенсировать все его злоключения за границей. Толпы заполняли улицы. Я вместе с Тан Цзе отправился в пригород Шанхая посмотреть на факел.

Страна еще не оправилась после землетрясения в Сычуани. Оно стало самым масштабным бедствием за три десятилетия, однако подарило китайцам чувство единства. Собирались пожертвования, вспыхнувший несколько недель назад патриотизм демонстрировал свою положительную сторону. Но взрыв национализма той весной нес в себе дух насилия, на который не мог не обратить внимания любой, кто помнил хунвэйбинов – или подъем движения скинхедов в Европе. Грейс Ван, китаянка-первокурсница из Университета им. Дьюка, попыталась примирить прокитайски и протибетски настроенных протестующих в кампусе. Ее заклеймили в Сети как “предательницу расы”. Недоброжелатели узнали адрес ее матери в Циндао и разгромили ее дом. К счастью, угрозы в адрес иностранных журналистов не были выполнены. Кровь не пролилась. После хаоса в Париже провалились попытки бойкотировать “Карфур”. Власти Китая, оценив ущерб своему имиджу за границей, призвали студентов к “рациональному патриотизму”.

Когда мы ехали в такси посмотреть на факел, я понял, что Тан Цзе чувствует себя неловко из-за того, насколько ожесточенным стал конфликт. “Я не хочу насилия”, – сказал он. Все, чего он хотел, – убедить товарищей, что для того, чтобы выяснить правду о мире, недостаточно принимать то, что говорит пресса, зарубежная или местная: “Мы не ограничены двумя вариантами. У нас есть свои средства массовой информации. У нас есть люди с камерами и записями. У нас есть правда”. Он верил, что его поколение поняло той весной нечто очень важное: “Теперь мы знаем, что думать нужно своим умом”.

Легко было счесть молодых националистов пешками, однако власти все же обращались с патриотами из Сети с осторожностью, чувствуя, что те возлагают надежды на народ, но не обязательно на партию. Их страсть могла повести их куда угодно. После того, как цензоры закрыли в 2004 году националистический сайт, один из комментаторов заметил: “Наше правительство слабее овцы!” Власти иногда позволяли национализму вскипать, но в остальное время сдерживали его. В 2009 году, когда в Японии появился новый учебник, из которого, по мнению критиков, изъяли информацию о военных преступлениях, патриоты в Пекине составили план протеста и распространили его посредством чатов, форумов и эсэмэс. Около десяти тысяч демонстрантов швыряли краску и бутылки в японское посольство. Несмотря на призывы успокоиться, на следующей неделе тысячи людей вышли на марш в Шанхае (это была самая большая демонстрация в Китае за долгие годы) и разгромили японское консульство. В какой-то момент милиция отключила в центре Шанхая мобильную связь, чтобы лишить толпу координации.

Сюй У, профессор Аризонского университета, изучал сетевой национализм. “До сегодняшнего дня китайское правительство могло его сдерживать. Но теперь это похоже на ‘виртуальную площадь Тяньаньмэнь. Им не нужно туда идти. Они делают то же самое онлайн, что иногда даже разрушительнее”.

Тан Цзе показал на толпу: “Каждый думает, что это – его Олимпиада”. Повсюду продавались футболки, банданы и флаги. Тан предложил подождать, пока пронесут факел: тогда цены снизят вдвое. У него с собой был маленький пакет. Тан выудил оттуда ярко-красный шарф вроде тех, которые носят пионеры, повязал его и ухмыльнулся. Тан предложил такой же проходящему мимо подростку. Тот вежливо отказался.

Стоял туман, но людей переполняла радость. Оставались считанные минуты до появления факела, и горожане жаждали увидеть его: и человек в темном костюме, потеющий и приглаживающий волосы; и строитель в оранжевой каске и крестьянских башмаках; и посыльный из гостиницы в ливрее – настолько раззолоченной, что он мог сойти за адмирала. Некоторые из молодых зрителей были в футболках, надписи на которых напоминали о проблемах Китая. “Против бунта и за истину”, – гласил один лозунг на английском. Вокруг нас люди пытались найти место, с которого было бы лучше видно факел. Какая-то женщина карабкалась на фонарь. Юноша в красной бандане сидел на ветке.

