Текст книги "Псалмы Ирода"

Автор книги: Эстер М. Фриснер (Фризнер)

– Дерется, как баба, невзирая на свою хвастливость, – пробормотала Мишель. Бекка ясно различала множество оттенков презрения, вложенного в эти слова.

«Нет, я бы так драться не стала, – с удивлением поймала Бекка собственные мысли. – Если б я дралась с кем-то, кто гораздо крупнее меня, я бы всячески избегала клинча, пока мой противник не выдохся бы. Почему Адонайя старается приблизить конец поединка? Он быстр, он вполне мог бы уклониться от броска па и тянуть время. И все-таки он этого не сделал. Неужели он такой дурак, что стремится к смерти?»

Но в глубине сердца она знала, что это не так. Нет, Адонайя не дурак, он хитер, как лисица. Знание этого факта давало Бекке то, чего не могло бы ей дать наблюдение за боем, хотя бы оно и длилось целую ночь. И от этого знания пахло страхом.

В квадрате света Адонайя изо всех сил молотил кулаками в грудь его отца, а остальные мужчины с любопытством смотрели на это. Видимо, окончательное суждение уже было вынесено; уверенность в близкой победе Пола придавала атмосфере какую-то особую легкость, тем более радостную, что еще недавно эта атмосфера была полна сомнениями и дурными предчувствиями. Только приспешники Адонайи молчали, не обнаруживая ни особой печали, ни особого стыда за падение своего вожака и за его слабую и бессмысленную оборону. Пол уже просунул согнутую ногу под своего противника, готовясь перевернуть его, а потом сделать последний могучий рывок, чтобы переломить ему неподатливый позвоночник.

– Ради Бога, Пол, пощади его! – Все головы повернулись. Крикнул кто-то из членов стаи Адонайи – худенький парень со спутанными волосами и еле пробивающейся бородой. Даже Пол, все еще продолжая прижимать к земле Адонайю, взглянул туда же. И как будто в благодарность за отсрочку, а может, и в последней бесцельной попытке защитить себя руки Адонайи прикрыли его горло.

Только на мгновение. Ладони тут же отпустили ворот рубашки и снова сжались в кулаки. Левый ударил так слабо, что заставил Пола лишь бросить взгляд в том направлении, будто кто-то хлопнул его, отвлекая внимание. Правый кулак ударил сильнее – странный удар, нацеленный куда-то под мышку. Бекка нахмурилась, продолжая внимательно вглядываться в происходящее. Неужели Адонайя думает таким образом столкнуть с себя ее отца? Но почему, если удар такой пустяковый, как кажется, почему па издал такой страшный крик?

Почему он схватился правой рукой за левый бок – там, где находятся верхние ребра грудной клетки? Бекка постаралась припомнить уроки девушки Бабы Филы насчет того, как можно причинить противнику острую боль. Может, Адонайя случайно наткнулся на такое место? Но в этой части корпуса она такого места припомнить не могла. Правда, тот слабый удар не выглядел случайным – Адонайя не из тех, кто надеется на случай, особенно если на кон поставлена его собственная жизнь. У Бекки не было сомнения, что он хотел нанести именно такой удар и именно в то место, куда он попал.

Нет, о случайности следует забыть. Борьба возобновилась, но для наблюдательного взгляда Бекки было ясно – в ней присутствует какой-то элемент фальши, нечто, подозрительно напоминающее детскую игру. Адонайя снова принялся наносить Полу прежние слабые и бессмысленные удары. У встревоженных женщин Праведного Пути было слишком много поводов желать победы Полу, чтобы не задаваться вопросом: почему такой крепкий юноша, как Адонайя, показывает столь очевидную неподготовленность к борьбе? Бекке казалось, что она слышит, как они мысленно опровергают свидетельство собственных глаз: он молод, у него нет опыта, он плохо знает приемы, он действует под влиянием прихоти, молодые люди часто погибают под влиянием прихотей…

Но и хуторские мужчины были не лучше. Старшие боялись любых перемен в их жизни, а молодые? Они считали победу своего отца желанной лишь потому, что каждый из них считал именно себя тем человеком, который когда-нибудь убьет Пола. И никакой аутсайдер не имеет права красть у них из-под носа эту славу.

