Текст книги "Оле Бинкоп"

Автор книги: Эрвин Штритматтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Вопрос, поставленный в начале, повторен без всяких изменений в конце. Он звучит риторически. Ибо не в утверждении неизменности вселенной и вечного ее круговорота заключена идея книги, а в мощном движении человеческой жизни к новому, лучшему, к более совершенным и гармоничным отношениям между людьми.

Вопросы вообще часто раздаются на страницах этого романа, причем обращены они непосредственно к читателям и часто начинаются словом «Товарищи!». Тем самым в этом романе появляется новая для художественного мира Эрвина Штритматтера фигура – автор-рассказчик, голос которого звучит то иронически, то гневно, то патетически. Возможность прямого разговора со своими читателями «через голову» героев романа создает особый интонационный фон всего повествования, принадлежит к смелым творческим открытиям Эрвина Штритматтера. «Короткая дистанция» между художником и его аудиторией проявляется в самом построении романа, его образном строе. Не исключено, что этот «прием» возник в результате многочисленных встреч с читателями, которых Эрвин Штритматтер знакомил с фрагментами романа задолго до его окончания, «проверяя» себя. «Я писал книгу не один, – заметил он как-то, – крестьяне, районные и окружные секретари писали ее вместе со мной, сами того не зная».[17]17
  Strittmatter E. Analysen, Erörterungen, Gespräche. Berlin, 1980, S. 91.


[Закрыть] «Товарищи!» – это свое, доверительное, партийное обращение, за ним стоит и деревня Блюменау, и вся Республика, и весь новый, социалистический мир.

* * *

Следующая за «Оле Бинкопом» книга Эрвина Штритматтера называлась «Шульценгофский календарь всякой всячины» (1966) и представляла собой собрание – на манер старинного крестьянского календаря – коротких записей, зарисовок природы, размышлений и т. д. В одной из записей этой книги говорится:

«Мой роман – старший брат этих маленьких историй. Он ревнует и толкает меня: „Вечно эти малыши!“»

Упомянутый роман – судя по всему, вторая часть «Чудодея». Работа над этим замыслом затянулась; после первого тома, вышедшего в 1957 году, прошло пятнадцать лет, прежде чем появился второй (1973; третий том, оказавшийся заключительным, был опубликован только в 1980 году). «Лета» явно клонили Эрвина Штритматтера не к «суровой прозе» (по Пушкину), а, скорее, к прозе лирически окрашенной, к размышлениям философского рода. В его творчество вошла, в большей мере, чем прежде, природа, на первый взгляд даже потеснив человека.

Но это впечатление обманчиво. В заметках о травах, деревьях, птицах, о полях и лесах, о домашних животных, о зверях, о восходах и закатах, о «всякой всячине», которые составляют сборник этих миниатюр, природа не просто увидена глазами человека, но и дается через его восприятие. В «Шульценгофском календаре всякой всячины» нет ни одной заметки, в которой это человеческое присутствие не было бы обнажено. Главное в книге – образ самого автора, его рассуждающий и оценивающий голос, его восприятие жизни, его мысли о настоящем и будущем.

С этой точки зрения «Шульценгофский календарь всякой всячины» составляет заметный рубеж в творчестве Эрвина Штритматтера (хотя следует отметить, что афористические заметки ему случалось печатать и раньше, а в «Пони Педро» автобиографичность уже была обнажена). Здесь под «я» следует понимать самого автора, а под описанной жизнью – его жизнь на хуторе Шульценгоф, его жену, названную в книге по имени – Ева, писательницу, известного поэта, спутника его жизни, товарища и помощника, детей, также под их подлинными именами, посетителей, друзей и т. д. Конечно, мы не должны непременно утверждать, что герой этого повествования в миниатюрах во всех случаях Эрвин Штритматтер собственной персоной, так же как и герой лирического стихотворения не всегда и не обязательно сам поэт. Но если автор что-то изменил, то он скрыл это от читателя, рассчитывая на «личный» эффект своего повествования.

