Текст книги "Овод"

Автор книги: Этель Лилиан Войнич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Вам лучше поговорить об этом с другими членами комитета, – сказала она, вставая. – Я не могу предугадать, как они решат.

– А как бы решили вы? – Он тоже поднялся и стоял, прижимая цветы к лицу.

Джемма колебалась. Вопрос этот смутил её, всколыхнул горькие воспоминания.

– Я, право, не знаю, – сказала она наконец. – В прежние годы мне приходилось не раз слышать о монсеньёре Монтанелли. Он был тогда каноником и ректором духовной семинарии в том городе, где я жила в детстве. Мне много рассказывал о нём один… человек, который знал его очень близко. Я никогда не слышала о Монтанелли ничего дурного и считала его замечательной личностью. Но это было давно, с тех пор он мог измениться. Бесконтрольная власть развращает людей.

Овод поднял голову и, посмотрев ей прямо в глаза, сказал:

– Во всяком случае, если монсеньёр Монтанелли сам и не подлец, то он орудие в руках подлецов. Но для меня и для моих друзей за границей это всё равно. Камень, лежащий на дороге, может иметь самые лучшие намерения, но всё-таки его надо убрать… Позвольте, синьора. – Он позвонил, подошёл, прихрамывая, к двери и открыл её. – Вы очень добры, синьора, что зашли ко мне. Послать за коляской?.. Нет? До свидания… Бианка, проводите, пожалуйста, синьору.

Джемма вышла на улицу в тревожном раздумье.

«Мои друзья за границей». Кто они? И какими средствами думает он убрать с дороги камень? Если только сатирой, то почему его глаза так угрожающе вспыхнули?

Глава IV

Монсеньёр Монтанелли приехал во Флоренцию в первых числах октября. Его приезд вызвал в городе заметное волнение. Он был знаменитый проповедник и представитель нового течения в католических кругах. Все ждали, что Монтанелли скажет слова любви и мира, которые уврачуют все скорби Италии. Назначение кардинала Гицци государственным секретарём Папской области вместо ненавистного всем Ламбручини довело всеобщий восторг до предела. И Монтанелли был как раз человеком, способным поддержать это восторженное настроение. Безупречность его жизни была настолько редким явлением среди высших католических сановников, что одно это привлекало к нему симпатии народа, привыкшего считать вымогательства, подкупы и бесчестные интриги почти необходимым условием карьеры служителей церкви. Кроме того, у него был действительно замечательный талант проповедника, а красивый голос и большое личное обаяние неизменно служили ему залогом успеха.

Грассини, как всегда, выбивался из сил, чтобы залучить к себе новую знаменитость. Но сделать это было не так-то легко: на все приглашения Монтанелли отвечал вежливым, но решительным отказом, ссылаясь на плохое здоровье и недосуг.

– Вот всеядные животные эти супруги Грассини! – с презрением сказал Мартини Джемме, проходя с нею через площадь Синьории ясным и прохладным воскресным утром. – Вы заметили, какой поклон он отвесил коляске кардинала? Им всё равно, что за человек, лишь бы о нём говорили. В жизни своей не видел таких охотников за знаменитостями. Ещё недавно, в августе, – Овод, а теперь – Монтанелли. Надеюсь, что его преосвященство чувствует себя польщённым таким вниманием. Он делит его с целой оравой авантюристов.

Они слушали проповедь Монтанелли в кафедральном соборе. Громадный храм был так переполнен народом, жаждавшим послушать знаменитого проповедника, что, боясь, как бы у Джеммы не разболелась голова, Мартини убедил её уйти до конца службы. Обрадовавшись первому солнечному утру после проливных дождей, он предложил ей погулять по зелёным склонам холмов у Сан-Никколо.

– Нет, – сказала она, – я охотно пройдусь, если у вас есть время, но только не в ту сторону. Пойдёмте лучше к мосту; там будет проезжать Монтанелли на обратном пути из собора, а мне, как и Грассини, хочется посмотреть на знаменитость.

– Но вы ведь только что его видели.

– Издали. В соборе была такая давка… а когда он подъезжал, мы стояли сзади. Надо подойти поближе к мосту, тогда разглядим его как следует. Он остановился на Лунг-Арно.