Все смотрели, но никто не видел.

Дождь слабых, скользящих ударов Адонайи должен был служить лишь для отвлечения внимания. Их раздражающая барабанная дробь очень быстро заставила Пола забыть о том невероятно болезненном толчке, который враг нанес ему куда-то под мышку. Он еще сильнее навалился на Адонайю и все свое искусство направил на то, чтоб перевернуть противника, как черепаху. Ему оставалось только убить, а уж тогда можно будет выслушать восторженные крики жен.

Но мир вдруг рухнул и покатился под наводящим ужас небом куда-то, где течение времени страшно замедлилось, а привычные движения лишились смысла.

Неужели Бекка одна заметила ту судорогу, которая прошла по рукам ее отца? Его челюсть отвисла, рот безвольно приоткрылся. Огромные лапищи, вцепившиеся в плечи Адонайи, побелели от напряжения – сила вытекала из пальцев Пола. Бекка прижала сестренку к груди еще крепче, увидев, как левое колено Пола вдруг подогнулось и он упал.

А может, это был результат действий Адонайи – того точно продуманного, молниеносного движения, с которым его колено с силой взлетело вверх, нанеся удар меж раздвинутых ног Пола и отбросив его влево?

Адонайя откатился в другую сторону – свободный от клинча – и уже успел вскочить на ноги, пока Пол все еще извивался в пыли. Сильный удар босой ногой попал в уже окровавленное лицо Пола в тот самый момент, когда он пробовал встать. Однако Бекка видела, что Пол рухнул еще до того, как получил этот удар.

Все было неправильно. Все казалось чем-то нереальным. Неужели это видела только она одна или же все произошло так быстро, что остальные не успели осмыслить происходящее? Да и как вообще эти люди, зашоренные собственными интересами, всецело зависящими от того, чем кончится бой, могли вообще что-то заметить? Никогда еще Бекка не чувствовала себя такой одинокой. Независимо от того, насколько был силен удар ноги Адонайи, Бекка знала – ее па обладал такой силой, которая позволила бы ему легко перенести и гораздо более сильный удар. И если Адонайя сейчас показал столь высокое понимание искусства боя, то почему ничего подобного он не проявил на празднике Окончания Жатвы?

Разве может человек овладеть таким сложным искусством за столь короткое время? А не могло ли нечто, весьма далекое от естественных причин, заставить па двигаться так медленно и с такими усилиями, будто он полный инвалид?

О Господин наш Царь, неужели они не видят?

«Пути Господина нашего Царя неисповедимы. – Голос Хэтти возник в уме Бекки, чтоб произнести эту фразу, которая давала ответ на все вопросы. Казалось, Бекка опять стала ребенком, который внимательно вслушивается в голос взрослой женщины, обучающей их: – Как у Давида с Голиафом, как у израильтян под Иерихоном, иногда Господь Бог и его возлюбленный Царь решают показать нам чудеса, слава которых длится вечно».

«Нет! – Червь в сердце Бекки голосом, похожим на ревущее пламя, ниспроверг авторитет Писания, на который ссылалась Кэйти. – Па не Голиаф и не город, погрязший во грехе! Он не творил зла. Зло творил Адонайя!»

Шифра зашевелилась в теплых объятиях Бекки и тихонько пискнула. Бекка взглянула на сестренку, и все голоса Поминального холма вдруг хором запели что-то, используя в качестве своего рупора этот крошечный влажный ротик. Всю самоуверенность Бекки как рукой сняло.

Голоса налетали темными шквалами, наполняя воздух жалобами на то, что Пол отправлял новорожденных на холм, потому что это были мальчики, а хутору требовались девочки, или наоборот. Они напоминали о подростках, превращенных в скелеты за то, что они в чем-то погрешили против хуторских норм. Они оплакивали девушек, чьи Перемены начались не так и длились иначе, чем они начинаются и длятся у достойных женщин. О девушках, у которых кровь шла или слишком обильно, или слишком часто и которым приходилось умирать, дабы их присутствие не нарушало привычного хода вещей. Звучал там и голос дочери Тали Сьюзен, да и не только ее. Ведь для каждой смерти Пол подыскивал оправдание в, обычаях или в строчке Писания, строчке, которая подтверждала его волю, но Бекка знала, что не эти мертвые, холодные цепочки букв были настоящими палачами детей.

