Текст книги "Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса"

Автор книги: Эрве де Шаландар

Соавторы: Анжель Либи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Глава 13. Та самая слеза

– Сегодня годовщина свадьбы!

Что такое они говорят? Сегодня? Черт побери! Я в больнице столько времени!

Подумаем… Меня привезли в отделение «Скорой помощи» 13 июля вечером. А сегодня у нас 24 или 25 июля. У нас две даты, потому что мы с Рэем поженились 24-го в мэрии, а 25-го обвенчались в церкви. Это была красивая церемония. После мессы в Гамбшейме, моей деревне севернее Страсбурга, праздничный обед был подан в соседней общине Кильстет в нескольких метрах от Рейна. Это было в 1970 году, тридцать девять лет назад. Я была совсем девчонкой, мне только что исполнилось восемнадцать. Но это было правильное решение! Решение, о котором я ни разу не пожалела, совсем наоборот.

Что думает Рэй сегодня? Как он настроен? Как он живет? Это самая грустная наша годовщина.

Как бы мне хотелось поцеловать его!

Или просто ему улыбнуться. Чтобы он улыбнулся в ответ.

Где мы будем на сороковую годовщину нашей свадьбы? И будет ли сороковое издание? Праздник, соответствующий любви этой крепкой пары, которую мы создали?

Мой муж, моя дочь, мои внуки… Моя жизнь. Эта жизнь такая личная, и меня ее так странно лишают. Мне кажется, что я задыхаюсь.

Я снова плачу в своей внутренней тюрьме. Если бы я только могла с ними говорить! Я рыдаю, тогда как мне следовало бы радоваться.

Кати говорит со мной очень нежно:

– Не беспокойся, мамочка, я забочусь о папе, все хорошо.

Мое сердце тонет в волне эмоций. Смесь любви, печали и страха. Внутри меня только слезы.

Кати продолжает:

– Ты не должна нас покидать. Ты знаешь, я тебе еще не говорила, но мне бы хотелось родить третьего ребенка. И ты обязательно должна познакомиться с этим ребенком! И он, конечно же, должен узнать свою бабушку.

Мой муж, моя дочь, мои внуки… Моя жизнь. Эта жизнь такая личная, и меня ее так странно лишают. Мне кажется, что я задыхаюсь.

– Мама?

Я чувствую, как Кати резко встает.

– Папа!

– Да?

– Папа, посмотри!

– Что случилось?

Они подошли так близко ко мне, как никогда еще не подходили. Я чувствую их дыхание, их волнение.

– Ну посмотри же! Мама плачет!

– Что ты такое говоришь?

– Слеза, вот она! Мне уже казалось, что она плакала, когда я с ней говорила. Но сейчас никаких сомнений: смотри, ведь это же слеза течет. Правда?

Теперь встал и Рэй.

– Пойду позову кого-нибудь!

– Мамочка, мамочка…

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания – на хохот.

Шум голосов. В палату входят люди.

Кати говорит с горячностью:

– Мама реагировала! Она плакала! По ее щеке потекла слеза!

Молчание.

Потом приговор:

– Это гель.

– Что, простите?

– Это, должно быть, гель. Вы знаете, гель на веках. Не стоит слишком быстро радоваться.

Но нет, Кати хочет радоваться! Сейчас, немедленно! Хорошие новости так редки, ими нельзя пренебрегать.

– Я знаю, что ей наносят гель! Но это была слеза!

Голос моей дочери как будто мечется между отчаянием и счастьем. Так иногда смех бывает похож на слезы, а рыдания – на хохот.

Женщина вышла. Из своей черной ночи мне кажется, что я вижу, как она пожимает плечами.

Возбуждение Кати не спадает. И я заражаюсь этим ее возбуждением. Я чувствую, как вибрирую. Я вся превратилась в слух. Она говорит со мной с новой пылкостью, с новой убежденностью.

– Мама, ты меня слышишь? Ты слышишь меня? Если ты меня слышишь, скажи мне. Подай знак! Заплачь! Пошевели чем-нибудь!

Сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Я чувствую нечто похожее на огромное удивление. За ним следует ошеломленная фраза, от которой сжались сердца всех присутствующих в этот момент:

– Она пошевелила пальцем!

Теперь заговорил Рэй.

– Это было едва заметно, но она пошевелила пальцем! Ты видела?

– Ты уверен?

– Анжель, моя дорогая, это великолепно! Ты пошевелилась!

И тут сквозь бесконечную ночь как будто прорвался свет! Как будто железные оковы, державшие меня в полной неподвижности больше десяти дней, начали трескаться.

Мне так хотелось, чтобы моя рука смогла отодвинуться от тела, чтобы дать им знак, зацепить их, обозначить мое присутствие! Мне так хотелось, чтобы слезы, затопившие меня изнутри, вырвались наружу! Я столько пыталась, так хотела, столько молилась… Казалось, будто тюрьма моего тела наконец приоткрылась под ударами моего духа.

Я возвращаюсь к моим любимым. Я возвращаюсь в настоящую жизнь.

Я плачу от радости.

Это самая прекрасная годовщина нашей свадьбы!

Глава 14. Возвращение

Что с ней стало, с той драгоценной слезой? Мне бы хотелось сохранить ее навсегда, спрятать в коробочку, как драгоценность, и иногда любоваться ею.

Счастье Кати распространяется на меня. Наконец-то!

Наконец мои близкие уверены, что я здесь!

Наконец врачи поймут!

Наконец мое состояние улучшается, паралич отступает.

Наконец кошмары меня оставят. Мне не нужно будет больше спрашивать себя, не придется ли мне беспомощно наблюдать за тем, как меня кладут в гроб или у живой забирают один из органов. Ситуация может только улучшаться. Облегчение огромное, если не сказать – неистовое. Даже если в глубине души мне кажется: я всегда была уверена в том, что я из этого выберусь. Аномалия не могла продолжаться долго. То, что я переживала, было настолько невероятным! Таким же безумным, таким же нереальным, как сон. А сон всегда заканчивается пробуждением.

Эмоции настолько сильные, что я чувствую гудение во всем теле. Я как будто превратилась в большую пчелу! Но гудение не проходит: оно не оставляет меня, не становится тише, не исчезает после ухода посетителей. Это забавно: вчера из моей внутренней тюрьмы я все слышала отлично, а сегодня я страдаю от ужасных атак на слух. Как будто две кастрюли-скороварки постоянно свистят по обе стороны от моего черепа. Бесконечное, дьявольское, отупляющее «пшш».

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Мои глаза утратили синхронность, они не смотрят в одном направлении. Я страдаю от ужасного косоглазия. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье – снова увидеть Рэя и Кати, пусть расплывчатых, двоящихся и неясных! Их улыбки я отлично различаю. Четкость великолепная! И уверена, что тоже им улыбаюсь, хотя мое лицо остается полностью неподвижным.

Чтобы у меня не двоилось в глазах, мне решают закрывать один глаз. Один день – правый, следующий день – левый. Меня делают одноглазой: сначала с помощью простого ватного диска для снятия макияжа, который скотчем приклеивают к коже, потом с помощью подобия повязки. При каждом пробуждении мне очень трудно поднять веки. Ресницы как будто склеены. Требуется время, чтобы выйти из тумана…

Меня вырывают из ночи: мои глаза свободны. Свет не просто меня заливает. Он настолько сильный, что атакует меня. Я вижу очень плохо. Все расплывается, двоится, смешивается… Но какое огромное счастье – снова увидеть Рэя и Кати!

Мне включают телевизор, но это бесполезно: я не могу ничего различить, ничего не понимаю. Можно оставить изображение, но звук пусть выключат! «Скороварки» мешают следить за любым разговором.

Ко мне надо подойти близко, говорить громко и отчетливо, чтобы я поняла несколько слов. Шушуканья врачей в ногах моей кровати остаются для меня абсолютной загадкой. Что они говорят? Как объясняют мой случай? Задают ли себе вопросы? Обращаются ли ко мне? Для меня они всего лишь цветные шевелящиеся жужжащие тени. Рэй служит мне переводчиком. Из того, что он передает мне, я понимаю немногое. Их жаргон – это всего лишь средство маскировки для их незнания.