– Но почему вам вдруг так захотелось увидеть Монтанелли? Вы раньше никогда не интересовались знаменитыми проповедниками.

– Меня и теперь интересует не проповедник, а человек. Хочу посмотреть, очень ли он изменился с тех пор, как я видела его в последний раз.

– А когда это было?

– Через два дня после смерти Артура.

Мартини с тревогой взглянул на неё. Они шли к мосту, и Джемма смотрела на воду тем ничего не видящим взглядом, который всегда так пугал его.

– Джемма, дорогая, – сказал он минуту спустя, – неужели эта печальная история будет преследовать вас всю жизнь? Все мы делаем ошибки в семнадцать лет.

– Но не каждый из нас в семнадцать лет убивает своего лучшего друга, – ответила она усталым голосом и облокотилась о каменный парапет.

Мартини замолчал: он боялся говорить с ней, когда на неё находило такое настроение.

– Как увижу воду, так сразу вспоминаю об этом, – продолжала Джемма, медленно поднимая глаза, и затем добавила с нервной дрожью: – Пойдёмте, Чезаре, здесь холодно.

Они молча перешли мост и свернули на набережную. Через несколько минут Джемма снова заговорила:

– Какой красивый голос у этого человека! В нём есть то, чего нет ни в каком другом человеческом голосе. В этом, я думаю, секрет его обаяния.

– Да, голос чудесный, – подхватил Мартини, пользуясь возможностью отвлечь её от страшных воспоминаний, навеянных видом реки. – Да и помимо голоса, это лучший из всех проповедников, каких мне приходилось слышать. Но я думаю, что секрет обаяния Монтанелли кроется глубже: в безупречной жизни, так отличающей его от остальных сановников церкви. Едва ли кто укажет другое высокое духовное лицо во всей Италии, кроме разве самого папы, с такой незапятнанной репутацией. Помню, в прошлом году, когда я ездил в Романью, мне пришлось побывать в епархии Монтанелли, и я видел, как суровые горцы ожидали его под дождём, чтобы только взглянуть на него или коснуться его одежды. Они чтут Монтанелли почти как святого, а это очень много значит: ведь в Романье ненавидят всех, кто носит сутану. Я сказал одному старику крестьянину, типичнейшему контрабандисту, что народ, как видно, очень предан своему епископу, и он мне ответил: «Попов мы не любим, все они лгуны. Мы любим монсеньёра Монтанелли. Он не лжёт нам, и он справедлив».

– Любопытно, – сказала Джемма, скорее размышляя вслух, чем обращаясь к Мартини, – известно ли ему, что о нём думают в народе?

– Наверно, известно. А вы полагаете, что это неправда?

– Да, неправда.

– Откуда вы знаете?

– Он сам мне сказал.

– Он? Монтанелли? Джемма, когда это было?

Она откинула волосы со лба и повернулась к нему. Они снова остановились. Мартини облокотился о парапет, а Джемма медленно чертила зонтиком по камням.

– Чезаре, мы с вами старые друзья, но я никогда не рассказывала вам, что в действительности произошло с Артуром.

– И не надо рассказывать, дорогая, – поспешно остановил её Мартини. – Я все знаю.

– От Джиованни?

– Да. Он рассказал мне об Артуре незадолго до своей смерти, как-то ночью, когда я сидел у его постели… Джемма, дорогая, раз мы начали этот разговор, то лучше уж сказать вам всю правду… Он говорил, что вас постоянно мучит воспоминание об этой трагедии, и просил меня быть вам другом и стараться отвлекать вас от тяжёлых мыслей. И я делал, что мог, хотя, кажется, безуспешно.

– Я знаю, – ответила она тихо, подняв на него глаза. – Плохо бы мне пришлось без вашей дружбы… А о монсеньёре Монтанелли Джиованни вам тогда ничего не говорил?

– Нет. Я и не знала, что Монтанелли имеет какое-то отношение к этой истории. Он рассказал мне только о доносе и…

– И о том, что я ударила Артура и он утопился? Хорошо, так теперь я расскажу вам о Монтанелли.