Песня, которую сейчас пели младенцы и дети Поминального холма, была проста:

– Пришла его очередь!

«Его очередь, думала Бекка. Да, может быть, то, что он делал, тоже было злом, но все же… О, па!»

И сквозь слезы, от которых пламя факелов казалось колеблющимся и расплывчатым, она снова взглянула на ринг и увидела, как Адонайя дает подножку Полу – примитивный прием, которым пользуются даже хуторские девчонки, чтоб подшутить над неуклюжими сестренками. Толчок, если говорить правду, еле заметный, но Пол падает на землю. На этот раз Адонайя вскакивает обеими ногами прямо на грудь Пола. Горестно кричат женщины, заглушая треск ломающихся ребер. Потом удар ногой в голову, за ним – другой, наносимые с такой дикой злобой, что каждая клеточка в теле Бекки покрывается ледяной коркой.

К этому времени Адонайя уже перевернул тело Пола на живот и схватил изуродованную голову альфа в руки, чтоб сделать тот последний поворот, который выдавит жизнь из Пола. Он сделал это с таким видом, будто у него есть планы и более интересные. Треск шейного позвонка был скорее формальностью, чем необходимым завершением.

Адонайя встал над телом Пола и вытер со лба пот рукавом рубахи.

– Во имя Господа! – сказал он.

– Да исполнится воля его, – послышалось бормотание хуторян. Один из них подошел и сунул свой факел в железную бочку, которая тут же выплюнула густой дым, подкрашенный чем-то темно-красным. На мили вокруг, на других фермах увидят лишь поднимающееся к небу черное облако. Вторая бочка должна окрасить небо белым.

Люди из отборной шайки Адонайи уже двинулись сквозь тьму, туда, где все окна Праведного Пути, кроме одного, разрывали темноту ярким светом. Стоны и вопли спиралью взвились к небу, оставляя за собой шлейф кровавого дурмана.

У Бекки не было времени оплакивать отца. Скорбь может подождать. Сейчас значение имело только одно. Пока оставалась хоть малейшая надежда, Бекка бежала в ночь с Шифрой на руках.

16

 
На лужайке, где ползают змеи с отравленным жалом,
Я Лилит[10]10
  Согласно Талмуду, Лилит – первая женщина, сотворенная Богом; в вавилонской мифологии Лилит – злой дух, нападающий на спящих.


[Закрыть] с моим милым на травке зеленой застала.
На лужайке, где яблоки красные зреют.
Я дала ему плод, а вину возложила на змея.
На лужайке, где змей опечален подобным итогом,
Я смеюсь над глупцами – мужчиной и Господом Богом.
На лужайке, где монстры, а я не сказать, чтоб одета,
Я в лицо им кричу: да, я сделала, сделала это!
 

– Она здесь! – Бекка узнала голос Тали. Она услышала его еще до того, как свет факела залил глубокий подвал хранилища, где она, скрючившись, просидела, как ей казалось, бесконечные часы. Бекка откинула голову, чтобы встретить свет, и тут же перекосилась от боли, хотя и не позволила себе вскрикнуть.

С Тали было еще двое мужчин – один из шайки Адонайи, другой – из пожилых хуторян. У последнего лицо выражало угрюмое тонкогубое удовлетворение. Там – снаружи – сводились старые счеты за пустяковые обиды, за давние, но так и не прощенные ссоры. Хуторянин выглядел достаточно старым, чтоб принадлежать к тем жителям Праведного Пути, которые достались Полу, когда он завоевал место альфа. Вполне вероятно, что он помнил еще отца Пола.

«Такой старый, – подумала Бекка, когда он спрыгнул в погреб и подставил ей руки, чтоб она дотянулась до люка и вылезла наверх. – Интересно, а сколько раз он в своих мечтах, набравшись храбрости, делал то, что потом сделал мой па, и поднимался выше, переставал быть просто парой рабочих рук? Но он так и не осмелился и, должно быть, завидовал моему па, который стал тем, кем ему уже никогда не бывать. Может, во сне он видел себя чем-то большим, но – Пресвятая Богоматерь! – как он наверняка радуется смерти моего бедного па!»