Я заплакала, я пошевелила мизинцем, я открыла глаза. Это замечательный прогресс. Но правда в том, что я остаюсь парализованной.

Я как будто сломана. Мое тело не способно более произвести ни одного из тех движений, которые позволяют организму функционировать. Когда Иисус воскресил Лазаря, полагаю, что тот смог встать, пойти поблагодарить и поцеловать своего спасителя, поговорить с друзьями, разделить с ними трапезу, чтобы отпраздновать это невероятное событие.

А я теперь не умею ничего этого делать.

Мое тело – жалкая развалина. Потребуется работа, воля и упорство, чтобы восстановить совершенный механизм, которым оно было совсем недавно.

При всех моих ограниченных возможностях познания (глаза и уши проснулись, но работают плохо) я пытаюсь анализировать ситуацию. Меня опутывает паутина из проводов и трубочек. Приходят на ум очень практические вопросы. Как я питаюсь? Я не вижу, чтобы мне приносили еду. Как я хожу в туалет? Мне же не надевают памперсы, так? Может быть… Я не могу сказать, что находится подо мной. Регулярно, каждые четыре или пять часов, днем и ночью, меня на несколько минут поворачивают на бок. Мне массируют спину с эмульсией «Biafine» или молочком для тела. Но это все равно как если бы медсестры массировали деревяшку. Правда, боли мне это не причиняет. Почему такой частый уход? Или я такая грязная? У самого моего уха Рэй объясняет мне, что это необходимая предосторожность, чтобы не появились пролежни. Что же касается пищи, я представляю, что она поступает через зонды, которые меня удерживают здесь. И это я, которая так любила хорошо поесть! Хорошее мясо, стакан доброго вина и радость разделить трапезу. Что это за невидимая каша, которую вливают в меня сегодня?

Странно: до слезы, когда я была в «коме», даже если я страдала от тревоги и от проводимых процедур, меня не занимали все эти сугубо материальные вещи. Я была чистым духом.

Сегодня я вернулась в свою плоть. Я забыла, насколько тяжелым может быть тело.

Глава 15. Азбука нежности

«Сегодня 25 июля. Выход из комы.

27 июля. Поворачивает голову налево и направо.

3 августа. Шевелит пальцами.

6 августа. Общается с помощью слов «да» и «нет».

14 августа. Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных.

17 августа. Двигает руками, кресло – два часа.

18 августа. Двигает кулаками.

21 августа. Шевелит пальцами и ступнями, немного.

23 августа. Анжель очень устала.

25 августа. В глазах двоится.

26 августа. Анжель хочет написать книгу о своей болезни.

28 августа. В кресле каждый день, по два часа два раза.

1 сентября. Анжель стоит на вертикализаторе [3]3
  Вспомогательное устройство, позволяющее людям с ограниченными возможностями и пациентам в период реабилитации после травмы принимать вертикальное положение.


[Закрыть]с кинезиотерапевтом.

2 сентября. Дыхание с помощью аппарата сокращено.

28 сентября. По-прежнему не говорит…»

Это маленькая школьная тетрадь зеленого цвета. Рэй записывает в ней каждый из моих успехов.

Столько побед. Столько испытаний. Столько страхов. Столько слез.

Время проходит, вопросы накапливаются.

К счастью, выжить и бороться – это большое преимущество: живешь моментом. Не день за днем, а секунду за секундой. Так никто не думает о будущем. Всему свое время: когда борешься за то, чтобы дышать, не думаешь о том, чтобы ходить.

Однако тревога всегда рядом, даже если она не сформулирована. Ее присутствие привычно. Я часто встречаю ее в глазах моих друзей. В какие бы добрые намерения они ни одевались, входя в эту палату, их лица (помимо их воли) становятся правдивым зеркалом моего положения.