Последние два десятилетия в литературе ГДР, как и в литературах других социалистических стран, происходит заметный сдвиг в сторону усиления внимания к внутреннему миру человеческой личности. Связано это со многими общественными процессами, которые шли в этих странах в шестидесятые-семидесятые годы, прежде всего с укреплением позиций социализма, вовлечением в активное историческое творчество самых широких народных масс. Социализм в ГДР становился повседневностью, «бытом», его высшие нравственные принципы – создание общественных условий для всестороннего развития человека – выдвигались в общественном сознании на первый план. Литература откликалась на эти существенные сдвиги тем, что все больше переносила внимание на художественное исследование психологии современника, активно участвующего в строительстве новой действительности и новых отношений между людьми, стремясь понять и объяснить его нравственный облик, его ответственность за окружающий мир. Эрвин Штритматтер выразил эту широкую тенденцию раньше других своим особым, «штритматтеровским» образом.

Природа увидена в «Шульценгофском календаре всякой всячины» свежо, словно заново. Описана она с поразительной точностью. Скворчиха, хлопающая крыльями над птенцами, комар, пережидающий дождь под березовым листком, воробьи, наблюдающие за перестройкой конюшни, жеребенок («воплощенное любопытство на табуретных ножках»), стремглав несущийся к матери, молодой кот Августин и его мать Белая Лапка, охотящиеся на певчих птиц несмотря на сытную пищу, – во всем этом виден и многоопытный крестьянский глаз, и достоверность научного знания. В то же время в отношении к природе у Эрвина Штритматтера нет умиленности, присущей многим городским ее защитникам. Ведь и Оле не растворялся в природе, а стремился поставить ее на пользу человеку; в мечтах же он был повелителем природы, хозяином ее сил. Как записано в «Шульценгофском календаре всякой всячины», «чтобы сделать из травы масло, нужны коровы».

Эрвин Штритматтер говорит: «Мне чуждо стремление писать о природе как таковой. Обожатели природы мне так же неприятны, как и любые сектанты. Но я пришел к выводу, что за нашими экономическими и социологическими битвами мы упускаем из виду, что человек и сам есть продукт природы и что он сам себя уничтожает, когда в своем городском и псевдопрогрессивном высокомерии разрушает ее и насилует».[18]18
  Strittmatter E. Analysen, Erörterungen, Gespräche. Berlin, 1980, S. 239.


[Закрыть]

Книга Эрвина Штритматтера вызвала немало упреков в узости, отходе от больших тем современности, искусственной камерности и т. д. Говорилось, что эти маленькие рассказы – не больше чем упражнения перед новой большой работой. Конечно, охват материала в этой книге у́же, чем в «Оле Бинкопе», но и задача была другая; это не сразу было понято критикой.

«Малая проза» Эрвина Штритматтера поражает разнообразием форм. Трудно представить себе, что все эти книги написаны одним писателем. Вслед за названным выше собранием миниатюр «Шульценгофский календарь всякой всячины» последовал сборник «Вторник в сентябре. Шестнадцать рассказов в стенограмме» (1969) – галерея жизненных судеб, изложенных в сжатой, внешне скупой манере; затем «Голубой соловей, или Начало чего-то» (1972) – сборник повестей-воспоминаний о детстве и молодых годах; затем «Суламифь Мингедо, доктор и вошь» (1977, с подзаголовком «Рассказы о том, как пишут») – тоже воспоминания, но уже построенные как бы в виде ответов на вопрос о том, как он пришел в литературу; затем «Мой друг Тина Бабе» (1977, с подзаголовком «Три соловьиные истории») – продолжение рассказов о молодых годах; затем «Себе на утеху» (1981), собрание афоризмов, размышлений и заметок, жизненной мудрости; затем «Правдивые истории разного рот(д)а»[19]19
  По-немецки книга называется «Wahre Geschichten aller Ard(t)» – так, с ошибкой («d» вместо «t») написал однажды эту фразу маленький сын Евы и Эрвина Штритматтеров.