Да разве он один такой? Человек Адонайи тоже преобразился, его плоское лицо излучало сияние восторга. Этого-то следовало ожидать. Теперь, когда Адонайя стал альфом Праведного Пути, на тех, кто стоял с ним заодно с самого начала, посыплются благодеяния и дары. Не приходилось сомневаться в том, в какой форме этот человек захочет получить свою плату – слишком уж красноречиво он поглядывал на Бекку.

Но вдруг он ощутил ее запах, и его лицо тут же омрачилось.

– Лучше эту девку отвести прямо к Найже… Адонайе.

Пожилой кивнул, сморщив нос, когда резкий, ни с чем не сравнимый запах женщины в поре коснулся его ноздрей. Он злобно уставился на Бекку, как будто она совершила нечто непотребное специально назло ему.

«А все потому, что не может получить меня, – думала Бекка. – Как будто он мог раньше! Для этого мы с ним слишком близкие родственники. Разве что Поцелуй или Жест. Но Боже сохрани меня от того, чтобы разделить их с ним. Она взглянула на молодого и содрогнулась. Спаси меня и от этого. Хотя бы сейчас. Сейчас, когда я в поре, я для них как Ева. Никто не может взять меня, кроме…» Содержимое ее желудка поднялось почти к самому рту. Она стала молча молиться.

– Не торопитесь! – Тали подняла руку. Ее лицо горело лихорадочным румянцем, глаза пылали неестественным огнем. Она опустила факел в подвал хранилища; его свет исключал возможность скрыть здесь что-нибудь. – Где она? – крикнула она, осветив факелом кучу посевного зерна и какие-то тряпки, слишком небольшие, чтобы под ними можно было спрятать ребенка.

Бекка промолчала.

Юноша, по всей видимости, боялся Тали, шарахался от нее, как раз уже обжегшийся ребенок. Весь нерешительность и уважение, он заикаясь сказал:

– А может быть… Не может ли быть, что наши уже нашли ее?

Тали издала губами малоприличный звук – свидетельство ее презрения.

– Думаешь, я не знала бы об этом? Я тебе уже говорила – с остальными ее не было. – Она бросила на Бекку грозный взгляд. – Если ты полагаешь, что оказываешь услугу своей проклятой помешанной на Писании мамаше-наседке, то советую подумать еще раз. Она сама прикажет тебе принести ребенка и во всем подчиниться воле Господина нашего Царя. – Дикая пародия на смех сорвалась с губ Тали, поразив Бекку в самое сердце. – Да исполнится воля его, скажет она! Похоже, именно эти слова были на ее устах, когда Пол впервые овладел ею или когда она давала какому-нибудь другому идиоту Поцелуй Мира. Его воля исполнится, и если я дам ей больше утешения, чем она когда-либо давала мне, то пусть священный меч Царя Ирода поразит меня на этом месте!

– Иди с нами, Бекка, – сказал хуторянин тихо, но твердо. – Пожалуйста.

Она вышла вместе с ними из хранилища в мир, где рассвет уже начинал высвечивать поля. Бекка прикусила нижнюю губу, приказав себе не видеть того, что утренний свет должен был обнажить перед ее глазами. Вотще! Слишком многое случилось за ночь, и никто еще не успел убрать мертвецов.

Первым она увидела сына Тамар – Хирама. Он лежал на спине, с глазами, устремленными в небо. Должно быть, хотел найти убежище в дальних полях, когда мужчины поймали его. Его ночная рубашонка была слишком длинна для таких маленьких ножек, верно, перешла к нему от кого-то из братьев. Голова повернута под каким-то невероятным углом. Зато крови нет.

Кровь в изобилии появилась дальше, когда они подошли ближе к дому. Вилли – сын Селены – лежал во дворе, раскинувшись в тачке; его кожа была болезненно желтой: кровь вытекла из покрытого загаром тела.

Тому, кто поймал его, видно, пришлось нелегко, пока он наконец не перерезал Вилли глотку. Рана была рваная, а лицо и руки мальчика покрыты множеством мелких порезов и царапин. Еще двое ребятишек, примерно того же возраста, что и Вилли, привалились к стене большого сарая, будто присели на корточки, чтоб сыграть в шарики. У них были проломлены головы.

