Текст книги "Три этажа"

Автор книги: Эшколь Нево

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Утром меня разбудила Офри. Она подошла ко мне и спросила:

– Папа, почему ты спишь на диване?

– Потому что мы с мамой поссорились.

– Из-за того, что мы не едим здоровую пищу?

– Нет.

– Вы почти всегда ссоритесь по пустякам.

– Верно.

– Но потом всегда миритесь, правда?

– Конечно, милая.

– Пап, я хочу какао.

Мы с Офри обычно встаем первыми и рано уходим в школу. Айелет с Яэль встают через четверть часа и уходят в детский сад. Таков наш утренний распорядок.

Мы с Офри идем в школу пешком. За ручку. По дорожкам между домами. По пути она пересказывает мне книгу, которую читает, а я вполуха ее слушаю. Когда мы приближаемся к школе, она вынимает свою руку из моей. На последних ста метрах ей нравится выглядеть независимой. Я провожаю ее взглядом, пока не увижу, что она вошла в главные ворота. Пока не увижу, что она вошла в школьный двор, я своего наблюдательного поста не покидаю.

В то утро я предложил ей пройти через пекарню в торговом центре и купить по слойке с шоколадом. Она забеспокоилась, что мы опоздаем, но я сказал: «Ну и пусть, ничего страшного». – «Нет, – не согласилась она, – у нас естествознание, а Галина ругается на тех, кто опаздывает». Тогда я пообещал зайти вместе с ней в класс и сказать, что она опоздала из-за меня. «Ладно, пап, но только если не будешь меня позорить перед остальными», – предупредила она. Я кивнул: ни в коем случае. Не позорить означало не целовать ее у всех на виду и не здороваться с учительницей шутовским тоном. Не садиться за парту, изображая из себя ученика.

Мы сели на скамейку возле торгового центра и съели свои слойки. Я просто откусывал от своей. Она раскатывала слой за слоем и ела каждый по отдельности.

– В последнее время, – сказал я, – мы с мамой замечаем, что тебе нелегко. В последнее время, то есть после того случая с Германом…

Она продолжала молча разматывать свою слойку. – Если хочешь рассказать мне, что там произошло, я буду рад тебя выслушать.

Она молчала. Отвела глаза в сторону. Доев слойку, она прикусила губы, будто не давая словам вырваться наружу.

– Ты не хочешь рассказать мне, что там произошло? – снова спросил я. Я чувствовал: еще чуть-чуть, и она со мной поделится.

Но она сказала:

– Я хочу в школу.

Я довел ее до класса. Но, когда дверь за ней захлопнулась, не ушел. В стене классной комнаты было три окошка, задернутые шторками. Одна из них была немного сдвинута, и, встав под определенным углом, я мог увидеть задние ряды парт и Офри, которая направилась туда и села.

Я посмотрел на нее, и сердце у меня сжалось.

Когда взрослый выглядит подавленным, это ничего. Жизнь порой наносит нам суровые удары. Но ребенок?

Моя дочь открывала и закрывала молнию своего пенала. Достала из него карандаши. Что-то нарисовала на обложке тетради. Убрала карандаши в пенал. Время от времени она поднимала глаза на учительницу и снова их опускала. Сейчас, когда я тебе это рассказываю, я понимаю, что ничего особенного она не делала, и все же я заплакал.

Я не плакал с тех пор, когда был примерно в ее возрасте. Вообще-то я ничего не имею против слез, просто у меня их не бывает. Когда Айелет отменила свадьбу и на полгода бросила меня, потому что захотела «побыть в одиночестве», разве мне не хотелось плакать? Хотелось. Когда мне из-за долгов пришлось ликвидировать свой бизнес и возвратиться к работе по найму, разве мне не хотелось плакать? Хотелось. Поверь, что очень хотелось. Ты знаешь, сколько времени я потратил на создание своего дела? Десять лет. И вдруг меньше чем за месяц я лишился трех крупных клиентов, и все рухнуло. Когда Ирис из банка сообщила, что мне отказано в кредите, мои глаза оставались сухими.