Они повернули назад к мосту, через который должна была проехать коляска кардинала. Джемма начала рассказывать, не отводя глаз от воды:

– Монтанелли был тогда каноником и ректором духовной семинарии в Пизе. Он давал Артуру уроки философии и, когда Артур поступил в университет, продолжал заниматься с ним. Они очень любили друг друга и были похожи скорее на влюблённых, чем на учителя и ученика. Артур боготворил землю, по которой ступал Монтанелли, и я помню, как он сказал мне однажды, что утопится, если лишится своего padre. Так он всегда называл Монтанелли, Ну, про донос вы знаете… На следующий день мой отец и Бертоны – сводные братья Артура, отвратительнейшие люди – целый день пробыли на реке, отыскивая труп, а я сидела у себя в комнате и думала о том, что я сделала…

Несколько секунд Джемма молчала.

– Поздно вечером ко мне зашёл отец и сказал: «Джемма, дитя моё, сойди вниз; там пришёл какой-то человек: ему нужно видеть тебя». Мы спустились в приёмную. Там сидел студент, один из членов нашей группы. Бледный, весь дрожа, он рассказал мне о втором письме Джиованни, в котором было написано всё, что заключённые узнали от одного надзирателя о Карди, который выманил у Артура признание на исповеди. Помню, студент мне сказал: «Одно только утешение: теперь мы верим, что Артур не был виновен». Отец держал меня за руки, старался успокоить. Тогда он ещё не знал о пощёчине. Я вернулась к себе в комнату и провела всю ночь без сна. Утром отец и Бертоны снова отправились в гавань. У них ещё оставалась надежда найти тело.

– Но ведь его не нашли.

– Не нашли. Должно быть, унесло в море, но они не оставляли поисков. Я была у себя в комнате, и вдруг приходит служанка и говорит: «Сейчас заходил какой-то священник и, узнав, что ваш отец в гавани, ушёл». Я догадалась, что это Монтанелли, выбежала чёрным ходом и догнала его у садовой калитки. Когда я сказала ему: «Отец Монтанелли, мне нужно с вами поговорить», он остановился и молча посмотрел на меня. Ах, Чезаре, если бы вы видели тогда его лицо! Оно стояло у меня перед глазами долгие месяцы! Я сказала ему: «Я дочь доктора Уоррена. Это я убила Артура». И призналась ему во всём, а он стоял неподвижно, словно окаменев, и слушал меня. Когда я кончила, он сказал: «Успокойтесь, дитя моё: не вы убили Артура, а я. Я обманывал его и он узнал об этом». Сказал – и быстро вышел из сада, не прибавив больше ни слова.

– А потом?

– Я не знаю, что было с ним потом. Слышала только в тот же вечер, что он упал на улице в припадке, – это было недалеко от гавани, и его внесли в один из ближайших домов. Больше я ничего не знаю. Мой отец сделал для меня всё, что мог. Когда я рассказала ему обо всём, он сейчас же бросил практику и увёз меня в Англию, где ничто не могло напоминать мне о прошлом… Он боялся, как бы я тоже не бросилась в воду, и, кажется, я действительно была близка к этому. А потом, когда обнаружилось, что отец болен раком, мне пришлось взять себя в руки – ведь, кроме меня, ухаживать за ним было некому. После его смерти малыши остались у меня на руках, пока мой старший брат не взял их к себе. Потом приехал Джиованни. Знаете, первое время мы просто боялись встречаться: между нами стояло это страшное воспоминание. Он горько упрекал себя за то, что и на нём лежит тяжкая вина – письмо, которое он написал из тюрьмы. Но я думаю, что именно общее горе и сблизило нас.

Мартини улыбнулся и покачал головой.

– Может быть, с вашей стороны так и было, – сказал он, – но для Джиованни все решилось с первой же встречи. Я помню, как он вернулся в Милан после своей поездки в Ливорно. Он просто бредил вами и так много говорил об англичанке Джемме, что чуть не уморил меня. Я думал, что возненавижу вас… А вот и кардинал!

Карета проехала по мосту и остановилась у большого дома на набережной, Монтанелли сидел, откинувшись на подушки. Он, видимо, был очень утомлён и не заметил восторженной толпы, собравшейся у дверей, чтобы взглянуть на него. Вдохновение, озарявшее это лицо в соборе, угасло, и теперь, при ярком солнечном свете, на нём были видны следы забот и усталости. Когда он вышел из кареты и тяжёлой, старческой походкой поднялся по ступенькам, Джемма повернулась и медленно зашагала к мосту. На её лице словно отразился потухший, безнадёжный взгляд Монтанелли. Мартини молча шёл рядом с ней.