Бекка вдруг обнаружила, что она тяжело дышит широко открытым ртом. Это произошло в тот момент, когда Тали и двое мужчин подвели ее к дому, где ждал Адонайя. Здесь стояла какая-то неестественная тишина, а в воздухе не чувствовалось никаких запахов, кроме неожиданно свежих и бодрящих ароматов чистого осеннего утра. Ни из кухни, ни из очагов дым не шел. Небо пачкали лишь клубы умирающего багрового сигнального дыма, размазываемого утренним ветерком.

«О мой Господь и Пресвятая Дева Мария, пусть окажется, что женщины уже приходили, – молилась Бекка. – Пусть будет так, что они были тут до меня, чтоб убрать своих мертвецов. Господь мой, только не дай мне стать свидетельницей этого, и я клянусь своей душой…»

Эту молитву ей не суждено было закончить. Они обогнули угол дома и увидели Кэйти и Рэй, стоявших на коленях возле самых маленьких. Дети лежали длинным рядом, уже раздетые – их ночные рубашонки были брошены в бельевую корзину, стоявшую рядом. Женщины подняли глаза, когда услыхали приближающиеся к ним шаги. Лицо Рэй испещрено полосками высохших слез, волосы всклокочены и висят космами вдоль лица. На коленях она баюкала крошечное искалеченное тельце девчурки, не достигшей еще и трех лет. Темные кудри девочки были еще темнее там, где запеклась ее кровь. Рэй пыталась завернуть маленькое холодное тельце в небольшой кусок грубой материи, но руки ее отказывались повиноваться разуму. Они были способны лишь на одно – прижимать ребенка к груди, баюкать его под тихий напев колыбельной песни.

У Кэйти глаза сухие. Это испугало Бекку даже больше, чем зрелище нескрываемого горя Рэй. Хуторская учительница горько улыбнулась и сказала своим «классным» голосом:

– Бекка, как я рада, что ты пришла. Ты ведь пришла нам помочь? Это прекрасно. Ты ведь знаешь, я Дел не могу доверить ничего важного. Толку от нее мало, а мы должны убрать все, что ты здесь видишь, еще до начала полдневной трапезы. Я не имею представления, что готовить, хотя вообще-то, по правилам, сегодня готовить должна Селена. Но и на Селену положиться нельзя. А уж от мужчин и вообще никакой помощи не получишь. Надо заготовить очень много дров, надо натаскать много сучьев – вот и все, о чем они думают. И еще они требуют, чтоб мы доставили им детей сегодня же утром, причем в полном порядке, а нас только двое, чтоб этим заняться.

И она небрежно махнула рукой в сторону длинной шеренги трупов. Среди них лежало и тело ее младшего сына. Он был единственным, чье лицо не было изуродовано. Кэйти вытащила из корзины окровавленную детскую рубашку и взмахнула ею, чтоб расправить.

– Я стираю не хуже других женщин, но без помощниц одолеть столько… Нет, просто не представляю. Столько дел до полдника, – добавила она, покачивая головой.

Самые пожилые женщины сидели в гостиной, куда Тали ввела и Бекку. Они занимали целый ряд стоявших бок о бок стульев с высокими прямыми спинками и были одеты в свои лучшие платья. Ни один волосок не выбивался из их причесок, а лица были спокойны и чисто умыты, как у невест.

Старшая из жен Пола даже ухом не повела, услышав, что Тали окликнула ее по имени. Она смотрела прямо перед собой куда-то в будущее, которое у нее сейчас измерялось часами.

– Мишель, что вы сделали с ним?

Все так же твердо глядя вперед, Мишель ответила:

– Мы о нем позаботились. Для этого мы воспользовались его кабинетом. Он в стороне от других комнат, как раз то, что нужно. Никто из тех, кто увидит его, не сможет упрекнуть нас, что мы были небрежны или отказали нашему мужу в последней услуге.