Из-за чего я плакал, когда был в ее возрасте? Тебе правда интересно? Из-за всякой ерунды! Как-то мы гуляли с отцом, и я попросил его купить мне эскимо. Он дал мне монетку в одну лиру и велел ждать, пока нам не попадется киоск. Когда мы проходили над вентиляционной решеткой метро – представляешь себе, о чем я? у вас ведь такие тоже были – дыры в мостовой, из которых тянет ветром, – монета выпала у меня из руки и провалилась в яму. Яма была глубокая, метров трех, не меньше. На дне поблескивали другие монеты, много монет. Я стоял на решетке, топал по ней ногами, плакал и просил отца достать мне мою монету. Но отец – я точно запомнил его слова – сказал: «Там слишком глубоко. Кроме того, Арнон, это научит тебя беречь деньги».

Подглядывая через окно класса на Офри, я набрал номер Айелет. Она не ответила. Я набрал ее номер еще раз. Я хотел, чтобы она ушла с работы и приехала в школу. Я был уверен: стоит ей увидеть то, что видел я, она больше не назовет меня сексуально озабоченным. Но она не ответила. Я звонил ей семь раз. Но Айелет, она такая. «Если я тебе не отвечаю, – однажды призналась она мне, – то потому, что знаю: возьми я трубку, я наговорю тебе такого, что потом об этом пожалею».

Я ненавижу, когда мне не отвечают по телефону. Ненавижу. Но я с этим смирился. Как смирился со многими другими вещами, которые считал недопустимыми. Так бывает, когда любишь женщину с трудным характером. Но в то утро это меня раздавило. Как бы тебе объяснить? Я как будто получил удар ниже пояса. И потому бросил ей названивать и отправился домой. Я пошел не между домами, а по главному шоссе, по самому солнцепеку, и шагал не по тротуару, а по проезжей части. Подозреваю, мне хотелось, чтобы меня сбила машина. С тобой такое случалось? Я имею в виду не желание покончить с собой. Об этом я и не помышлял. Когда идешь по проезжей части посреди машин, ты вовсе не стремишься умереть. Просто тебе надо, чтобы тебя долбануло посильнее. Потому что ты это заслужил.

Почему заслужил? Потому что я идиот. Вот почему. Оставил ее у Германа, чтобы занять лучшее место на велоаэробике. Прекрасно зная, что он не совсем в себе. Если бы я подождал десять – да какой там десять, хотя бы пять минут, – моя девочка, которую я первым взял на руки после рождения, потому что Айелет зашивали, девочка, первым словом которой было слово «папа», девочка, малейшую боль которой я чувствовал как свою, – эта девочка не сидела бы сейчас в классе с пустым взглядом.

На семейных фотографиях Офри всегда выходит хуже, чем в жизни. Ничего не поделаешь, вздыхает Айелет, она не фотогенична. Но дело не в этом. Дело в той искорке в ее глазах, которую не способна ухватить даже самая совершенная камера. Эта искорка и делает ее красоту такой уникальной. Но после ее прогулки с Германом в цитрусовую рощу эта искорка погасла. Умерла.

Я шел посередине дороги, ведущей из школы к нашему дому, и лупил себя кулаками по лбу. Я правда хотел, чтобы сзади на меня налетела машина, швырнула меня на пару метров вперед, чтобы я переломал себе все кости, чтобы примчалась скорая и отвезла меня в «Ассаф Харофе», чтобы меня положили на койку рядом с Германом…

Но в тот утренний час, когда все уже развезли детей по детсадам и школам, на дороге было пусто. И я, увы, добрался до парковки возле нашего дома без всяких приключений. И тут увидел ее. Внучку Германа. Француженку.

Она как раз вышла из дома и направлялась ко мне своей вихляющей походочкой. Как будто танцуя тверк. В шортах и белой маечке с тонкими бретельками. Без лифчика. Одна из бретелек сползла на плечо. В шлепанцах на платформе она казалась выше ростом. От нее было не увернуться, даже если мне этого хотелось. Она шла прямо на меня, а приблизившись, привстала на цыпочки и чмокнула меня в обе щеки – вроде бы в щеки, но почти в губы, – и сказала:

– Бонжур, месье Арно, как поживаете? Вы, случайно, не едете в сторону Тель-Авива?