[Закрыть] (1982), точно датированные дневниковые записи, имеющие, впрочем, вполне законченный «новеллистический» характер. Конечно, было бы ошибочно видеть в разнообразии новых книг Эрвина Штритматтера свидетельство неустоявшейся манеры писателя, всего лишь поиски им нового синтеза. Перед нами не астероиды, остатки распавшейся планеты, и не космическая пыль, еще не сгустившаяся до плотности романного вещества. Прийти к такому выводу было бы в корне неверно, хотя мысль эта и напрашивается при первом взгляде. Скорее, надо видеть в этом творческую свободу большого мастера, избирающего форму, которая нужна ему в каждом конкретном случае. Сам Эрвин Штритматтер подчеркивает, что многообразие его манер кроется в многообразии сегодняшней жизни, которая его окружает. Он пишет: «Когда внешние потребности удовлетворены, люди начинают задаваться вопросом: откуда я пришел? Почему я здесь? В чем мои истинные обязанности по отношению к обществу? Это лежит в природе человека, это отличает его. Кто же отвечает на подобные вопросы? Церковь пытается, хотя и безуспешно, на мой взгляд. Экономисты и политики отвечают слишком односторонне. Значит, ответ должны попытаться дать писатели, в чем, собственно, всегда и заключалась их обязанность. В своей так называемой „малой форме“ я шел не от жанра, а от общественной необходимости, которую я сознаю».[20]20
  Strittmatter E. Analysen, Erörterungen, Gespräche. Berlin, 1980, S. 241.


[Закрыть]

Внешний «закон сцепления» внутри каждой из этих книг обнаружить порой бывает трудно или даже невозможно. Но он всегда существует, если не логически выверенный, то интуитивно найденный, ибо эти книги читаются как цельные произведения. Можно было бы привести в этой связи запись, сделанную Эрвином Штритматтером в «Правдивых историях разного рот(д)а» по поводу Теодора Фонтане, которого надо причислить к кругу наиболее любимых им писателей: «Если кого-то всегда ждет удача, тогда нет нужды сомневаться в его призвании к писательскому ремеслу». Конечно, нельзя не вспомнить в этой связи и толстовские слова (Льва Толстого Эрвин Штритматтер относит к числу самых великих имен в мировом искусстве) о том, что единство художественного произведения создается не тем, как оно сделано, а единством нравственного чувства художника, лежащего в его основе.

Можно было бы постараться (очень условно, конечно) сгруппировать «малую прозу» Эрвина Штритматтера последнего времени в зависимости от ее характера. Тогда надо будет, во-первых, выделить линию, продолжающую «Шульценгофский календарь всякой всячины», – небольшие зарисовки, миниатюры или даже просто мысли и размышления, написанные от первого лица и идущие от самого Эрвина Штритматтера. Афористически отточенные, отличающиеся мудрой простотой, но часто резко критические, они широко объемлют проблемы современной жизни и человека в ней. Многое из этих книг войдет в немецкий язык как пословицы и поговорки, сольется с народной мудростью. Во-вторых, рассказы о людях наших дней (наиболее характерны те, которые собраны в книге «Вторник в сентябре»), продолжающие в известном смысле слова линию раннего творчества Эрвина Штритматтера, его рассказов первых послевоенных лет, «Тинко» и «Оле Бинкопа». Воинствующий демократизм, понимание человека и сочувствие ему, стремление показать новое в жизни определяют главное в созданных им характерах. Наконец, в-третьих, автобиографические рассказы о годах детства и молодости, собранные в таких книгах, как «Голубой соловей, или Начало чего-то», «Мой друг Тина Бабе». В этих рассказах – как, впрочем, и во всем «позднем» творчестве Эрвина Штритматтера – на первый план все больше выходят проблемы искусства. В известном смысле слова рассказы этого рода составляют параллель к романному циклу «Чудодей», где речь также идет о становлении художника. В «Чудодее» автобиографичность, формально говоря, скрыта, в рассказах предельно обнажена. В «Чудодее» один из главных мотивов, по словам самого Эрвина Штритматтера, заключается в преодолении героем, будущим писателем, того традиционного для немецкой жизни «ухода в себя» от сложной и противоречивой действительности, от зла реальной жизни, который не давал ему возможности стать истинным художником. В автобиографических рассказах этот мотив играет незначительную роль; здесь для Эрвина Штритматтера важнее увидеть искусство как силу, высвобождающую личность от оков обыденщины, мещанства, бескрылого быта. Фигура художника возникает в них чаще всего в облике балаганного артиста, циркача, противопоставленного всегда ненавистной Эрвину Штритматтеру мелкобуржуазной жизни, той стихии, которая была в Германии питательной средой фашизма. Объясняя замысел рассказов, собранных в книге «Голубой соловей, или Начало чего-то», он писал в послесловии, что ищет истоки того состояния «поэзии и невесомости», которое присуще человеку в детстве. «Голубой соловей», немыслимый в обычной жизни, прилетает из тех изначальных сфер бытия, которые еще не разгаданы человеком, «ибо мы ищем объяснение только тому, что нам кажется полезным».