Энтузиазм толпы поднял Тану настроение: “Я ощущаю всем сердцем настроение китайской молодежи. Мы чувствуем уверенность”.

Милиция блокировала дорогу. Люди ринулись к оцеплению, стараясь увидеть хоть что-то. Тан Цзе отошел. Он был терпелив.

Глава 10
Чудеса и волшебные двигатели

В 1980 году Теодор Шульц из Чикагского университета, недавно получивший Нобелевскую премию по экономике, приехал в Пекин. Бывший солдат, которого теперь звали Линь И фу, учился тогда в Пекинском университете. Линю предложили переводить речь Шульца: на Тайване он выучил английский. Шульц был очень впечатлен: он вернулся в Чикаго и помог Линю поступить в американскую аспирантуру. Линь снова оказался первым – в этот раз первым со времен Культурной революции китайцем, получившим в США ученую степень по экономике. И, будто этого было мало, он решил поехать в Чикаго – оплот идеи свободного рынка. В 1982 году Линь отправился в США, и это позволило ему воссоединиться с семьей. Со времени бегства капитана супруги тайно поддерживали связь. Его жена Чэнь Юньин однажды послала ему стихотворение, в котором была строка: “Я понимаю тебя. Я понимаю, что ты сделал”. Когда Линь приехал в Америку, Чэнь с двумя их детьми отправилась туда же: она училась в аспирантуре Университета им. Джорджа Вашингтона.

В Чикаго Линь стал изучать преображение Китая. Эта тема захватила его на десятилетия, и выводы, к которым он пришел, были противоречивы. В 1987 году, после защиты диссертации, Линь с женой вернулся в Пекин. Там он столкнулся с деликатной проблемой: как объяснить социалистам идеи Мильтона Фридмана?

“Я ходил на все встречи и молчал”, – рассказал он мне. В конце концов он нашел слова: “Все были удивлены, потому что я говорил на языке, который они понимали”. Например, в конце 90-х годов, когда китайские склады оказались заполнены непроданными телевизорами, холодильниками и так далее, многие экономисты винили низкие заработки населения, но Линь не согласился: “Отсутствует инфраструктура для потребления таких товаров”. Линь стал одним из главных сторонников электрификации сельской местности, развития сети водоснабжения и строительства дорог (в планах компартии этот план значился как “Новая социалистическая деревня”).

Окончание холодной войны и события на площади Тяньаньмэнь потрясли китайский истеблишмент. Чжао Цзыяна, реформистски настроенного соратника Дэн Сяопина, обвинили в том, что он сразу же не подавил демонстрации. Исследовательские центры, которые он открыл, были расформированы, а некоторые экономисты отправились в тюрьму за сочувствие протестующим. Чжао поместили под домашний арест. Он прожил еще пятнадцать лет, загоняя шары для гольфа в сетку в своем саду и втайне записывая на диктофон мемуары. Правительство стерло его из официальной истории национального успеха.

Через два года после событий на Тяньаньмэнь экономический рост снизился сильнее, чем за все время с 1976 года. Дэн увидел, что успех ускользает из рук, и вернул экономистов. Реформы продолжились, но компартия предложила народу сделку: большую экономическую свободу в обмен на неучастие в политической жизни. Это выглядело парадоксом: партия поддерживала инициативу в одной сфере и подавляла ее в другой. Этот подход шел вразрез с мнением западных экономистов, рекомендовавших странам разрушающегося советского блока перейти к “шоковой терапии”: урезать государственные расходы, приватизировать государственные предприятия и открыть границы для торговли и инвестиций. (Этот рецепт получил название “Вашингтонского консенсуса”.)

В 1994 году в небольшом офисе, арендованном у географического факультета Пекинского университета, Линь и четыре других экономиста организовали Китайский центр экономических исследований, чтобы привлечь китайских ученых с западным образованием. Линь работал как проклятый, часто задерживаясь в офисе до часа или двух ночи и наутро возвращаясь туда к восьми. Среди коллег он получил репутацию человека предельно увлеченного. Линь написал восемнадцать книг и десятки статей и говорил студентам: “Я стремлюсь умереть за своим столом”. По мере того как исследовательский центр разрастался, Линь приобретал авторитет. Он стал правительственным советником по пятилетним планам и другим проектам. Он не был (и никогда не стал бы) вхож во внутренний круг принимающих решения, но его пост уже был достижением для иммигранта, когда-то подозреваемого в шпионаже.