Мне бы сказать нет. Но я не мог, потому что и в самом деле ехал в Тель-Авив, на встречу с «Добрыми остатками». Это ассоциация, которую я организовал. Ну, не я один, а с несколькими коллегами. Неужели я тебе об этом не рассказывал? Значит, мы и правда давно не виделись. Поздно вечером мы собираем в городских ресторанах оставшуюся еду и, вместо того чтобы выкинуть ее на помойку, раскладываем по коробочкам и отправляем нуждающимся детям на юге страны. Отличная идея, верно?

Ну так вот. Я сказал внучке Германа, что еду в Тель-Авив. Не хотелось врать. Не успели мы отъехать, как она скинула шлепанцы и положила свои босые ноги на приборную панель. Мне бы сказать ей, чтобы она их опустила. Что это непорядок. Но у меня слабость к маленьким ножкам. В машине запахло ее духами. Теми же, что и прошлым летом, но в их аромате что-то изменилось – или что-то изменилось в ней.

Я спросил, когда она прилетела в Израиль, и она ответила:

– Вчера.

О чем еще с ней говорить, я не знал. И тут вдруг она спросила:

– Месье Арно, вы ведь в курсе, что случилось с моим дедушкой?

– Что ты имеешь в виду?

– Бабушка ничего мне не рассказывает. Вернее, кое-что рассказывает, но явно не все.

Я осторожно поинтересовался:

– А что… что бабушка тебе рассказывает?

– Что он шел по улице и упал. И сломал лопатку. Его положили в больницу, а там обнаружили у него еще кучу болезней. Это как-то нелогично. Кроме того, я легко распознаю, когда мне врут. У меня отец был тот еще врун. И мать – врушка. Я знаю эти, как их, признаки.

Я на полсекунды повернул к ней голову и снова перевел взгляд на дорогу.

– Хотелось бы и мне научиться распознавать эти признаки, – сказал я.

– Alors[5]5
  Зд.: Ну, значит, так (фр.).


[Закрыть]… – сказала она, – первым делом – губы. Вот здесь. – Она коснулась пальцем моей нижней губы: – Когда врут, здесь немного дрожит. И здесь тоже. – Палец переместился ко мне на подбородок. – Как это называется на иврите?

– Подбородок?

– Нет, не подбородок…

– Челюсть?

– Ага, челюсть. Когда врешь, она напрягается. И конечно же, глаза. Но не то, что люди думают: что вруны, когда врут, не смотрят в глаза. На самом деле как раз наоборот. Они смотрят вам в глаза, чтобы вы им поверили, но у них во взгляде тень.

– Тень?

– Тень – это ведь противоположность солнцу?

– Да.

– Тогда да, тень.

– А когда бабушка рассказывала тебе о том, что случилось, у нее в глазах была тень?

– Большая тень. Потому я вас и спросила, может, вы что-то знаете.

Я подумал, что должен проявлять осторожность. У меня в машине сидела потенциальная шпионка. Если я поведу себя с ней правильно, она поможет мне раздобыть информацию.

– Я знаю не больше твоего, – сказал я. – Но мне кажется, тебе надо еще раз ее расспросить.

– Что вы имеете в виду?

– Если ты чувствуешь, что кто-то тебе лжет, настаивай, пока не вытянешь правду. Этому меня научила жизнь.

– О-ля-ля, месье Арно! – воскликнула она и легонько ткнула меня в плечо кулачком. – Да вы не только красавец, вы еще и умник! Вот повезло мадам Арно!

– Тебе куда в Тель-Авиве? – перебил я ее.

– На море. Хочу позагорать топлес.

Я чуть было не сказал ей, чтобы не забыла намазаться солнцезащитным кремом. Но прикусил язык – не хотелось выглядеть занудливым папашей.

– А я себе новую татуировку набила, – сказала она. – Хотите посмотреть?

Мы ехали по шоссе Аялон. На Аялоне такое движение, что от дороги глаз ни на секунду не оторвешь. Но я не мог не посмотреть. Она взялась за бретельку – ту самую, что съехала на плечо, – и опустила ее, обнажив верхнюю часть левой груди. Там была звезда Давида. Треугольник на треугольнике.

Она спросила меня, как мне, нравится?

Я ответил, что да.

Она потерла лежащие на приборной панели ноги одна о другую. Они и правда были очень маленькие. Не намного больше, чем у Офри.