Два героя проходят через все написанное Эрвином Штритматтером – человек труда и человек искусства, – как в романах (в «Оле Бинкопе», в «Чудодее»), так и в рассказах. Часто обе эти проблематики пересекаются, ибо истинный созидательный труд, по Эрвину Штритматтеру, – это творчество, а всякое истинное творчество – это созидательный труд. К художественному миру Эрвина Штритматтера хорошо подходят известные слова Горького: «Социалистический реализм утверждает бытие как деяние, как творчество».

При этом Эрвин Штритматтер постоянно подчеркивает, что в задачу искусства входит познание мира. «Художник, по моему мнению, – пишет он, – должен постоянно проверять действительность на ее полезность для себя и своих современников».[21]21
  Приводится по кн.: Strittmatter E. Analysen, Erörterungen, Gespräche. Berlin, 1980, S. 244.


[Закрыть] С этой точки зрения Эрвину Штритматтеру, как это ни покажется странным, свойственно даже сближать искусство и науку. Свои рассказы он называет «исследовательскими работами». Он утверждает, что в «каждом истинном ученом заключен поэт, а настоящие ученые знают, что их гипотезы представляют собой поэтические прозрения, и ни тот, ни другой не дают себя сбить с толку многогранностью явлений и не считают друг друга противниками».[22]22
  Strittmatter E. Selbstermunterungen. Berlin, 1981, S. 3.


[Закрыть]

Этот аналитический строй штритматтеровской прозы – ее фаустовское начало – определяет глубину присущего ему реализма и входит составной частью в «штритматтеровский стиль». Именно здесь скрыта главная его загадка, ибо аналитичность этой прозы лежит не на поверхности, а заключена в оболочку «наивной точки зрения», часто эксцентрики, и всегда полна поэзии, человеческого тепла. Его творчество оптимистично, хотя оно и насыщено противоречиями, столкновениями, конфликтами, трагедиями, и этот оптимизм идет от самых глубинных его народных истоков. Происходит это потому, что художественное исследование действительности наших дней раскрывает перед ним ее поступательное движение к будущему.

Связь с жизнью своих современников и умение видеть законы движения действительности лежат в основе новаторской силы Эрвина Штритматтера. Сам он говорит о месте писателя: «Художник не стоит на высоте своего времени, если он просто копирует то, о чем говорит время; художник должен что-то привнести в свое время в знак того, что он прошел через время и что время прошло через него».[23]23
  Neue Deutsche Literatur, 1959, № 7, S. 128.


[Закрыть]

П. Топер

ОЛЕ БИНКОП

Часть первая

1

Земля кружится в мировом пространстве. Человек посылает железных голубей и нетерпеливо ждет их возвращения. Он ждет оливковой ветви от братьев с других планет.

Так что же тогда деревня на этой земле? Глазок на кожуре подгнившей картофелины или красная точечка на освещенной солнцем стороне наливающегося яблока?

Крестьянина Оле, по прозвищу Бинкоп, этого большого ребенка, временами трясет озноб. Он хочет согреться подле жены.

– Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела?

Аннгрет – женщина зрелая, не то чтобы раскаленное железо, но знает чего хочет.

– Можешь ты отрастить себе бороду?

«Бороду? А что такое борода? Украшение? Укрытие? Наследие обезьяньих предков? Кустарник на ландшафте лица, скрывающий мелководье и глубины?»