Тали хмыкнула и взмахнула своим факелом, так что тот оказался всего в нескольких дюймах от стоического лица Мишель. Старуха не дрогнула и не шевельнулась. Тали поднесла пламя еще ближе, еще медленнее, пока любое, даже случайное, движение руки могло привести его в соприкосновение с темным платьем Мишель. Все та же каменная неподвижность.

– Лицо, точно лемех плуга! – Тали приложила губы почти к самому уху Мишель и сказала свистящим шепотом: – На лемехе ничто не оставляет следов, но на камне он нередко ломается. Вот, значит, ты какая?

Мишель не смотрела на Тали. Для нее эта молодая женщина была все равно что сквозняк, что полет надоедливой мухи, что обрывок забытого сна. И только Бекке да небесам она сказала:

– А они удачно подобрали ей имя. Все так и сбудется.

Кровь отхлынула от лица Тали. Она выпрямилась и отошла от шеренги сидящих жен Пола. То, что такая невинная фраза вызвала у Тали столь сильную реакцию, удивило Бекку, и, видимо, это отразилось у нее на лице.

– Аталия. Аталия – это тот, кто убил всех царских детей из рода Давида, а затем погиб ужасной смертью прямо у священного алтаря.

Бекка резко повернула голову, чтоб взглянуть на ту, чей голос раздался откуда-то снизу. Баба Фила, чуть склонив голову набок, подмигнула ей, будто ребенок, готовящий удачную шалость.

– Что ж делать, коли ее так зовут? – И обращаясь к Тали, добавила: – Не обращай внимания на Мишель, милочка. От женщин, чей ум занят высокими помыслами, вежливых слов не услышишь. И тебе тоже не следует уделять так много внимания своему имени. Тали, а то твой новый муж подумает, что ты заносишься выше, чем тебе надлежит быть. Он ведь предпочитает достойных женщин, этот Адонайя из Миро… из Праведного Пути.

Старуха пристально поглядела на ряд сидящих женщин – моложе, чем она, но достаточно старых, чтобы не считаться приносящими пользу.

– Может, вам что-нибудь нужно от меня, Мишель, Офир, Делис и все остальные? Что-то, чтоб облегчить ваше ожидание или что-то после него?

– Бог да будет с тобой, Фила, скоро мы ни в чем не будем нуждаться.

Баба Фила пожала плечами.

– Да будет Он и с вами. Если передумаете, то дайте знать моей девчонке, она меня отыщет. – Старуха снова повернулась к Тали. – Все, о чем ты просила, уже готово, а моя девчонка ждет тебя у задней двери. И будь добра, присмотри, чтоб твой факел был погашен, когда туда пойдешь. Я, знаешь ли, прожила так много совсем не для того, чтоб помереть от пожара в доме.

В словах Тали прозвучала какая-то почти свирепая готовность:

– А как скоро это должно сработать?

Еще одно пожатие опущенных под бременем лет плеч:

– Часа через два-три. Да ты и сама узнаешь, незадолго до того, как начнется.

– Тогда постереги эту! – Тали слегка подтолкнула Бекку в сторону Бабы Филы и выбежала из комнаты. Она замешкалась лишь для того, чтобы сунуть свой факел в ведро с водой, стоящее возле камина.

– О чем это вы? – спросила Бекка.

Вещунья хихикнула:

– Женские дела, – ответила она и бросила многозначительный взгляд на обоих мужчин. Злобный взгляд старухи заставил их поежиться, будто по коже пробежал холодок. Они тут же отошли подальше, чтобы не слышать, и оставили Бекку и Бабу Филу в относительном уединении.

– Это потому, что она опять понесла? – спросила Бекка, прежде чем Баба Фила успела заговорить. – Какой-нибудь настой, который ты сделала, чтоб убить ребенка па прямо у нее в чреве?

– Говори потише, такие речи сулят беду и вообще крайне неприличны. – Старуха явно пародировала жесткую самоуверенность Хэтти, но ее увядшие губы выдали ее с головой своей хищной усмешкой. – Тали чувствует себя не очень хорошо, Бекка. Она выпросила у меня средство, чтобы подлечить желудок. Разумеется, есть немало женщин, которые плохо выносят сильные лекарства, и если дело повернется против ребенка, ну… – Она развела руками. – А раз уж это все равно приплод Пола, то не так уж и важно, когда именно отлетит эта бедная душа.