– Вообще-то в том, что бабушка и дедушка постоянно в больнице, есть свои преимущества, – сказала она.

Мы стояли в пробке возле площади Атарим, в том месте, откуда хорошо видны волнорезы, похожие на дефисы в официальном названии города: Тель-Авив-Яффо.

– Да? – повернулся я к ней. – И что же это за преимущество?

– Пустой дом, – засмеялась она. – Можно привести кого хочу.

– Да ну? – отозвался я. – Скажи пожалуйста. – И снова уставился на дорогу.

– Когда я получаю удовольствие, – добавила она, – я имею в виду в постели, я люблю, чтобы парень, который со мной, это понял. Он этого заслуживает. За предпринятые усилия. И мне было бы очень неприятно, если бы бабушка и дедушка слышали это из другой комнаты.

Договорив, она покосилась на меня – проверить, какое впечатление на меня произвели ее слова.

Я и бровью не повел.

Она открыла окно, шумно вдохнула – было слышно, как ее грудь наполняется воздухом, – и сказала:

– До чего приятный в Тель-Авиве ветерок. А вот у нас в Париже ветер всегда противный.

Я высадил ее возле пляжа «Фришман». Она поцеловала меня в щеку, еще ближе к губам, чем утром, и сказала:

– А завтра вы в Тель-Авив поедете?

Это было неделю назад. С тех пор мои дни – вплоть до вчерашнего – походили один на другой. По вечерам, уложив девочек спать, мы с Айелет начинали выяснять отношения. Что служило поводом? Айелет говорила, что у меня поехала крыша и мне нужно лечиться. Что после того, как рухнул мой бизнес и я вернулся к работе по найму, меня не покидает обида и я вымещаю эту обиду на каждом, кто подвернется под руку. Что я не тот мужчина, за которого она выходила замуж. Что мужчина, за которого она выходила замуж, не стал бы душить больного старика. Она называла меня тираном. Говорила, что я спорю с реальностью, требую, чтобы все думали по-моему, а всех, кто не согласен с моими завиральными идеями, считаю идиотами. Что у меня всегда была такая склонность, и именно по этой причине она в свое время взяла полгода на размышление, прежде чем стать моей женой. Что именно этого она и боялась. Что все мои дутые тревоги по поводу Офри преследуют единственную цель – выставить ее плохой матерью. Ей это надоело. Ей это окончательно надоело.

Что говорил ей я? Поди поспорь с адвокатом. Едва я открывал рот, как она меня перебивала. Поэтому я мало что сказал. Зато много слушал, чувствуя, как каждое произнесенное ею слово отдаляет ее от меня все больше. Ее последние реплики доносились до меня как будто с другой планеты.

Потом я смотрел теледебаты и слушал, как их участники поливают друг друга грязью, пока не засыпал на диване в гостиной. Утром Офри будила меня, и мы шли в школу – она читала на ходу «Энн из Зеленых Крыш», а я сигнализировал ей, когда она приближалась к дереву. Каждое утро мы останавливались в торговом центре и покупали по слойке. Она разматывала свою на полоски, я кусал от целой слойки. Я перестал спрашивать ее про то, что произошло в цитрусовой роще. Понял, что мои вопросы ее тревожат, а ответа я все равно не получу. Поэтому я просто сидел рядом с ней, стараясь окутать ее облаком любви и без помощи слов дать ей как можно больше защиты. Обнимать и целовать ее тоже было нельзя: вдруг ее увидит кто-нибудь из класса и она смутится. Поэтому мне оставалось одно: самим своим присутствием внушить ей мысль, что в мире есть человек, на которого она может целиком положиться. Без пяти восемь мы вставали со скамейки. После первого дня она объявила, что больше опаздывать не намерена. Без двух минут восемь она со мной прощалась и с независимым видом шла к воротам школы.

В восемь ноль пять я сажал в машину французскую шпионку и вез ее в Тель-Авив. Так продолжалось до вчерашнего дня.