И мой природный оптимизм начинает колебаться: мое состояние настолько серьезное? Согласна, смерть удалилась, но какую жизнь оставляет она после себя? Сколько груза я смогу вынести? Какой ношей я стану для моих близких?

Тревога сама вошла в эту палату без моего приглашения, но я холодно ее принимаю. У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Не только покинуть больницу, но вернуться в свою квартиру в том состоянии, в каком я ее покинула: без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски. Снова стать спокойной и счастливой женщиной, активной и волевой. Неважно, сколько на это потребуется времени. Моя одержимость до безумия проста: стать такой, какой я была один-два месяца – целую вечность – назад.

Я в состоянии полной уязвимости. Можно ли до конца понять, что значит оставаться неподвижной на протяжении долгих часов, не иметь возможности почесаться, когда голова в подушках, чтобы она не упала? Лежать, как личинка. Лишенная всего.

Общение жизненно необходимо. Оно позволяет нарушить изоляцию, в которой страдание хотело бы нас запереть. Теперь, когда я могу шевелить пальцем и моргать, Рэй, Кати и я начинаем изучать новый язык. Наш собственный язык.

– А, Б, В, Г…

Сидя рядом с моей кроватью, Рэй произносит алфавит, своим серьезным и нежным голосом, всегда спокойным и ровным. Его голос, который приносит мне столько хорошего. Его голос – это одновременно маяк, убежище и облегчение. Его голос, который, как я теперь понимаю, стал частью моей жизни. Частью меня самой.

Это странная литания [4]4
  Молитва.


[Закрыть], которая напоминает нам о начальной школе.

У меня появляется навязчивая мысль: выйти отсюда в той же форме, в какой я сюда попала. Вернуться в свою квартиру без проводов, без аппаратов, без инвалидной коляски.

Буквы звучат с регулярным ритмом и некоторой торжественностью. Это напоминает мне звон колокола собора. Или колыбельную. Вот только засыпать я ни в коем случае не должна.

– Е, Ж, З, И…

Осторожно, я не должна прозевать, уже скоро.

– К?

Да, мой дорогой! Именно К! Он завоевал право начать сначала.

– А, Б, В, Г…

На этот раз мой мизинец должен прервать его на букве Н.

– М? КМ? Это невозможно… Мы, должно быть, ошиблись. Начинаем сначала…

Да, часто я ошибаюсь. Палец неожиданно поднимается либо слишком рано, либо слишком поздно, и Рэй останавливается не на той букве. Тогда помимо своей воли я чувствую дрожь внутри. Я так на себя сержусь, когда так получается. Это один из моих недостатков: я нетерпелива. Несмотря на мою внешнюю невозмутимость, Рэй отлично видит, что я начинаю нервничать, что во мне растет панический страх того, что меня не поймут. Муж отлично знает, что внутри я киплю, когда вижу, как он ищет невозможные слова. Но он достаточно сообразителен, чтобы понять, что пошел не той дорогой.

И Рэй, по крайней мере, никогда не нервничает.

– Это нестрашно. Успокойся, дорогая, все хорошо, у нас есть время.

Да, время у меня точно есть. Только оно у меня и осталось! Меня не тревожит, что мы тратим часы на повторение алфавита. Это меня занимает, и потом – это общение. Оно удерживает Рэя рядом со мной. Чем больше времени он проводит у моей постели, тем лучше я себя чувствую. Но как ему удается совмещать работу с визитами ко мне? У него же есть стройки, которые нужно проверять. Сейчас август, пока еще все спокойно. Но что он будет делать в сентябре, когда деловая активность возобновится? Когда телефон снова начнет звонить? Я не буду сердиться, если он не станет приходить по два раза в день. Хотя я только того и жду.

Рэй замедляет темп, подбираясь к букве Н.

– К, Л, М… Н, верно? Кн?

Мы делаем успехи! Мне остается только ждать, чтобы он угадал буквы И, Г и А.

Он удивляется:

– Книга… Книга? Мы искали, моя дорогая, но ее не существует! Нет книги о твоей болезни. Нигде. Даже в Интернете очень мало информации.

Нет, любовь моя, я хочу совсем другого.

Благодаря нашему с ним терпению мы в конце концов понимаем друг друга. И вечером в зеленой тетради Рэй делает запись: «Анжель хочет написать книгу о своей болезни».

Именно так. И это будет не несколько строчек или статья в газете, а именно публикация книги. Настоящей книги, которая появится в книжных магазинах.

Безумная идея? Возможно. Утопическая? Несомненно. Неуместная? По мнению многих, в моем состоянии мне следовало бы заняться чем-то более нужным, важным, а не составлением будущей книги о том, что я переживаю. Но это не подчиняется разуму: я испытываю насущную потребность поделиться этим проектом с моим мужем и моей дочерью. Это как предчувствие.

Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому.

Я испытываю облегчение.

С одной стороны, это возможность подтолкнуть Рэя к тому, чтобы он продолжал делать записи о моем попадании в ад и, я надеюсь, или скорее искренне убеждена в этом, о моем возвращении в рай нормальной жизни. С другой стороны, это способ заставить меня все отмечать в виртуальной тетради, которую я открыла в уголке моего мозга.

Я должна запомнить все. Смогу ли я это сделать? Я должна. Но особенно я боюсь того, что мне не захочется ничего вспоминать. Я должна бороться с соблазном забыть. То, что со мной происходит, это слишком сильно! Настолько невероятно, настолько далеко от нормального. Моя история должна быть где-то записана. Она так далека от обычной, что можно будет усомниться в ее подлинности, если она не напечатана черным по белому. Кто мне потом поверит? Я сама со временем, возможно, стану спрашивать себя, так ли все происходило на самом деле.

Все, что я только что пережила, должно быть не только написано, но и напечатано, и узнано. То, что я пережила, и то, что мне предстоит пережить в следующие месяцы или годы. Потому что для меня невероятное еще не закончено, я в этом убеждена.

«Книга» – красивое слово.

Собирая слова по буквам вместе с Рэем, я снова открываю для себя эти такие «обычные» названия, которые никто не замечает. Знакомые слова приобретают новую выразительность. Мне необходимо поделиться тем, что я пережила. Теперь книга для меня синоним свободы.

Именно так: мне нужна книга, чтобы освободиться.

Мы ежедневно практикуемся в этом новом языке «пальца и глаза», и он становится все более эффективным. Такая гимнастика учит меня координации движений, а Рэй и Кати учатся улавливать мои ожидания. Мои любимые часто экономят время, предлагая сразу целое слово. Так я останавливаюсь на букве Г, и Рэй сразу спрашивает:

– Голова?

Палец соглашается. Мы сошлись на том, что одно движение обозначает «да», два движения – «нет». Тот же код работает для движения века, но обычно мы пользуемся пальцем. Точнее, левым мизинцем. Именно тем, который шевельнулся. Когда потекла та первая слеза. Поди знай почему, но левая сторона восстанавливается быстрее правой. Я правша, но это определенно не имеет никакого значения.

С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает.

«Голова» – это не слишком много: ее нужно приподнять и перевернуть подушку. Это приносит огромное облегчение. Но временное. Я раньше не представляла, что неподвижность – самое неудобное из положений! С тех пор как я очнулась в этой больнице, я всего лишь предмет. Но предмет, который думает и страдает. Марионетка, которой, как Пиноккио, снится, что она может ожить.

И как голова Пиноккио, у которого нет ни доброй феи, ни кукловода, моя голова сама не держится. Если о ней забывают, когда меня поднимают, она тяжело падает вперед или набок. Идиотизм, но когда меня поднимали первые несколько раз, я этим пользовалась, чтобы разглядеть мои руки. Отлично знаю, что у меня есть, по крайней мере, одна кисть, потому что мой палец «говорит». Но все же было смутное опасение, что я потеряла конечности. Я спрашивала себя, не превратилась ли я всего лишь в обрубок. Есть очевидные вещи, которые хочется проверить.

Мы часами вот так «разговариваем» с Рэем и Кати.

У нас такая потребность в общении. Мы так счастливы, что снова «слышим» друг друга. Любить друг друга – значит говорить друг с другом.

Перед их приходом я стараюсь облечь все то, что я хочу им сказать, в минимум слов и выбрать самые короткие фразы.

Когда Рэй уходит, он передает просьбы персоналу.

– Подумайте о том, чтобы выключить телевизор: Анжель действительно с трудом его выносит.

Медсестра удивляется:

– Вы-то откуда знаете?

– Она сама мне только что сказала!

– Но ваша жена не говорит!

– Это не мешает нам общаться.

Если это удается Рэю и Кати, почему персонал не мог бы делать так же? Всегда одно и то же: вопрос времени, желания и любви. Я совершенно не сержусь на персонал больницы. По этим трем критериям никто не сравнится с моим мужем и моей дочерью.

Глава 16. Бикер… кого?

Бикерстаф. Бикер-стаф. Как будто эльзасская фамилия! Я к этому слову привыкла. Рэй тоже. Ему пришлось это сделать, чтобы отвечать на неизбежный вопрос всех тех, с кем он общается:

– Что за болезнь у Анжель?

– Энцефалит Бикерстафа.

– Бикер… кого?

Важно назвать болезнь, пусть даже в реальности о ней, кроме названия, практически больше ничего не известно. Специалистам потребовалось какое-то время, чтобы определиться. Поначалу они пребывали в очень густом тумане. В течение нескольких дней врачи подозревали менингит. Потом количество гипотез сократилось до трех синдромов, поражающих нервную систему и принадлежащих к одному «семейству». Врачи говорили о синдроме Гийена – Барре (это название мне ни о чем не говорило), синдроме Миллера – Фишера и энцефалите Бикерстафа. На этом последнем «виновнике» специалисты в конце концов и сошлись во мнении.

Рэй и Кати сразу же отправились искать информацию. Об энцефалите Бикерстафа ее почти нет, даже в Интернете. «Аутоиммунное заболевание центральной нервной системы» – достаточно лаконичное объяснение на сайте Википедии. Специалисты используют больше терминологии, непонятной для вас и для меня: «постинфекционное неврологическое заболевание, разрушающее миелин, стволовой энцефалит Бикерстафа».

Из трех заболеваний самым серьезным является именно энцефалит Бикерстафа. То, что, как я поняла из объяснений, связывает проблемы с миелином. Эта белая субстанция защищает нервные волокна, как пластиковое покрытие – электрические провода. Но есть и особенность: миелин необходим для передачи информации. У меня миелин разрушился. Особенно сильно он был поврежден в стволе головного мозга, стратегическом месте всей нервной системы. Именно там находится «система связи», которая соединяет мозг с остальным телом. Любой неправильный контакт в этом месте – и повреждения будут огромными. Ломается вся система.

Почему миелин разрушился? Скорее всего, вследствие непропорционального ответа моей иммунной системы. Она слишком бурно отреагировала на банальную инфекцию, например на ринофарингит. Перегрузка была настолько велика, что эта реакция затронула миелин.

Откуда такая самоубийственная реакция моего организма? Как объяснить настолько пугающие «побочные явления»? На это у меня нет ответа. И не у меня одной.

К счастью, сами нервные волокна не пострадали. Великолепная новость, потому что если нервы сами не восстанавливаются, то их оболочка на это способна. Значит, мое состояние обратимо. Проблемы могут исчезнуть так же, как и появились.

Но насколько восстановится организм и как скоро? И здесь тоже незнание доминирует над знанием. Врачи не могут сказать, какие из функций ко мне вернутся, а какие нет. Они не знают и того, как ускорить выздоровление. Хирургия не поможет: нельзя вскрыть, наложить новый пластик на провода и закрыть. Остается только ждать и надеяться. Прогресс уже налицо, нет повода думать, что на этом все остановится. Остается только довериться природе. И снова повторять себе одни и те же приказы: сохранять уверенность, верить в будущее.