– Меня часто занимала мысль, – заговорила она снова, – в чём он мог обманывать Артура? И мне иногда приходило в голову…

– Да?

– Может быть, это нелепость… но между ними такое поразительное сходство…

– Между кем?

– Между Артуром и Монтанелли. И не я одна это замечала. Кроме того, в отношениях между членами этой семьи было что-то загадочное. Миссис Бёртон, мать Артура, была одной из самых милых женщин, каких я знала. Такое же одухотворённое лицо, как у Артура; да и характером, мне кажется, они были похожи. Но она всегда казалась испуганной, точно уличённая преступница. Жена её пасынка обращалась с ней так, как порядочные люди не обращаются даже с собакой. А сам Артур был совсем не похож на всех этих вульгарных Бертонов… В детстве, конечно, многое принимаешь как должное, но потом мне часто приходило в голову, что Артур – не Бёртон.

– Возможно, он узнал что-нибудь о матери, и это было причиной его самоубийства, а совсем не предательство Карди, – сказал Мартини, пытаясь хоть как-нибудь утешить Джемму.

Но она покачала головой:

– Если бы вы видели, Чезаре, какое у него было лицо, когда я его ударила, вы бы не стали так говорить. Догадки о Монтанелли, может быть, и верны – в них нет ничего неправдоподобного… Но что я сделала, то сделала.

Несколько минут они шли молча.

– Дорогая, – заговорил наконец Мартини, – если бы у вас была хоть малейшая возможность изменить то, что сделано, тогда стоило бы задумываться над старыми ошибками. Но раз их нельзя исправить – пусть мёртвые оплакивают мёртвых. История эта ужасна. Впрочем, бедный юноша, пожалуй, счастливее многих из оставшихся в живых, которые сидят теперь по тюрьмам или томятся в изгнании. Вот о ком надо думать. Мы не вправе отдавать все наши помыслы мертвецам. Вспомните, что говорил ваш любимый Шелли[64]64
  Шелли Перси Биши (1792—1822) – выдающийся английский поэт.


[Закрыть]: «Что было – смерти, будущее – мне». Берите его, пока оно ваше, и думайте не о том дурном, что вами когда-то сделано, а о том хорошем, что вы ещё можете сделать.

Забывшись, Мартини взял Джемму за руку и сейчас же отпустил её, услышав позади холодный мурлыкающий голос.

– Монсеньёр Монта-нелли, – томно протянул этот голос, – обладает всеми теми добродетелями, почтеннейший доктор, о которых вы говорите. Он даже слишком хорош для нашего грешного мира, и его следовало бы вежливо препроводить в другой. Я уверен, что он произвёл бы там такую же сенсацию, как и здесь. На небесах, вероятно, н-немало духов, н-никогда ещё не видавших такой диковинки, как честный кардинал, А духи – большие охотники до новинок…

– Откуда вы это знаете? – послышался голос Риккардо, в котором звучала нота плохо сдерживаемого раздражения.

– Из священного писания, мой дорогой. Если верить евангелию, то даже самый почтенный дух имел склонность к весьма причудливым сочетаниям. А честность и к-кардинал, по-моему, весьма причудливое сочетание, такое же неприятное на вкус, как раки с мёдом… А! Синьор Мартини и синьора Болла! Как хорошо после дождя, не правда ли? Вы тоже слушали н-нового Савонаролу[65]65
  Савонарола Джироламо (1452—1498) – итальянский монах, религиозно-политический проповедник, прославившийся своим ораторским талантом.


[Закрыть]?

Мартини быстро обернулся. Овод, с сигарой во рту и с оранжерейным цветком в петлице, протягивал ему свою узкую руку, обтянутую лайковой перчаткой. Теперь, когда солнце весело играло на его элегантных ботинках и освещало его улыбающееся лицо, он показался Мартини не таким безобразным, но ещё более самодовольным. Они пожали друг другу руку: один приветливо, другой угрюмо. В эту минуту Риккардо вдруг воскликнул:

– Вам дурно, синьора Болла!

По лицу Джеммы, прикрытому полями шляпы, разлилась мертвенная бледность; ленты, завязанные у горла, вздрагивали в такт биению сердца.

– Я поеду домой, – сказала она слабым голосом.

Подозвали коляску, и Мартини сел с Джеммой, чтобы проводить её до дому. Поправляя плащ Джеммы, свесившийся на колесо, Овод вдруг поднял на неё глаза, и Мартини заметил, что она отшатнулась от него с выражением ужаса на лице.

– Что с вами, Джемма? – спросил он по-английски, как только они отъехали. – Что вам сказал этот негодяй?

– Ничего, Чезаре. Он тут ни при чём… Я… испугалась.

– Испугались?

– Да!.. Мне почудилось…

Джемма прикрыла глаза рукой, и Мартини молча ждал, когда она снова придёт в себя. И наконец лицо её порозовело.

– Вы были совершенно правы, – повернувшись к нему, сказала Джемма своим обычным голосом, – оглядываться на страшное прошлое бесполезно. Это так расшатывает нервы, что начинаешь воображать бог знает что. Никогда не будем больше говорить об этом, Чезаре, а то я во всяком встречном начну видеть сходство с Артуром. Это точно галлюцинация, какой-то кошмар среди бела дня. Представьте: сейчас, когда этот противный фат подошёл к нам, мне показалось, что я вижу Артура.

Глава V

Овод, несомненно, умел наживать личных врагов. В августе он приехал во Флоренцию, а к концу октября уже три четверти комитета, пригласившего его, были о нём такого же мнения, как и Мартини. Даже его поклонники были недовольны свирепыми нападками на Монтанелли, и сам Галли, который сначала готов был защищать каждое слово остроумного сатирика, начинал смущённо признавать, что кардинала Монтанелли лучше было бы оставить в покое: «Честных кардиналов не так уж много, с ними надо обращаться повежливее».

Единственный, кто оставался, по-видимому, равнодушным к этому граду карикатур и пасквилей, был сам Монтанелли. Не стоило даже тратить труда, говорил Мартини, на то, чтобы высмеивать человека, который относится к этому так благодушно. Рассказывали, будто, принимая у себя архиепископа флорентийского, Монтанелли нашёл в комнате один из злых пасквилей Овода, прочитал его от начала до конца и передал архиепископу со словами: «А ведь не глупо написано, не правда ли?»

В начале октября в городе появился памфлет, озаглавленный «Тайна благовещения». Если бы даже под ним не стояло уже знакомой читателям «подписи» – овода с распростёртыми крылышками, – большинство сразу догадалось бы, кому принадлежит этот памфлет, по его язвительному, желчному тону. Он был написан в форме диалога между девой Марией – Тосканой, и Монтанелли – ангелом, который возвещал пришествие иезуитов, держа в руках оливковую ветвь мира и белоснежные лилии – символ непорочности. Оскорбительные намёки и дерзкие догадки встречались там на каждом шагу. Вся Флоренция возмущалась несправедливостью и жестокостью этого пасквиля! И тем не менее, читая его, вся Флоренция хохотала до упаду. В серьёзном тоне, с которым преподносились все эти нелепости, было столько комизма, что самые свирепые противники Овода восхищались памфлетом заодно с его горячими поклонниками. Несмотря на свою отталкивающую грубость, эта сатира оказала известное действие на умонастроение в городе. Репутация Монтанелли была слишком высока, чтобы её мог поколебать какой-то пасквиль, пусть даже самый остроумный, и всё же общественное мнение чуть не обернулось против него. Овод знал, куда ужалить, и хотя карету Монтанелли по-прежнему встречали и провожали толпы народа, сквозь приветственные возгласы и благословения часто прорывались зловещие крики: «Иезуит!», «Санфедистский шпион!»