С годами Линь все подозрительнее относился к “шоковой терапии”, предложенной бывшему Советскому Союзу западными советниками, и укреплялся в мысли, что ключ к процветанию Китая лежит в сочетании рыночной экономики с сильным государством. Спустя десять лет после распада СССР большая часть стран Восточной Европы, перешедших к рыночной экономике, столкнулась с безработицей, стагнацией и политическими неурядицами, и “Вашингтонский консенсус” распался. Тогда же, в 90-х годах, начался подъем “гибридной” китайской экономики. В некоторых ее сферах царил дикий капитализм, в некоторых – жесткий правительственный контроль. Установка на рост была непоколебима. Если партия сталкивалась с выбором между ростом и окружающей средой, побеждал рост; между общественной безопасностью и ростом – также побеждал рост. Медицинское страхование и пенсионные фонды испарялись. Загрязнение губило землю. Застройщики сносили крупные районы. Общественное недовольство росло, но партия сдерживала его силой, а также за счет роста благосостояния.

Улучшения были очевидны: в 1949 году средняя продолжительность жизни составляла 36 лет, а грамотой владело лишь 20 % населения. К 2012 году средняя продолжительность жизни достигла 75 лет, а грамотными были уже 90 % китайцев. Джеффри Сакс, экономист из Колумбийского университета, писал: “Китай – это, наверное, единственная из пораженных нищетой стран в XX веке, выбравшаяся из нищеты в XXI-м”. Когда Китай разрабатывал план борьбы с последствиями мирового финансового кризиса 2008 года, уже было построено столько аэропортов и шоссе, что планировщики не сразу смогли решить, что еще можно сделать.

Линь размышлял о роли политических реформ в экономике, и его позиция не снискала ему любовь требующих демократизации китайских либералов. Он издал книгу “Китайское чудо” в соавторстве с Фан Цаем и Чжоу Ли. Речь в ней шла о хаосе, вызванном коллапсом Советского Союза: “Чем радикальнее реформа, тем разрушительнее окажутся общественные конфликты и сопротивление реформе”. Линь одобрил китайский “градуалистский подход”. На лекции в Кембридже осенью 2007 года он указал на “провал реформ по рецепту ‘Вашингтонского консенсуса’”. Линь шутил, что методы “шоковой терапии”, предложенные МВФ, оказались скорее “шоком без терапии” и не могли не привести к “экономическому хаосу”. Он напоминал: сторонники “Вашингтонского консенсуса” обещали, что китайский подход к реформам будет “худшей стратегией”, которая неизбежно вызовет экономический коллапс. Линь стал самым убежденным проповедником собственного пути Китая к счастью.

В ноябре 2007 года Линю позвонили из Всемирного банка, который в рамках борьбы с бедностью занимается выдачей ссуд и финансовой экспертизой. Глава банка Роберт Зеллик собирался в Пекине встретиться с Линем, чтобы услышать его мнение о китайской экономике. Они встретились, и два месяца спустя банк предложил Линю пост главного экономиста. И снова он стал первым: первым китайским гражданином – и первым выходцем из развивающейся страны, получившим пост, ранее занимаемый только западными специалистами (например, Джозефом Стиглицем, нобелевским лауреатом и профессором Колумбийского университета, или Лоуренсом Саммерсом, бывшим министром финансов США и главой Национального экономического совета при президенте Обаме).

Мао считал Всемирный банк орудием империалистической агрессии. Теперь Китай был третьим крупнейшим его акционером и открыто стремился приобрести больший вес в международных экономических организациях.

В июне 2008 года Линь с женой переехал в Вашингтон. Все вещи уместились в два чемодана. Они сняли в Джорджтауне дом с патио, где Линь мог писать на свежем воздухе. В кухне поставили беговую дорожку. В командировках, когда коллеги шли развлекаться, Линь оставался в своем номере и допоздна работал.

Я навестил Линя жарким августовским днем. Я нашел его в просторном угловом кабинете на четвертом этаже тринадцатиэтажного здания Всемирного банка за пару кварталов от Белого дома. Линь отодвинулся от стола. Он работал, как всегда, на бумаге. “Как развивающаяся страна может догнать развитые?” – это был главный вопрос работы всей его жизни, и теперь Линь был настроен действовать. “Мы видим множество ошибок и мало успехов”, – сказал он. У него был штат почти из трехсот экономистов и других исследователей, чья работа помогала банку и правительствам бедных стран определить стратегию по повышению уровня дохода.

В первые недели после переезда Линя планета столкнулась с самым серьезным финансовым кризисом со времен Великой депрессии. Кризис заставил Линя поломать голову: власти США, Европы и МВФ призывали Китай повысить стоимость своей валюты, увеличить покупательную способность китайских потребителей и сделать продукцию других стран дешевле. Чарльз Шумер, сенатор-демократ из Нью-Йорка, объяснял журналистам: “Китайские манипуляции с валютой вставляют палки в колеса нашему восстановлению”. Линь воспринимал вещи иначе. Попытка заставить Китай поднять стоимость своей валюты “не поможет выйти из дисбаланса и может помешать мировому восстановлению”. Линь объяснил, что это лишь снизит спрос в США: увеличение стоимости валюты сделает китайские товары дороже и не поможет экономике США, потому что американцы не производят многие товары, ввозимые из Китая.

Финансовый кризис принципиально изменил формулу успеха Китая: спрос на китайский экспорт в Америке и Европе падал, и, чтобы предотвратить замедление роста, Пекин перешел к инвестициям. Правительство стало вкладывать деньги в железные дороги, шоссе, порты и недвижимость. Правительство снизило налоги на недвижимость и призвало банки давать ссуды. Общий объем займов в 2009 году оказался больше, чем ВВП Индии. Строительный бум породил у чиновников грандиозные амбиции: в городе Ухань за семь лет решили построить 225 километров линий метро. (А Нью-Йорк в то же время отказался строить 3,2 километра линии Второй авеню.)

Рецессия дала Линю шанс доказать свою правоту. Китайские интеллектуалы и чиновники не были готовы противопоставить опыт страны западному, опасаясь, что это усилит противоречия или отвлечет внимание от того факта, что большинство китайцев все еще очень бедны. Но когда пострадали западные страны, Китай получил куда меньший урон. Западный дипломат в Пекине сказал мне:

Один из уроков кризиса – нам следует быть скромнее. Я думаю, мы должны признать, что Китай может подойти к полноценной экономике без глубоких политических реформ.

Когда представители Всемирного банка приехали в Пекин, чтобы отметить тридцатилетие членства Китая, Зеллик отметил снижение бедности в стране и сказал: “Мы, весь мир, можем многому научиться”.

Работая во Всемирном банке, Линь опубликовал ряд статей, посвященных “ревизии” понимания того, как бедные страны становятся богатыми, и полных проклятий в адрес популярного в 90-х годах “Вашингтонского консенсуса”. В работе, подготовленной в соавторстве с камерунским экономистом Селестином Монга, Линь указывал, что правительство должно “занимать центральное место”. Промышленная политика, при которой правительство поддерживает некоторые сферы (“ставка на победителя”), пользовалась дурной репутацией на Западе, и, по его словам, этому была причина: она проваливалась куда чаще, чем приводила к успеху. Однако Линь утверждал, что хуже нее может быть только одно – отсутствие всякой промышленной политики. Он указал на последние исследования тринадцати быстро развивающихся стран: “Во всех успешных странах государство играет заметную роль”. Линь утверждал: “мягкая” промышленная политика, при которой требовательный свободный рынок порождает новые отрасли и компании, а правительство выделяет самых перспективных игроков и помогает им, предоставляя налоговые льготы и создавая инфраструктуру (порты, шоссе, и так далее), доказала свою пригодность в материковом Китае. Это был союз Чикаго и Пекина: чтобы выбраться из бедности, писали Линь и Монга, рынок “необходим”, но государство “столь же обязательно”.

Линь использовал свое положение во Всемирном банке, чтобы доказывать, что у китайского подхода есть сильные стороны. “Могут ли другие развивающиеся страны сделать что-либо подобное тому, что сделал Китай за последние три десятилетия? Ответ, безусловно, – да”, – отмечал он в речи “Разоблачение ‘китайского чуда’”. Линь советовал бедным странам отложить политические реформы, чтобы не стать жертвами хаоса, как это случилось с постсоветской Россией. Он говорил не о свободе от репрессий, а о “свободе от страха нищеты и голода, о котором у меня остались яркие детские воспоминания”. Когда Линь выступал не как сотрудник Всемирного банка, он высказывался еще резче. Линь отвергал “оптимистический и, возможно, наивный аргумент… будто демократы… сильнее склонны к экономическим реформам” и цитировал Дэн Сяопина:

США хвастаются своей политической системой, однако президент на выборах говорит одно, когда вступает в должность – второе, в середине срока – третье, а покидая пост – четвертое.

Несколько месяцев спустя Линь на несколько дней вернулся в китайскую столицу, и водитель отвез его на черной “Ауди” на прием в честь десятилетия программы подготовки магистров делового администрирования, одним из основателей которой он был. Прием проводился в некогда принадлежавшем императрице Цыси традиционном саду с глициниями и райскими яблонями. По случаю приема его снабдили красной ковровой дорожкой и прожекторами, которым позавидовал бы показ мод. Вино лилось рекой, и сто с чем-то гостей – главным образом бывшие студенты и коллеги Линя – к моменту прибытия его с супругой (она ведущий эксперт по коррекционному образованию в Китае и депутат Всекитайского собрания народных представителей) находились уже в приподнятом настроении. Люди столпились вокруг, желая попозировать рядом с Линем. Появились телерепортеры. Подросток попросил автограф. Линь сел за столик, но некий гость обрушился на него с новостями о блестящих перспективах строительства площадок для игры в гольф. Выражение лица Линя было вежливым, но отчаянным, и устроители сопроводили его с женой туда, где можно было приготовиться к выступлению.

Линь взошел на сцену и окинул взглядом гостей. Он начал с указания на ‘‘тектонические сдвиги” в китайской экономике за прошедшее десятилетие: “А следующие десять-пятнадцать лет будут еще удивительнее”. Раздались аплодисменты. Линь напомнил, что в 1000 году, когда открылась Пекинская международная программа подготовки магистров делового администрирования, в Америке насчитывалось около двухсот компаний, входящих в Fortune Global 500, а в Китае – меньше дюжины:

Я думаю, что в 2025 году, когда Китай станет крупнейшей в экономическом отношении страной мира, наравне с Америкой, на его долю будет приходиться 20 % мирового рынка… Около сотни китайских компаний войдут в Fortune Global 500… Я надеюсь, что, строя китайскую экономику, вы поможете построить более совершенное, гармоничное общество.

Не все интеллектуалы одобрительно относились к словосочетанию “гармоничное общество”. Ху Цзиньтао использовал его, чтобы обозначить свое видение справедливого и стабильного общества. Критики Ху подразумевали под “гармонизацией” репрессии и стремление заткнуть рот несогласным. (О заблокированном цензорами сайте говорили, что его “гармонизировали”.) Линь вкладывал в это понятие положительный смысл, соответствовавший его убеждению в необходимости сильного государства. В 1999 году выдающийся экономист-либерал Ян Сяокай прочитал лекцию, в которой, кроме прочего, отметил, что “без политических реформ не будет справедливости, а это ведет к общественному недовольству”. Ян задавался вопросом, может ли Китай стать сильной страной без демократии. В ответ Линь напомнил, что “и по темпу роста, и по качеству экономического развития Китай превосходит Индию”. По мнению Линя, Китай уже начал становиться сильной страной без демократии, и не видел необходимости что-то менять. Когда я спросил Линя, он ответил, что Ян, умерший в 2004 году, был его другом, однако “думал, что если Китай хочет преуспеть, ему сначала нужно обзавестись конституцией в духе английской или американской… Я считаю иначе. Мы не знаем, какая политическая система лучше”.

По мере того как росло влияние Линя, его жизнь стал омрачать тот факт, что и сейчас Министерство обороны Тайваня видело в нем перебежчика. После стольких лет многие на Тайване гордились успехом Линя, и ведущие политики просили военных закрыть дело, но министр обороны повторял, что если Линь ступит на тайваньскую землю, он будет арестован. Его старший брат Линь Вансун объяснял журналистам: “Не понимаю, почему его считают злодеем. Мой брат просто хотел осуществить свои амбиции”. В 2002 году, когда отец Линя умер, семья попросила пустить его на похороны, но военные отказались, объявив, что Линь “должен всю жизнь нести печать позора”. У него не было выбора, кроме как смотреть похороны из Пекина по видеосвязи. Линь устроил алтарь в своем кабинете и кланялся перед ним. В написанной им речи, которую прочитали на похоронах, были слова: “Когда умирала моя мать, я не мог быть рядом. Когда отец стал немощен, я не смог вернуться домой.

Я не мог проводить его в последний путь… Какой грех быть непочтительным сыном! Пусть небо накажет меня за это!”

Тем, кто не разделял взгляд Линя на будущее Китая, становилось все труднее. Несколько дней спустя после его речи о блестящем будущем я отправился к У Цзинляню, одному из ведущих экономистов в первое десятилетие реформ. Теперь ему было почти восемьдесят лет. У – крошечный человечек с живыми глазами, поблескивающими из-под густых седых волос – работал в крошечном офисе на окраине Пекина. Формально оставаясь советником министерства, он был недоволен положением вещей: “Серьезнейшая проблема современного Китая – коррупция. Из-за нее велик разрыв между бедными и богатыми. Отчего коррупция? Оттого, что власть продолжает контролировать слишком много ресурсов”.

В многочисленных статьях и книгах У указывал на клановый капитализм и разрыв между богатыми и бедными как на симптомы того, что китайская экономическая модель достигла предела возможного и что теперь правительству следует допустить большую политическую открытость. В последние годы он начал даже доказывать, что Китаю следует перенять западную демократию, и националисты обвинили его в отступничестве. В какой-то момент спор перешел на личности: “Жэньминь жибао” опубликовала сплетню, будто У подозревают в шпионаже в пользу США. Министерство выступило в защиту У, и разговоры прекратились, однако масштаб травли показал, что критика задела влиятельных людей с доступом к “Жэньминь жибао”.

Я спросил У, уладилась ли ситуация. Он вздохнул. “Около месяца назад в интернете появилась статья о том, что некто ударил меня кирпичом по голове, но я выжил”, – сказал У. Ничего подобного не было, однако статья “подсказывает людям, что можно применять насилие”. Она была подписана “Китайской ассоциацией по истреблению предателей”. У не знал, кто стоит за попытками его демонизировать. Радикальные националисты? Близкие к правительству люди, опасающиеся реформ?

Ставки в игре выросли настолько, что даже отвлеченные экономические дебаты приобретали характер яростного противостояния. У недавно высказался за то, чтобы Китай позволил своей валюте вырасти в цене. “Один из комментаторов сообщил, где я живу и что здесь слабая охрана, – неуверенно рассмеялся У. – В Америке это сочли бы нарушением закона. В Китае это никого не волнует”.

Экономику обсуждали все шире, и слова приобретали политический смысл. Линь Ифу видел в экономическом подъеме “китайское чудо”. Либерал Лю Сяобо написал, что видит “‘чудо’ системной коррупции, ‘чудо’ несправедливого общества, ‘чудо’ морального разложения и ‘чудо’ промотанного будущего”:

Это рай для баронов-разбойников… Лишь с помощью денег партия может контролировать крупные города, поглощать элиты, удовлетворять желание многих стать в одночасье богатыми, подавлять любую оппозицию. Лишь с помощью денег партия может обделывать свои делишки с Западом. Лишь с помощью денег она может откупиться от государств-изгоев и приобрести дипломатическую поддержку.

Пятидесятиоднолетний Лю Сяобо был костлявым как борзая, с короткими волосами, сходящимися на лбу клинышком. Он был заядлым курильщиком. Лю вырос в Маньчжурии. Когда ему было одиннадцать, началась Культурная революция и его школу закрыли (он называл это “временным избавлением”). Так Лю приобрел привычку мыслить нестандартно. Он защитил диссертацию по литературе в Пекинском педагогическом университете, но не проявил должного раболепия. Лю считал, что китайские писатели “не могут по-настоящему творить, потому что даже их жизни им не принадлежат”. К западным синологам он был не менее строг. Лю заявил однажды, что “98 % их – бездари”. Он не желал никого оскорбить, но и молчать тоже не хотел. “Возможно, у меня такой характер, что я рушу все стены на пути, даже если в конце концов разобью о них голову”, – написал Лю ученому Жереми Бармэ.