– Бороду? – переспрашивает Оле.

– Английскую бороду, – говорит Аннгрет.

– Как у лесопильщика Рамша? Ни за что!

– О нем я и не думала.

Оле не может пренебречь желанием жены. Ему охота согреться. Он отпускает себе так называемую шкиперскую бородку. Она очень колючая.

Аннгрет морщит нос, когда Оле касается ее бородой.

– Да сбрей ты эту щетину!

Он повинуется. Ему охота согреться.

Оле и Аннгрет живут как голубки, если принять во внимание, что и эти мирные птицы время от времени ссорятся, воркуют как одержимые и бьют крылами.

Аннгрет себе на уме, и замашки у нее властные. Может быть, приумножая свое благосостояние, она преследует особые цели?

Оле силен, трудолюбив и жизнерадостен. Он черпает жизнь полными пригоршнями, но в накоплении богатств проку не видит. Что есть у него, пусть будет и у других. Он ведает машинами, тяглом и посевным зерном – недаром он председатель «Общества крестьянской взаимопомощи», которое в деревне называется просто «Крестьянская помощь».

«Крестьянская помощь» держит быка, одного на деревню. Бык могуч и свое дело знает. Широченная грудь, ноги – столбы, рога как вилы, кровь так и кипит в нем. Коровы довольны. Крестьяне довольны. Аннгрет недовольна. Чего же, спрашивается, ей надо?

Аннгрет идет к Яну Буллерту, ему «Крестьянская помощь» доверила уход за племенным быком.

– Где это сказано, что ваш бык должен восседать на троне, а коровы являться к нему на поклон?

Ян Буллерт хохочет на весь коровник.

– Ты что, хочешь для скотины человеческие законы ввести? Может, прикажешь, ему по ночам лазить в окно к твоей корове?

Аннгрет фыркает – точь-в-точь разозленная кошка.

– Побереги свои шуточки для таких, как ты!

Она требует, чтобы быка, когда понадобится, приводили к ней во двор. У нее пять племенных коров, и она имеет право требовать.

Ян Буллерт не намерен таскаться со своим быком по дворам, как шарманщик. Визгливая перебранка между ним и Аннгрет висит в воздухе. Аннгрет ходит злая-презлая.

Оле опять бьет озноб.

– Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела?

– Вот ежели ты бы захотел облегчить мне работу и у нас в коровнике стоял бы свой бык…

Это для пяти-то коров? Для Оле бык – это сенодробилка с рогами, неиспользованное давление пара, эпицентр взрыва в хлеву.

– Есть же у нас в деревне отличный племенной бык, – говорит он.

Аннгрет не отвечает. Ходит по комнате, стройная как тополь и соблазнительная. Тополь, тронутый изморозью.

– А впрочем… – говорит наконец Оле, – если бык облегчит тебе работу…

– То-то же! Спасибо! – Аннгрет победила.

Оле сегодня согрели. Или он сам согрелся? Кто знает.

2

Первый год после большой войны для жителей деревни – все равно что год под цифрою ноль. Все начинают жить сызнова. Справедливое распределение благ – сделайте одолжение, только бы не война. Антону Дюрру, Оле Бинкопу и прочим поборникам справедливости много сил тратить в то время не приходилось.

Хозяин Серно вернулся с войны худой, даже кожа на нем обвисла. Точь-в-точь наполовину порожний двухцентнеровый мешок. Теперь он не гнушался самолично ходить за плугом, запряженным двумя уцелевшими лошадьми, а о больной печени и думать забыл.

Самолично стал работать на пилораме и лесопильщик Рамш, заготовляя дранку для ремонта крыш на поврежденных войною домах и сараях. Дранку он отдавал за несколько сигарет. Сигареты были в то время твердой валютой.

Мампе Горемыка, некогда деревенский портной, вернулся домой охочий до водки и до песен. Он ничего не потерял, ему терять было нечего. А то, что ему нужно, он и дома найдет: весь мир и вся водка к его услугам.

Что уж тут говорить о пятнадцати крестьянах-новоселах, которые в нулевом году на одинаковых условиях вступали в новое будущее: шесть гектаров земли на каждого, немножко леса, немножко луга из угодий сбежавшего господина фон Ведельштедта. Деревенская улица стала линией старта; отсюда начался бег в новое счастье. Крестьяне-новоселы помогали друг другу и жили в мире, как образцовые христиане. Все могло бы идти хорошо в небе и на земле на радость людям.

Но вот чертовщина! Прошел год, и шеренга искателей счастья поредела. Кто стал на ногу припадать, кто наловчился всех распихивать локтями направо и налево, кто спешил вперед на всех четырех и потому на голову опережал остальных.

С тех пор прошло более пяти лет, и вместе с новым счастьем утвердилось новое неравенство.

Софи Буммель гонит свою худосочную коровенку на двор к Оле. У коровенки течка. Надо же, ведь скелет скелетом. Новоселка Буммель надеется застать тороватого Оле, но он ушел из дому. Придется ей говорить с его женою Аннгрет.

– Аннгрет, душенька Аннгрет, уж позволь своему бычище покрыть мою коровенку!

Аннгрет купается в мольбах, как Клеопатра в кобыльем молоке. И странное дело, думает при этом о лесопильщике Рамше, ученом человеке.

Почему Софи не пошла со своей коровенкой в «Крестьянскую помощь», к быку, поставленному государством? Да ведь там за случку надо платить наличными. А у Софи сейчас пусто в кармане. Но разве не хозяйствует она на тех же шести гектарах, полученных после земельной реформы, что и Аннгрет? Так-то оно так, да Софи стала на ноги припадать по пути к счастью. У ее мужа, Франца Буммеля, завелись разные страстишки, они сжирают пятимарковые купюры.

Аннгрет стоит на крыльце и сверху вниз смотрит на Софи Буммель и ее коровенку.

– А нет ли в ней какой болезни, в твоей корове? Катарра под хвостом или туберкулезных зверушек в теле?

Упарившаяся Софи фартуком протирает глаза корове.

– Она жрет как зверь. А ты говоришь – больная.

Но «за так» Аннгрет тоже не станет случать своего быка с ее коровой. Бык денег стоит, за него наличными плачено, а износ есть износ.

– Можешь ты весной прийти дня на два, на три морковь продергать за случку?

Софи Буммель согласна.

Аннгрет выводит быка из стойла. Пусть уж покроет корову. Тут, можно сказать, искры летят. Тощая коровенка едва стоит на ногах. Аннгрет похотливо смеется. Упарившаяся Софи улыбается. Для откровенного смеха ей не хватает двух передних зубов.

3

Ян Буллерт навострил уши: еще бы – второй бык завелся в деревне. Буллерт встречает своего старого напарника Оле. Они беседуют о погоде, о ботве и о репе, беседуют о женщинах, а также о скотине и приплоде.

– Бык из «Крестьянской помощи» для вас недостаточно знатен, что ли? – спрашивает Ян Буллерт.

Оле, председатель «Крестьянской помощи», два года назад настоял на покупке общественного быка. А теперь вдруг еще бык у его супруги; Оле смущен, он беспомощно разводит руками, но за словом в карман не лезет.

– Женщины у нас равноправны, так в программе сказано.

– Ну и что с того?

– Поди поговори с Аннгрет!

Буллерт не собирается вступать в пререкания с Аннгрет. Частный бык снижает его доходы. Буллерт решает придать этой истории политическую окраску. Бык – частный, а значит, это, как пить дать, происки врага. Буллерт идет с жалобой к секретарю партии.

Партия зовется Единая социалистическая, но в деревне ни у кого не хватает терпения выговорить такое длинное название. Все говорят: партия. И каждый понимает, что́ под этим подразумевается.

Секретарь партии – Антон Дюрр. Антон, рабочий лесничества, приземист и ершист, как сосновая шишка. Он умеет быть и резко-добродушным, и добродушно-резким. Рост у него маленький, разум – большой. Светлая голова, факел для Блюменау, человек, проникший во все закоулки деревенской жизни. У него много чего за плечами и много чего впереди. Товарищи из партийного комитета в Майберге обрабатывают Антона. Такой умник и такой смельчак в городе нужнее. Антон, не поднимая глаз от работы, говорит:

– В лесу голова тоже пригодится!

Районный секретарь Крюгер делает заход с другой стороны:

– А если партия постановит?

Антон опечален. Он сын лесных рабочих-сезонников и школы на своем веку менял чаще, чем штаны. Грамота не сильная его сторона, что правда, то правда.

От районного секретаря Крюгера не так-то просто отделаться. Жизнь не стоячий пруд. Она – река. Чего нет сейчас, то может быть потом. Родители Карла Крюгера тоже не ученые. В юности Карл составил список несправедливостей. Это служило ему утешением. Длинный список – по нему он учился грамоте. И не беда, если слово «безработный» он поначалу писал через два «о». Беднякам преграждали путь к работе, с одним или с двумя «о», – это было несправедливо. В Китае и на седьмом десятке учатся грамоте. А сколько лет Антону? Всего пятьдесят пять стукнуло!

– Поди к товарищу учителю! Он тебя научит писать.

Антон Дюрр смотрит на свои просмоленные руки. Вечером прокрадывается к учителю. Учитель предлагает пройти с ним в класс. Там есть доска. Но в классе для Антона слишком светло.

Учитель пишет буквы на покрашенной масляной краской стене своей кухоньки. Списывать их Антону труднее, чем пилить по линиям, вкривь и вкось начертанным карандашом лесоруба.

Антон и дома упражняется – пишет буквы. Но сначала он напевает «танец лесорубов».

– Ты часом не рехнулся? – спрашивает его жена. – Дети спят! – Антону только этого и надо. Негоже, чтобы дети видели, как отец, вооруженный букварем, браконьерствует в лесах учености.

Антон садится за стол, пишет, кряхтит, обливается потом. Эмма смотрит через его плечо.

– Это что, «и» или «у»?

– Я думал – «у».

Эмма недовольна.

– Если это «у», тогда и бык – корова, только что без вымени.

4

Так бывает в хорошие вечера, когда Антон дома. Случается это редко. Заседания, совещания, к тому же приходится врачевать невидимые раны жителей деревни, делать операции и производить дезинфекцию.

Вот, например, лесопильщик Рамш ходит по деревне хмурый и коварный. Утверждает, что коммунистическое самоуправление только мешает развитию его предприятия. Нет сырья для штакетника, нет бревен. Что ж, сделайте одолжение, он уволит своих людей, пусть их сидят безработные под дверьми у Антона и ему подобных.

Антон идет на «политику сближения», затевает разговор с Рамшем. Правда ли, что владельца лесопильни заботит только судьба рабочих? Или у него на уме кое-что другое? Заборы – дело верное. Штакетные или решетчатые – для лесопильщика все равно деньги. Антон и Рамш говорят и спорят при всем честном народе. Деревня прислушивается. Ее жители извлекают для себя какой-то урок, но только не лесопильщик – на его стороне машины и сила.

Не успел Антон уладить дело с местной лесопильней, как поступила жалоба от заведующего народным лесопильным заводом из Майберга. Округ Блюменау отдает предпочтение лесопильщику Рамшу, снабжает его сырьем для штакета и круглым лесом. Куда подевались справедливость и профсоюзная бдительность?

Антон Дюрр не в силах снести несправедливость. Он выспрашивает лесничего Флункера:

– По какому принципу мы распределяем лес?

– По плану, – отвечает Флункер, но смотрит при этом на деревья, словно вороны, сидящие на них, невесть какие заморские птицы. В трактире районный лесничий вперяет взгляд в кружку с пивом, как будто на дне ее плавают трехиглые колюшки. Антон настораживается.

Лесничий нет-нет да и заглянет к лесопильщику Рамшу. Рамш наносит ответные визиты лесничему и лесничихе. Из дома в дом передаются теплые приветы… Рамш выпивает у Флункера стаканчик-другой медового самогона. И теперь, как прежде, они беседуют о лесном хозяйстве. Часок, не больше. Потом Рамш уходит. Гуд бай.