Но у Монтанелли не было недостатка в приверженцах. Через два дня после выхода памфлета влиятельный клерикальный орган «Церковнослужитель» поместил блестящую статью «Ответ на „Тайну благовещения“, подписанную „Сын церкви“. Это была вполне объективная защита Монтанелли от клеветнических выпадов Овода. Анонимный автор начинал с горячего и красноречивого изложения доктрины „на земле мир и в человеках благоволение“, провозвестником которой был новый папа, требовал от Овода, чтобы тот подкрепил доказательствами хотя бы один из своих поклепов, и под конец заклинал читателей не верить презренному клеветнику. По убедительности приводимых доводов и по своим литературным достоинствам „Ответ“ был намного выше обычного уровня газетных статей, и им заинтересовался весь город, тем более что даже редактор „Церковнослужителя“ не знал, кто скрывается под псевдонимом „Сын церкви“. Статья вскоре вышла отдельной брошюрой, и об анонимном защитнике Монтанелли заговорили во всех кофейнях Флоренции.

Овод, в свою очередь, разразился яростными нападками на нового папу и его приспешников, а в особенности на Монтанелли, осторожно намекнув, что газетный панегирик был, по всей вероятности, им же и инспирирован. Анонимный защитник ответил на это негодующим протестом. Полемика между двумя авторами не прекращалась всё время, пока Монтанелли жил во Флоренции, и публика уделяла ей больше внимания, чем самому проповеднику.

Некоторые из членов либеральной партии пытались доказать Оводу всю неуместность его злобного тона по адресу Монтанелли, но ничего этим не добились. Слушая их, он только любезно улыбался и отвечал, чуть заикаясь:

– П-поистине, господа, вы не совсем добросовестны. Делая уступку синьоре Болле, я специально выговорил себе п-право посмеяться в своё удовольствие, когда приедет М-монтанелли. Таков был уговор.

В конце октября Монтанелли выехал к себе в епархию. Перед отъездом в прощальной проповеди он коснулся нашумевшей полемики, выразил сожаление по поводу излишней горячности обоих авторов и просил своего неизвестного защитника стать примером, заслуживающим подражания, то есть первым прекратить эту бессмысленную и недостойную словесную войну. На следующий день в «Церковнослужителе» появилась заметка, извещающая о том, что, исполняя желание монсеньёра Монтанелли, высказанное публично, «Сын церкви» прекращает спор.

Последнее слово осталось за Оводом. «Обезоруженный христианской кротостью Монтанелли, – писал он в своём очередном памфлете, – я готов со слезами кинуться на шею первому встречному санфедисту и даже не прочь обнять своего анонимного противника! А если бы мои читатели знали – как знаем мы с кардиналом, – что под этим подразумевается и почему мой противник держит своё имя втайне, они уверовали бы в искренность моего раскаяния».

В конце ноября Овод сказал в комитете, что хочет съездить недели на две к морю, и уехал, – по-видимому, в Ливорно. Но когда вскоре туда же явился доктор Риккардо и захотел повидаться с ним, его нигде не оказалось. Пятого декабря в Папской области, вдоль всей цепи Апеннинских гор, начались бурные политические выступления, и многие стали тогда догадываться, почему Оводу вдруг пришла фантазия устроить себе каникулы среди зимы. Он вернулся во Флоренцию, когда восстание было подавлено, и, встретив на улице Риккардо, сказал ему любезным тоном:

– Я слышал, что вы справлялись обо мне в Ливорно, но я застрял в Пизе. Какой чудесный старинный город! В нём чувствуешь себя, точно в счастливой Аркадии[66]66
  Аркадия – страна в Древней Греции, воспетая античными поэтами как край мирной пастушеской жизни. В позднейшей литературе – счастливая, сказочная страна, избавленная от тревог и забот повседневности.


[Закрыть]!

На святках он присутствовал на собрании литературного комитета, происходившем в квартире доктора Риккардо. Собрание было весьма многолюдное, и когда Овод вошёл в комнату, с улыбкой прося извинить его за опоздание, для него не нашлось свободного места. Риккардо хотел было принести стул из соседней комнаты, но Овод остановил его:

– Не беспокойтесь, я отлично устроюсь.

Он подошёл к окну, возле которого сидела Джемма, и, сев на подоконник, прислонился головой к косяку.

Джемма чувствовала на себе загадочный, как у сфинкса, взгляд Овода, придававший ему сходство с портретами кисти Леонардо да Винчи[67]67
  Леонардо да Винчи (1452—1519) – великий итальянский художник.


[Закрыть], и её инстинктивное недоверие к этому человеку усилилось, перешло в безотчётный страх.

На собрании, был поставлен вопрос о выпуске прокламации по поводу угрожающего Тоскане голода. Комитет должен был наметить те меры, какие следовало принять против этого бедствия. Прийти к определённому решению было довольно трудно, потому что мнения, как всегда, резко разделились. Наиболее передовая часть комитета, к которой принадлежали Джемма, Мартини и Риккардо, высказывалась за обращение к правительству и к обществу с призывом немедленно оказать помощь крестьянам. Более умеренные, в том числе, конечно, и Грассини, опасались, что слишком энергичный тон обращения может только озлобить правительство, ни в чём не убедив его.

– Разумеется, господа, весьма желательно, чтобы помощь была оказана как можно скорее, – говорил Грассини, снисходительно поглядывая на волнующихся радикалов. – Но многие из нас тешат себя несбыточными мечтами. Если мы заговорим в таком тоне, как вы предлагаете, то очень возможно, что правительство не примет никаких мер, пока не наступит настоящий голод. Заставить правительство провести обследование урожая и то было бы шагом вперёд.

Галли, сидевший в углу около камина, не замедлил накинуться на своего противника:

– Шагом вперёд? Но когда голод наступит на самом деле, его этим не остановишь. Если мы пойдём такими шагами, народ перемрёт, не дождавшись нашей помощи.

– Интересно бы знать… – начал было Саккони.

Но тут с разных мест раздались голоса:

– Говорите громче: не слышно!

– И не удивительно, когда на улице такой адский шум! – сердито сказал Галли. – Окно закрыто, Риккардо? Я самого себя не слышу!

Джемма оглянулась.

– Да, – сказала она, – окно закрыто. Там, кажется, проезжает бродячий цирк.

Снаружи раздавались крики, смех, топот, звон колокольчиков, и ко всему этому примешивались ещё звуки скверного духового оркестра и беспощадная трескотня барабана.

– Теперь уж такие дни, приходится мириться с этим, – сказал Риккардо. – На святках всегда бывает шумно… Так что вы говорите, Саккони?

– Я говорю: интересно бы знать, что думают о борьбе с голодом в Пизе и в Ливорно. Может быть, синьор Риварес расскажет нам? Он как раз оттуда.

Овод не отвечал. Он пристально смотрел в окно и, казалось, не слышал, о чём говорили в комнате.

– Синьор Риварес! – окликнула его Джемма, сидевшая к нему ближе всех.

Овод не отозвался, и тогда она наклонилась и тронула его за руку. Он медленно повернулся к ней, и Джемма вздрогнула, поражённая страшной неподвижностью его взгляда. На одно мгновение ей показалось, что перед ней лицо мертвеца; потом губы Овода как-то странно дрогнули.

– Да, это бродячий цирк, – прошептал он.

Её первым инстинктивным движением было оградить Овода от любопытных взоров. Не понимая ещё, в чём дело, Джемма догадалась, что он весь – и душой и телом – во власти какой-то галлюцинации. Она быстро встала и, заслонив его собой, распахнула окно, как будто затем, чтобы выглянуть на улицу. Никто, кроме неё, не видел его лица.

По улице двигалась труппа бродячего цирка – клоуны верхом на ослах, арлекины[68]68
  Арлекин и коломбина – действующие лица итальянского народного театра.


[Закрыть] в пёстрых костюмах. Праздничная толпа масок, смеясь и толкаясь, обменивалась шутками, перебрасывалась серпантином, швыряла мешочки с леденцами коломбине, которая восседала в повозке, вся в блёстках и перьях, с фальшивыми локонами на лбу и с застывшей улыбкой на подкрашенных губах. За повозкой толпой валили мальчишки, нищие, акробаты, выделывавшие на ходу всякие головокружительные трюки, и продавцы безделушек и сластей. Все они смеялись и аплодировали кому-то, но кому именно, Джемма сначала не могла разглядеть. А потом она увидела, что это был горбатый, безобразный карлик в шутовском костюме и в бумажном колпаке с бубенчиками, забавлявший толпу страшными гримасами и кривлянием.

– Что там происходит? – спросил Риккардо, подходя к окну. – Чем вы так заинтересовались?

Его немного удивило, что они заставляют ждать весь комитет из-за каких-то комедиантов.

Джемма повернулась к нему.

– Ничего особенного, – сказала она. – Просто бродячий цирк. Но они так шумят, что я подумала, не случилось ли там что-нибудь.

Она вдруг почувствовала, как холодные пальцы Овода сжали ей руку.

– Благодарю вас! – прошептал он, закрыл окно и, сев на подоконник, сказал шутливым тоном: – Простите, господа. Я загляделся на комедиантов. В-весьма любопытное зрелище.

– Саккони задал вам вопрос! – резко сказал Мартини.

Поведение Овода казалось ему нелепым ломанием, и он досадовал, что Джемма так бестактно последовала его примеру. Это было совсем не похоже на неё.

Овод заявил, что ему ничего не известно о настроениях в Пизе, так как он ездил туда только «отдохнуть». И тотчас же пустился рассуждать сначала об угрозе голода, затем о прокламации и под конец замучил всех потоком слов и заиканием. Казалось, он находил какое-то болезненное удовольствие в звуках собственного голоса.

Когда собрание кончилось и члены комитета стали расходиться, Риккардо подошёл к Мартини:

– Оставайтесь обедать. Фабрицци и Саккони тоже останутся.

– Благодарю, но я хочу проводить синьору Боллу.

– Вы, кажется, опасаетесь, что я не доберусь до дому одна? – сказала Джемма, поднимаясь и накидывая плащ. – Конечно, он останется у вас, доктор Риккардо! Ему полезно развлечься. Он слишком засиделся дома.

– Если позволите, я вас провожу, – вмешался в их разговор Овод. – Я иду в ту же сторону.

– Если вам в самом деле по дороге…

– А у вас, Риварес, не будет времени зайти к нам вечерком? – спросил Риккардо, отворяя им дверь.

Овод, смеясь, оглянулся через плечо:

– У меня, друг мой? Нет, я хочу пойти в цирк.

– Что за чудак! – сказал Риккардо, вернувшись в комнату. – Откуда у него такое пристрастие к балаганным шутам?

– Очевидно, сродство душ, – сказал Мартини. – Он сам настоящий балаганный шут.

– Хорошо, если только шут, – серьёзным тоном проговорил Фабрицци. – И будем надеяться, что не очень опасный.

– Опасный? В каком отношении?

– Не нравятся мне его таинственные увеселительные поездки. Это уже третья по счёту, и я не верю, что он был в Пизе.

– По-моему, ни для кого не секрет, что Риварес ездит в горы, – сказал Саккони. – Он даже не очень старается скрыть свои связи с контрабандистами – давние связи, ещё со времени восстания в Савиньо. И вполне естественно, что он пользуется их дружескими услугами, чтобы переправлять свои памфлеты через границу Папской области.

– Вот об этом-то я и хочу с вами поговорить, – сказал Риккардо. – Мне пришло в голову, что самое лучшее – попросить Ривареса взять на себя руководство нашей контрабандой. Типография в Пистойе, по-моему, работает очень плохо, а доставка туда литературы одним и тем же способом – в сигарах – чересчур примитивна.

– Однако до сих пор она оправдывала себя, – упрямо возразил Мартини.

Галли и Риккардо вечно выставляли Овода в качестве образца для подражания, и Мартини начинало надоедать это. Он положительно находил, что всё шло как нельзя лучше, пока среди них не появился этот «томный пират», вздумавший учить всех уму-разуму.

– Да, до сих пор она удовлетворяла нас за неимением лучшего. Но за последнее время, как вы знаете, было произведено много арестов и конфискаций. Я думаю, если это дело возьмёт на себя Риварес, больше таких провалов не будет.

– Почему вы так думаете?

– Во-первых, на нас контрабандисты смотрят как на чужаков или, может быть, даже просто как на дойную корову; а Риварес – по меньшей мере их друг, если не предводитель. Они слушаются его и верят ему. Для участника восстания в Савиньо апеннинские контрабандисты будут рады сделать много такого, чего от них не добьётся никто другой. А во-вторых, едва ли между нами найдётся хоть один, кто так хорошо знал бы горы, как Риварес. Не забудьте, что он скрывался там, и ему отлично известна каждая горная тропинка, Ни один контрабандист не посмеет обмануть Ривареса, а если даже и посмеет, то потерпит неудачу.