– Не так уж и важно… – Бекка поглядела на Мишель и остальных, вспомнила Рэй и малышку, которую та прижимала к груди. С трудом она снова переключилась на Бабу Филу, и в ее словах послышалась едкая горечь отвращения.

– А ты все еще жива, старуха…

– Да, не умерла, повезло. – Баба Фила ответила так беспечно, будто в словах Бекки не было ни капли яду. – И вовсе не потому, что таких попыток не было. Просто моя Марта оказалась такой храброй, как мне даже не снилось. Двое попытались прикончить меня этой ночью. Они все еще там – на чердаке. Старые дуры, но не похоже, что долгое пребывание там пошло им на пользу. – А затем, уж совсем тихо, хуторская вещунья сказала: – Я знаю, что терзает твое сердце, девочка. В первый раз боль всегда ощущается сильнее. Как ты думаешь, сколько Чисток я пережила на своем веку? И не только при смене альфов, но и в неурожайные годы или при появлении заразной болезни… Во всех этих случаях всегда происходит примерно одно и то же. За свою жизнь сегодня ночью я дралась так же, как эти маленькие дети, что лежат сейчас там – остывшие. Ты не можешь отнять у меня время, отпущенное мне, и тем самым вернуть им возможность дышать.

– Я не сделала бы этого, даже если б такое было возможно, – сказала Бекка так тихо, что ее почти не было слышно.

Но у старухи, когда это касалось ее, слух всегда оказывался на редкость острым.

– Да я и так знаю, что ты этого-не сделала бы. Но давай на время отложим твои неприятности. Я просто сгораю от желания узнать новости. Не осмеливалась спуститься сверху вплоть до этой минуты. Скажи мне, сколько народу потерял Вифлеем? Сколько их перестало дышать воздухом, но открыло свои рты для райских песен, чтобы младенец Иисус мог жить в изобилии?

– Сколько? – Эти слова как бы отплясывали веселый танец вокруг своего безобразного смысла. Бекка была начитана в Писании не хуже всякой другой девы Праведного Пути. Но смысл вопроса Бабы Филы добирался до ее ума медленно и постепенно. Она вполне могла бы дать старухе столь же закамуфлированный ответ, но откуда-то взявшийся тонкий ребячий волосок вдруг налился кровью и туго стянул ей горло.

– Нет, – сказала она открытым текстом, – я не знаю, сколько несчастных младенцев убил сегодня Адонайя.

Она пожалела о своей смелости тут же, как только эти слова сорвались с ее языка. Баба Фила жива сегодня только потому, что знает о выживании все, что о нем можно знать. Если она опасается назвать бойню ее настоящем именем, то для этого должна быть важная причина. «Неосмотрительные слова могут привести меня к гибели. Господи помилуй! А если они убьют меня, то что же будет с Шифрой?»

Она подумала о девчушке, спрятанной в потайном месте, и страх, сжимавший ее желудок, сразу усилился вдвое.

Но Праведный Путь уже, должно быть, исчерпал сегодня свою квоту смертей. Время убийств истекало. Всякий ребенок, вышедший из возраста учившихся ходить и пока избежавший меча Господина нашего Царя, теперь до поры до времени был в безопасности. Бекка увидела одного такого малыша, примостившегося под юбками двух почтенных матрон – Делис и Метрии. Хуторянин, пришедший с Беккой, тоже увидел его, человек Адонайи – тоже. Но ни один из них не подошел, чтоб вытащить мальчика на двор и там прикончить. Он был в том возрасте, когда его смерть не была насущно необходима для нового альфа. Если такие же мальчики и девочки все же погибли, то это происходило в первые часы больших перемен, когда внезапный взрыв накопившейся ненависти и страха вдруг давал возможность излиться самым темным инстинктам. Бекка твердо знала, что все перемены в ее судьбе сопровождаются кровью.

– Но мы богопослушные люди. – Уроки Хэтти, всплывая в памяти ее дочери, обретали оттенок иронии. – Все, что мы делаем, мы делаем так, как учит нас Писание. Мы не можем похвалиться тем, что нам известны цели Господа Бога; это было бы с нашей стороны нахальством. Мы просто повинуемся Ему, а потому на нас почиет Его благословение. Разве может человек подвергать сомнению Слово Божие?