– Ни пуха ни пера!

Утром лесничиха, подметая комнату, находит стомарковую бумажку. Она ломает себе голову: кто бы мог ее обронить? Но ничего ей на ум не приходит.

– Уж не мои ли это сто марок? – говорит лесничий. – Так и есть, сунул их мимо кармана.

Лесничиха тоже не теряется.

– Теперь я вспомнила, они выпали из моей хозяйственной сумки.

После следующего визита Рамша опять находка. Все было бы хорошо, не потеряй Рамш аннулированной стомарковой бумажки. Это кредитный билет времен инфляции. Лесничихе некогда, она его не разглядывает, а цап – и в карман. В потребительском кооперативе она вынимает его из кошелька. Кооперативная барышня, товарищ Данке, наметанным глазом определяет изъян стомарковой бумажки.

– К сожалению, не годится.

Лесничиха багровеет до самого выреза блузки. Что ж это, ее обманщицей выставили?

– Подлец!

– Кто, простите?

– Лесопильщик Рамш!

В кооперативе полным-полно женщин, местных жительниц.

– Упаси господи!

5

Но господь не упас. Происшествие достигает ушей Антона Дюрра. Это что же, новый обычай – лесничему получать жалованье от хозяина лесопильни? Беспокойство во взгляде лесничего становится понятным.

Но прежде чем Антон и его соратники успевают притянуть к ответу лесничего Флункера, тот укладывает чемоданы, забирает таксу, супругу и уезжает в направлении солнечного заката.

Антон, пока суд да дело, взваливает на себя еще и обязанности лесничего. Ему это диктует его представление о справедливости. Он утешает себя. Жизнь без трудностей – все равно что баллон без балласта. Всем известно: ветер унесет мешок с газом, если к нему не привязать тяжести.

А вот старик Серно с его имуществом – это для Антона побольше, чем два центнера балласта. Опять у него в услужении две девушки и кучер. Опять он растолстел, обзавелся постоянным абонементом на болезнь печени, боится смерти и заигрывает с господом богом. Даже велел за свой счет покрасить церковь в розово-красный цвет. А где расход, там и доход! Серно мечтает и теперь устанавливать цены на хлеб, колбасу, мясо.

Антон это нюхом чует. Недаром нос у него крючком. Он вконец исхлопотался. Пускай корысть царит где угодно, только не здесь, где жизнью руководят он и его люди. Балласт на Антоновом баллоне становится не в меру тяжел. Необходимо сбросить несколько мешков заботы. Антон идет к своему старому другу Оле Бинкопу. Оле из того же теста, что и он сам. У него тоже хлопот по горло, он тоже думает не о толстых, а о тощих крестьянах.

Вот, например, Франц Буммель, барышник, картежник, кутила, таскается по дорогам, а домой редко заглядывает. Тягловый скот у него – жена и корова. Земля хорошая, хозяйство – из рук вон. Урожая снимает треть того, что мог бы снять. Куда же это годится в такое трудное время? Людям позарез нужно все, что родит земля.

Антон и Оле вытряхивают друг перед другом свои мешки. Заботы сыплются из них, как худые заморенные поросята. К черту все! Легко сказать! Что-то ведь должно сдвинуться с места. Ну а что?

Дома Антон листает свои книги, точь-в-точь как неумелый врач, прежде чем поставить диагноз. Читает он до седьмого пота.

А через три дня опять приходит к Оле. И лукаво улыбается. Может, он нашел камень мудрости? Поглядим-ка на этот камень!

6

Ян Буллерт сидит на скамеечке возле лачуги Дюрра. С жалобой. Аннгрет, эта фря, завела быка для своих коров.

Антон злится. А камень мудрости куда подевался? Или Оле бьет им стекла в окнах? Он посылает Антона Второго, своего сына, сказать, чтобы Оле пришел к нему утром, в приемные часы. Без опоздания!

Посетителей Антон принимает в лесу. Жертвует своим обеденным перерывом, чтобы разобраться в том или другом деле. Вечером у него хлопот по горло, и еще каракули выводи, да-да!