Забравшись в машину, она сразу задирала ноги на приборный щиток – каждое утро меняя цвет лака – и начинала рассказывать, какие парни клеились к ней вчера на пляже. Один из них подошел к ней с ракетками в руках и предложил сыграть, но она сказала, что не любит теннис: он спасовал и отвалил. Потом второй, кстати красавчик, выпытывал у нее, кем работает ее отец – уж не садовником ли? Она ответила: «Мой отец бросил нас, когда мне было шесть лет, и я понятия не имею, чем он сейчас занимается». Парень что-то залопотал и разом потерял в ее глазах всякую привлекательность.

Она вообще недоумевала, что случилось с мужчинами в Израиле. Раньше они были крепкими и жесткими, как панцирь моллюска. А сейчас стали мягкими как моллюски. И не понимают намеков! Вчера один взрослый мужчина пригласил ее поужинать в ресторан. Подливал ей вино. Она не сомневалась, что потом они поедут к нему. Даже сказала: «Умираю, до чего хочется в душ!» А он отвез ее на центральную автобусную станцию, чмокнул в щечку и спросил, не хочет ли она завтра сходить с ним в кино. В кино? Qu’est-ce que c’est que ca?[6]6
  Что это еще такое? (фр.)


[Закрыть] Он что, не понимает, что иногда девушке просто хочется секса?

Я не был уверен, что все ее истории правдивы. Это трудно объяснить. Но в том, как она их рассказывала, было что-то… Ее описания были слишком общими. Слишком отдавали клише. Будто она все это где-то вычитала. Но я ее слушал терпеливо, стараясь ничем не выдать, что жду, когда она заговорит о том, что меня действительно волнует.

Обычно она добиралась до нужного сюжета к концу поездки: да, вчера она навестила дедушку Германа. Он чувствовал себя неплохо. Рассуждал вполне здраво. Она решила воспользоваться случаем и спросила, как получилось, что он попал в больницу. Вдруг его голубые глаза стали серыми, и он надолго замолчал. А бабушка сказала: «Дедушке нельзя волноваться. Его надо беречь». А она спросила: «А что я такого сказала? С чего тут волноваться?» Бабушка ничего не ответила.

В другой день дедушке Герману стало немного лучше, и он вышел в холл посмотреть телевизор. Передавали чемпионат мира по художественной гимнастике. Она села рядом с ним, чтобы ему было не так одиноко. Он смотрел на экран и вдруг начал плакать.

– Разве это не странно – плакать из-за того, что несколько девчонок бросают в воздух мячи и ленты? – Очень странно, – согласился я. – Думаю, тебе следует продолжать это расследование. Судя по твоим словам, у меня впечатление, что ты права, Карин. Что они действительно что-то от тебя скрывают. И если ты не узнаешь этого сейчас, то не узнаешь уже никогда.

Она вытаращила глаза:

– Но, Арно, что я должна делать?

– Не знаю, – сказал я. – Ты умная девушка. Я уверен, если ты раскинешь мозгами, что-нибудь обязательно придумаешь.

Она всем корпусом повернулась ко мне и спросила, действительно ли я думаю, что она умная.

Я это подтвердил.

Потом она сказала:

– У вас в машине очень жарко. Вы не против, если я сниму майку и останусь в купальнике? А то я уже вся мокрая… В смысле – потная…

Ее заигрывания от поездки к поездке становились все более откровенными. Днем это на меня не действовало. Днем мне было все равно. Она то и дело норовила до меня дотронуться, как бы невзначай оглаживала свои бедра, а прощаясь, целовала меня в щеку у самого рта. Я даже не поморщился, когда однажды она сказала: «Мне страшно не хватает моего парижского вибратора. Не представляю, как я могла его забыть». Или когда заявила: «Я, конечно, сплю с молодыми парнями, но кончаю только с настоящими взрослыми мужчинами».

Днем она казалась мне девчонкой, которой отчаянно хочется, чтобы на нее обратили внимание, а потому готовой на самые вульгарные выходки.

Но ночью, ворочаясь на диване в гостиной, я мечтал о ней. Я занимался с ней любовью и причинял ей боль. Дергал ее за волосы, шлепал ладонью по заднице, слегка придушивал большими пальцами. Ей это нравилось. Она получала наслаждение от боли и приговаривала: «Сильней, месье Арно, еще сильней». В начале наших отношений Айелет тоже любила жесткий секс. Но несколько лет назад он ей разонравился – внезапно, без каких-либо причин. Он перестал доставлять ей удовольствие. Я это принял. Я не из тех мужчин, которые принуждают женщину делать то, что ей неприятно. В постели я получаю наслаждение от наслаждения партнера. Не хочешь жесткого секса – не надо. Когда мы от него отказались и перешли к более, гм, деликатным вариантам, я даже не почувствовал, что мне чего-то не хватает.

Ты не против, старина, если мы пересядем за другой столик? Нет? А то за соседний столик только что села парочка… Боюсь, они к нам слишком близко, а я как раз собираюсь тебе рассказать, что было дальше. Как тебе, удобно? Поверь, я страшно тебе благодарен за то, что ты уже два часа слушаешь мои излияния. Закажи себе что-нибудь. Я угощаю. У меня здесь скидка. Весь дизайн тут мой. От росписи потолка до подставок под пивные кружки. Неплохо, верно? Что тебе предложить? Еще выпить? А может, мясо? У них потрясающие антрекоты. Ничего? Уверен? Ну вот, здесь гораздо удобнее, правда? И никто не подслушает. Так на чем мы остановились? Ах да. Позавчера утром она садится ко мне в машину. Ну француженка, кто ж еще? Сначала, как я ее увидел, у меня аж в горле пересохло – из-за моих ночных грез, но потом она принялась плести истории про то, как парни на пляже не дают ей проходу; я понял, что она – просто маленькая дурочка, и успокоился. Подобные мысли, знаешь ли, быстро гасят всякое желание. Но тут вдруг – а мы еще до Герцлии не доехали – она бросает свою «Санта-Барбару» и говорит:

– Кажется, я придумала, как узнать, что на самом деле случилось с дедушкой.

– Да ну? Вот здорово!

Я постарался скрыть свое воодушевление.

Она начала рассказывать:

– Когда бабушка возвращается из больницы, она шлет имейлы Эльзе. Это ее лучшая подруга, она живет в Цюрихе. Бабушка пишет ей бесконечные имейлы. Наверное, докладывает обо всем, что у нее происходит. Короче, вчера я подкралась к ней сзади, пока она набирала пароль, и записала его у себя на руке.

Она показала мне свою тонкую руку с надписью черным фломастером: «WOLF 1247». Представляешь? Прямо на руке, как номер у жертвы холокоста.

Разумеется, я ее похвалил:

– Вот видишь? Я же говорил, что ты умная. Нашла отличный способ узнать все что хочешь.

Но она нахмурилась и сказала:

– Так я завтра вечером улетаю в Париж.

– Но ты же можешь залезть к ней в почту завтра утром.

– Я боюсь, – сказала она.

– Что значит боишься?

– Я боюсь лезть в бабушкину почту. Откуда я знаю, что там найду, Арно?

Мы помолчали. Она грызла ногти. Я провел рукой по щетине у себя на подбородке. Всю прошлую неделю она отрастала с какой-то дикой скоростью. Вроде брился два часа назад, а вот поди ж ты.

И тогда она задала мне вопрос, которого я ждал и которого страшился:

– А может, вы сходите со мной? Бабушка уезжает в больницу автобусом в восемь двадцать. Вы, как обычно, подхватите меня, но в Тель-Авив мы не поедем, а подождем в цитрусовой роще. Как только бабушка уйдет, мы вернемся к нам домой и прочтем, что она пишет Эльзе.

– Только не в цитрусовой роще, – сказал я. – Лучше на парковке возле сквош-корта. В это время там никого не бывает.

– Как скажете.

Итак, вчера утром я проводил Офри в школу. Она читала «Энн в Эвонли». Я держал ее за руку и слегка притягивал к себе, когда у нее на пути вставало дерево. Прощаясь, она поцеловала меня в щеку и сказала: «Я люблю тебя, папа». Со времени ее прогулки с Германом в цитрусовую рощу она ни разу не говорила, что меня любит. Я подумал, что это хороший знак. Что, возможно, она постепенно приходит в себя.

В восемь ноль пять я подобрал француженку, и мы направились на парковку возле сквош-корта. Там оказалось больше машин, чем я предполагал, поэтому я проехал ее до конца, до скамейки, на которой вечерами собирается местная молодежь и распивает водку, купленную на заправке. Девчонка положила свои ножки на приборную панель и сказала, что когда-то училась играть в сквош, но тренер начал к ней приставать, и мать, разозлившись, запретила ей продолжать занятия. Она еще какое-то время встречалась с тренером тайком от матери. У него в студии. Он был женат. На книжной полке у него стояла фотография жены и детей. Но ей это не мешало. В Париже не делают трагедии из таких вещей.

Пока она болтала, я считал, сколько песен передадут по радио. Смотреть на часы я не хотел, чтобы она не обиделась и не передумала, поэтому считал песни. Одна песня длится в среднем три минуты. Пять песен – четверть часа. Для надежности я переждал еще одну песню. «Free Falling» Тома Петти и группы The Heartbreakers. Классная композиция, скажи? Жаль, что теперь она вызывает у меня отвращение; я больше не могу ее слушать, не вспоминая о том, что было дальше.

Когда мы подъехали к дому, из подъезда как раз выходила судья с третьего этажа. Только этого не хватало, подумал я. Мы еще не сделали ничего предосудительного, но я сказал Карин: «Пригнись». Мы подождали, пока соседка не скроется за поворотом, и только тогда выбрались из машины.

Мы постучали в дверь, чтобы быть на сто процентов уверенными, что Рут нет дома. Нам никто не ответил. Француженка открыла дверь своим ключом, и мы вошли в квартиру.

В гостиной стояло пианино, на нем – бюст Моцарта. Я прямо-таки почувствовал, как Вольфганг Амадей впился в меня глазами, и быстро перевел взгляд на книжный шкаф. Книг у Германа и Рут было сотни. В основном старинных, на немецком языке. Ты наверняка знаешь всех этих писателей. Застекленные дверцы шкафа, насколько я помнил, всегда сияли чистотой, но в тот день они были покрыты густым слоем пыли.

Француженка спросила, не желаю ли я выпить. Я сказал, что, как мне кажется, нам надо поскорее сделать то, ради чего мы сюда пришли, и направился в угол комнаты, где стоял компьютер, но она преградила мне путь и сказала: «Я тоже думаю, что нам надо поскорее сделать то, ради чего мы сюда пришли». В следующую секунду она сняла с себя майку и лифчик купальника и скинула мини-юбку и трусы. Все это она проделала чуть ли не одним движением, как будто долго перед этим тренировалась. Прежде чем я успел ее остановить, она стояла передо мной на персидском ковре совершенно голая.

Из большого торшера на нее лился свет. Кожа у нее была гладкой, без единой царапинки, без единой морщинки, без единого пятнышка, кроме звезды Давида на левой груди. У нее было совершенное тело. Девчоночье тело. На меня накатила дурнота. Закружилась голова. Как бывает на высоте, если сдуру глянешь вниз, в пустоту.

– Оденься, – сказал я.

– Но, Арно, я думала, что…

– Нет, Карин, – сказал я. – Так не годится.

И тут она сломалась. Согнулась пополам и, как была, голая, опустилась на пол рядом с креслом и заплакала. Она плакала, как маленькая девочка. Шмыгая носом. И сквозь слезы причитала: «Я уродина. Ты не хочешь меня, потому что я уродина. Я тебе противна. Я жирная. У меня кривые ноги. Ты не хочешь меня, потому что у меня кривые ноги».

Я присел с ней рядом, на ковер. Я думал, что должен ее успокоить, иначе она откажется лезть в электронную почту Рут. И я в жизни не узнаю, что случилось с Офри в цитрусовой роще. Я гладил ее по волосам. Я говорил ей: «Ты очень соблазнительная, Карин, очень-очень соблазнительная. У тебя красивое тело. И прекрасные маленькие ножки. В последнюю неделю ты мне снишься каждую ночь».

Она сказала, что я вру. Волосы падали ей на лицо, и ее голос звучал приглушенно.

Я возразил, что никогда не вру. И продолжал гладить ее по голове, от макушки до загорелых плеч.

– Как приятно… То, как ты меня гладишь, – сказала она.

Если бы я был персонажем одной из твоих книг, этим все и кончилось бы. У тебя все всегда останавливаются в последнюю минуту. Перед бездной. Но в реальной жизни все не так. Потому что к тому моменту я сам себя убедил во всем, что ей наговорил. И мои ладони стали скользить вниз по ее голой спине. Она подняла голову, взяла меня за руку, вложила мои пальцы себе в рот и принялась их сосать. И у меня встал. В реальной жизни есть красная черта: стоит мужику ее перейти, ему уже не удержаться.

Избавлю тебя от подробностей. Тем более что рассказывать особенно нечего. Скажу только, что это было очень далеко от моих фантазий. Все происходило медленно, но не с нарочитой медлительностью, усиливающей возбуждение. Скорее с неловкостью. Никакой гармонии. Босая, без одежек она выглядела маленькой и хрупкой, что заставляло меня осторожничать. Честно говоря, я попросту боялся раздавить ее своим огромным телом. Не забывай, что я уже двадцать лет не был ни с одной женщиной, кроме жены. Она, как выяснилось, тоже. Когда я из нее вышел, обнаружил, что член весь в крови. Я не так уж и удивился. По тому, как она съежилась, когда я в нее вошел, и как пыталась изобразить оргазм, не представляя, что это такое, было нетрудно догадаться, что это у нее в первый раз.

Она вытерлась своей майкой, и я спросил ее, почему она скрыла от меня, что она девственница. Она погладила мне руку и сказала:

– Потому… Потому что не хотела, чтобы ты подумал, что я маленькая.

Меня охватил страх – нелепый, но оттого не менее сильный. Я испугался, что сейчас сюда ворвется мой отец, вышвырнет меня на лестницу и заорет: «А об Айелет ты подумал?»

Я спросил, закрыла ли она дверь.

– Конечно, – ответила она.

Я спросил, не больно ли ей. Она сказала: «Чуть-чуть» – и продолжала гладить мою руку. Меня это раздражало. Айелет после секса всегда покусывает меня в шею. Я вдруг понял, как мне этого не хватает. Сел и сказал:

– Вставай. Пошли к бабушкиному компьютеру.

– Незачем к нему идти, – ответила она.

– Как это незачем? А бабушкины письма к Эльзе?

– Нет никакой Эльзы.

– Нет?

– Нет.

Мне захотелось ее ударить. Я изо всех сил сдерживался, чтобы ей не врезать. Сунул руки под задницу, чтобы ни одна из них не взлетела к ее щеке. Или не схватила бюст Моцарта и не шваркнула ей по башке. Вставай, сказал я себе. Помойся. Оденься. И выметайся отсюда. Вечером она улетает в Париж, а пока все, что ты можешь сделать, – это свести ущерб к минимуму.

Так я и поступил. Встал. Смыл с себя ее кровь. Оделся. Сказал ей, что мне пора на работу. Что она красавица. Что она еще сделает счастливыми многих мужчин. Спросил у нее, не хочет ли она, чтобы я принес ей стакан воды. Или сварил ей кофе. Я старался ничем не оскорбить ее достоинства. Она все это время молчала. Свернулась клубком в кресле и следила за мной глазами. Обнимала руками коленки. Накручивала на палец волосы. Даже когда я наклонился, чтобы на прощанье поцеловать ее в щеку, она не произнесла ни слова. В тот момент я истолковал ее поведение как смирение с судьбой. Как признак зрелости.

Но все же на всякий случай вернулся с работы попозже. Чтобы не столкнуться с ней ненароком.

Записка с двери спальни исчезла. Айелет ее сняла. И все же я добровольно отправился в ссылку на диван в гостиной. Дважды посмотрел теледебаты. Когда смотрел повтор, заметил, что от воплей участников за милю несет фальшью. Что, как только спадает накал дискуссии, режиссер делает им знак и они начинают орать. Потом я лежал, уставившись в потолок, прокручивал в голове события этого дня и твердил себе: «Что ты натворил, идиот, что ты натворил?» Но потом успокаивал себя: «Не парься, она уже в Париже».

Тогда я и отправил тебе первую эсэмэску. Я понимал, что ты – единственный, с кем я могу этим поделиться. Хоть мы и не общались сто лет. Остальные мои приятели появились слишком недавно. Они слишком связаны с Айелет. Не верю, что они меня не продадут. А вот ты – никогда. Я слишком много про тебя знаю.