Чудом выживший мальчуган сжался и затрясся, как древний больной старик. Бекка почувствовала во рту вкус желчи, увидев, как ужас вытесняет сознание из глаз ребенка, оставляя после себя зверя. Этот ребенок выжил, но если он не восстановит способность пользоваться своим мозгом и телом, то его жизнь будет коротка. В Писании найдется строчка, которая оправдает решение убрать из хутора этот лишний и бесполезный рот. Всегда, когда в этом есть нужда, подходящая строчка находится, и ее будут вертеть и так и эдак, пока она не станет полностью приемлемой.

«Слово Господне». Эти слова окутывали Бекку, как окутывает плечи теплая золотистая ткань, даруя уют и безопасность. Теперь они несли в себе память об убитых детях, чья единственная вина заключалась в том, что они были слишком малы и, стало быть, могли отвлекать своих матерей от любых видов служения их новому господину. Если же при этом погибнут и другие дети, что ж, так получилось: таковы пути Господа, без вопросов принимаемые настоящими богопослушными людьми.

Мы просто повинуемся.

«Тогда, значит, я не богопослушная женщина!» Поняв это, Бекка отнюдь не испугалась. Она чувствовала себя так, будто кто-то принес ей, пребывавшей в сумерках, яркий источник света. Все проповеди ее матери, извлеченные из Писания, все это преклонение перед обычаями и хуторскими традициями, обязательное для каждой покорной дочери Праведного Пути, – все это отпало от Бекки, как мякина от тяжелых зерен ячменя. Вот она стоит тут, и единственная ее опора – ясное понимание своих возможностей, а она… не боится!

Вернулась Тали. Грубо толкнула Бекки локтем.

– Он ждет.

Бекка с силой ударила женщину по лицу.

– И подождет. Я не корова, чтоб меня погонять, Тали. Я пойду, куда должна идти, но ты держи от меня свои лапы подальше!

– Заносишься передо мной, ты, маленькая… – Рука Тали метнулась к лицу Бекки. Пальцы Бекки сомкнулись на запястье Тали, удержав руку той на волосок от щеки.

– Не смей!

Бекка произнесла это совсем тихо, но в короткой фразе было заключено обещание целого моря боли – столько, сколько вообще можно вложить в слова.

Потеряв дар речи. Тали показала на дверь, ведущую к лестнице. Бекка спокойно вышла из гостиной с гордо поднятой головой и с королевским достоинством в каждом движении. За спиной она услышала сухой смешок Бабы Филы.

Бекка поднялась наверх в сопровождении Тали, шедшей следом за ней, будто служанка, и двух мужчин, игравших роль почетной стражи.

Не торопясь она подошла к старой двери, ведущей в бывшую спальню па, и повернула ручку до того, как кто-нибудь из ее трех сопровождающих мог вмешаться.

В большой неубранной постели лежала и рыдала Руша; маленькая грудь обнажена, на подбородке несколько ссадин.

Адонайя развалился в большом мягком кресле у окна со стаканом воды в руке. На нем был надет один из старых домашних халатов Пола, явно слишком большой для него. У Адонайи был вид человека, который и родился и был воспитан исключительно для того, чтобы править округой именно из этой комнаты. Все здесь, включая и девчонку в постели, принадлежало ему по праву рождения.

– Бекка! – Нотка притворного гостеприимства в словах, произнесенных им, резанула ее по нервам. – А нам так не хватало тебя этой ночью! Но ты вечно так застенчива, так скромна. Мой родитель учил меня, что это великолепные качества в женщине. Однако он не упомянул о том, что иногда они чертовски неудобны.

– Бекка! – Маленькая Руша протянула к ней руки. Появление сводной сестры исторгло громкое рыдание из самых глубин ее сердца. Бекка не стала ждать разрешения. Она бросилась к кровати и крепко обняла Рушу. От простынь исходили запахи пота и секса и еще какой-то очень резкий и незнакомый запах. Несчастнее самого несчастного грешника, Руша, перемежая слова всхлипами, покаянно шепнула, упираясь носом в грудь Бекки: