Текст книги "Перед стеной времени"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Один из больших вопросов, которыми мы задаемся, состоит в следующем: что приносит человеку счастье – так-бытие или равенство? Ответы даются постоянно, однако решения по-прежнему нет. Это одно из тех явлений духовной жизни, которые имеют волнообразный характер. На вопрос ответили, и, казалось бы, успешно, тем не менее он тут же встает снова.

Этим объясняются не только остановки движения прогресса по вычисляемой траектории, но и то, что как жизнь отдельного человека, так и история целого народа зачастую представляет собой чередование крайностей, словно провоцирующих друг друга. В силу этой особенности история порой преподносит нам сюрпризы, будто высмеивая наши прогнозы. Кто бы мог подумать, что Китай, страна даосизма и конфуцианского культа семьи, станет приносить жертвы миру труда с неслыханным даже по западным меркам ожесточением?

С другой стороны, растущая популярность астрологии говорит о том, что люди начинают уставать от единообразия, еще недавно их восхищавшего. В этой связи необходимо подчеркнуть отличие симптома от эффекта. Значимость первого не зависит от второго. В данном случае она состоит в пробуждении некоей силы, поначалу неясной, которая будет противодействовать Левиафану, проистекая не из либерального индивидуализма, но из совершенно другого источника.

Этот знак указывает на нечто большее, чем перемена стиля. Он предвещает перемену климата.

Перед стеной времени
Периодизации жизни человечества

32

Грядущие революции проявляют себя в движениях небесных тел. Там, в космосе, мы находим меры для членения мирового времени: от быстротечных мгновений до световых лет. Поэтому именно учение о звездах раньше всех наук узнает о самых глубоких изменениях человеческого порядка. Взор, обращенный на небо, указывает первый, невидимый путь, по которому следуют явления. Новое время начинается и заканчивается коперникианской революцией. Каждый новый взгляд на вселенную имеет метафизическую подоплеку. Вселенная и глаз меняются одновременно – ни изобретение телескопа, ни усложнение вычислительных операций этого не изменило.

Науки, охватывающие длительные промежутки времени, сегодня подразделяются на историю и естественную историю. Ни та, ни другая нас не удовлетворяет, хотя в их распоряжении не только достаточное количество материала, но и новые измерительные приборы – новые часы. Отрезки времени откладываются либо на простой горизонтальной оси, либо на круговой шкале, в зависимости от того, какая система используется – линейная или циклическая. В результате их объединения получается спираль, отображающая и движение вперед, и повторение одних и тех же элементов (правда, каждый раз в новой плоскости).

Циклические системы, судя по всему, более соразмерны человеческому духу. Неслучайно наши часы в большинстве своем имеют круглый циферблат, хотя с точки зрения логики это не единственный возможный вариант. Катастрофы тоже воспринимаются как некий круговорот наводнений и засух, пожаров и оледенений. Периодическое разрастание и сокращение полярных областей, этих белых шапочек Земли, напоминает пульсацию. Создается впечатление, что еще одного маленького изменения было бы достаточно, чтобы сложилась индийская философема.

33

Классический дарвинизм причисляют к линейным системам, хотя и в него проникают представления о цикличности некоторых процессов. Изображенные в учебниках голые генеалогические древа постепенно обрастают листвой, приобретая шарообразную форму. Так называемый «основной биогенетический закон»[34]34
  Биогенетический закон Геккеля-Мюллера, согласно которому онтогенез (развитие отдельной особи) есть краткое повторение филогенеза (развития биологического вида), был опровергнут в середине ХХ века.


[Закрыть] считается подтверждением теории линейного восхождения. Он утверждает, что идея творения повторяет и заново реализует себя в индивиде и что это следует понимать как труд, который природа, вселенная вкладывает в собственное развитие. Так и крутится весь наш великий театр. В каждом человеке мир создается заново.

В развитии животного мира, представляющем собой непрерывное течение биоса, повторяются одни и те же универсальные элементы: в процесс вмешиваются единые формирующие принципы. Существа летающие, плавающие и передвигающиеся по земле, паразиты и подражатели, хищники и травоядные – удивительно, сколько сходства по форме и сущности они демонстрируют даже при минимальном генетическом родстве. Ящер живет как птица, а сова – как сурок.

Если воспринимать рыбу не как участника своеобразной анатомической эстафеты, но как форму жизни, наделенную собственной судьбой, то можно сказать, что и червь, и змея, и ящер, и птица, и зверь, и человек может быть рыбой. Чтобы это стало очевидным, нужно совсем небольшое усовершенствование в настройке оптики, которое будет осуществлено, когда спор номиналистов и реалистов о проблеме универсалий перейдет на новый уровень. Судя по некоторым признакам, процесс уже начался. За пределами, возле и выше нашей природной системы может быть множество других.

34

Упорядочение истории человечества не сквозь призму истории культур и народов, а с позиции, близкой к астрологической, сегодня крайне проблематично, невзирая на обилие материала. Благодаря развитию археологии наши познания о древних эпохах значительно расширились и продолжают расширяться. Мощный приток фактов проливает свет на уже знакомые нам культуры и являет нам культуры доселе неизвестные. В результате складывается поразительная картина доисторической эпохи, открывающая не просто новое поле для исследований, но и новое измерение.

Чем больше поступает фактов, тем решительнее разум должен отстаивать свои претензии на господство, на свое право устанавливать порядок и давать имена. Не исключено, что наплыв информации сам по себе есть признак ослабления, эллинистическая черта. Разум превращается в директора музея, в хранителя неконтролируемо растущего собрания.

Уже по этой причине теория Шпенглера, в рамках которой выделяется восемь культур, выигрывает в сравнении с теорией Тойнби, где их значительно больше – двадцать одна. Впрочем, и это число может вырасти при тщательном анализе имеющихся археологических данных. Так или иначе, принцип остается неизменным: разум направляет исследование – не наоборот. Факты порождают доводы, но не истины. Прежде чем исследование начнется, разум расставляет на поле запретительные и разрешительные знаки, тем самым исключая возможность случайных находок.

35

Шпенглер назвал свое морфологическое учение «коперникианским открытием» в исторической науке. С такой оценкой можно согласиться, если иметь в виду значимость данной теории, но не ее качественные характеристики. В этом отношении она, пожалуй, состоит в более близком родстве с другими системами – например, с учением Тихо Браге[35]35
  Тихо Браге (1546–1601) – датский астроном и астролог, один из авторов гео-гелиоцентрической системы, согласно которой в центре мира находится Земля, вокруг которой вращаются Луна и Солнце, а вокруг Солнца вращаются пять других известных тогда планет.


[Закрыть]. Ей недостает бесконечности коперникианского пространства, сквозь которое луч света проходит прямолинейно, не встречая преград.

Заслуга Шпенглера в том, что в своей картине человеческой истории он использовал великую идею прогресса, понимаемого в духе Гердера и Гёте, – примечательное решение для того времени, когда она, эта великая идея, вследствие искаженного и уплощенного толкования гегелевской философии превратилась, причем не только в историческом самосознании образованных людей, а даже в политической практике, в подобие оптимистического заменителя религии.

Шпенглеровская теория, особенно в том, что касается прогноза развития нашей культуры, напротив, пессимистична, и этот пессимизм оправдан. От представлений о линейном позитивно направленном движении она возвращает нас к циклическим моделям. В этом и заключается причина ее растущей влиятельности.

36

То, что и эта теория в конечном счете неудовлетворительна, связано с теневой стороной одного из ее преимуществ. Она предлагает нам органическую картину истории, где культуры представлены как могучие деревья. Их жизнь – переход от несознательного зародыша к сознательной зрелости, а от зрелости к смерти, которой предшествует длительное угасание. Это изначальные образы, недоступные для дальнейшего толкования. У них «нет окон», как Лейбниц сказал о монадах. Брошенный взгляд снимает вопрос о причине. Мы ведь не задаемся вопросом, почему дерево стоит здесь, а не там, почему оно стареет, и почему это именно клен или именно липа, хотя существует множество факторов взаимосвязи рода растения и места его произрастания.

Иногда возникает ощущение наподобие того, которое испытываешь, идя по лугу, где поодиночке или целыми группками вырастают грибы, чтобы потом внезапно исчезнуть. Глядя себе под ноги, думаешь: «Что это было? Откуда взялись споры?»

Таким образом, мировая история превращается в череду явлений, следующих друг за другом по необъяснимой прихоти, без внутренней взаимосвязи. Связующее начало заключено в периодичности процессов и в их морфологическом сходстве. Физиогномический взгляд способен его различить, и если это происходит, то нам открывается важное и удивительное – причем во всей полноте, свидетельствующей не столько об обнаружении нового факта, сколько о применении новой оптики, о новом взгляде.

В предисловии к своему главному труду Шпенглер говорит: «Средство для уразумения живых форм – аналогия»[36]36
  О. Шпенглер. Закат Европы. Том I. / Перевод Н. Ф. Гарелина.


[Закрыть]. Эти слова затрагивают сущность физиогномической методики. Проводя аналогии, действительно можно многого достичь, в частности, осмыслить и сопоставить исторические фигуры под покровами чисто поверхностного сходства, а также заглянуть в будущее исходя из периодической повторяемости процессов, то есть дать прогноз. В данном отношении физиогномический инстинкт восполняющего приобретает пророческую силу.

Одна из особенностей современного ума заключается в том, что он, активно занимаясь сопоставлением подобного, не удовлетворяется результатами этого процесса до тех пор, пока не определено основание для сравнения, не выявлена общность композиции актов и сцен большого спектакля. Простое обнаружение сходства создает связи, но не мерила. Возникает вопрос о внутреннем единстве многообразных явлений, находящемся вне подобия, которое, таким образом, не только представляет собой неистощимое поле для толкований, но и указывает на неистощимое поле значений, то есть на само творение.

У Шпенглера мы не найдем ответа на этот вопрос. Его морфология мировой истории равноценна великолепно выполненному групповому портрету восьмерых братьев, столь же различных между собой, сколь и схожих друг с другом. Их внутренняя связь была бы нам доступна, если бы мы знали отца или хотя бы могли делать о нем какие-то умозаключения.

37

Вопрос о плане и смысле мироздания – божественном, нравственном или материальном – тоже не получает ответа у Шпенглера. Его теория подобна дворцу, у которого нет верхнего этажа. Не утрачивая своих морфологических достоинств, она не выводит нас из сферы сравнимого в сферу несравнимого. Между тем именно оттуда, как мы полагаем, поступают главные вопросы.

В этой связи автор «Заката Европы» цитирует Гёте: «Цель жизни в самой жизни». Это многозначное утверждение. Сравнение культур с тысячелетними деревьями, скорее всего, было бы всецело одобрено поэтом. В этом смысле Шпенглер ссылается на него вполне оправданно. Однако морфологический гений Гёте возвышается благодаря гению синоптическому. Он предпринял бы попытку изучить деревья не только в их многообразии, но и в их единстве, через прарастения. Главная опасность морфологии заключается в том, что за деревьями не видно леса.

Во введении Шпенглер рассматривает понятие «план мироздания» (Weltplan) и упрекает философов в том, что они объявили Бога автором этой схемы, тем самым «обременив» Творца. Как бы то ни было, «план мироздания» остается той великой идеей, которая обеспечивает смысловую целостность гердеровской исторической доктрины и на которой основано гегелевское понимание истории как саморазвития мирового духа.

Подобные концепции не только удовлетворяют наблюдающий разум, играя роль последней печати. Они имеют указующий, взыскательный характер, который обеспечивает им осмысленную связь с поведением людей, позволяет прокладывать дорогу и давать направление человеческим действиям.

Это преимущество прослеживается в гегельянстве вплоть до появления материалистических школ, являющихся его ответвлениями. Здесь кроется одна из причин того, что в политической борьбе за власть материалистический оптимизм одерживает верх над силами, чье теоретическое вооружение строится на биологических представлениях. Тому, кто решил перевернуть мир политики, нужна, как и Архимеду, точка опоры. Это условие заявляет о себе уже на уровне стилей мышления.

38

Астрологию можно рассматривать как образец методики, связывающей жизнь с процессами большего масштаба. Она выходит далеко за пределы биолого-исторического понимания как отдельного человека, так и культуры. Ее воплощение, ее символ – гороскоп. Поскольку он цикличен и основывается на величайшем и старейшем из известных нам круговоротов, астрология считывает судьбы, довольствуясь этими единственными неизменными часами. Космический цикл задает для астрологов и измеримое астрономическое время, и значимое судьбинное. Между логосом и номосом установлена взаимосвязь. Более того, в глазах толкующего они отражают друг друга и сливаются воедино.

Убежденность в неизбежности возвращений удостоверяет бытие и обосновывает уверенность в нем не так, как это делает концепция бесконечного пути (пусть даже идущего в гору). В первом случае признается существование, действенность и влиятельность мер и планов, отличных от тех, которые являются продуктом человеческого расчета и могут развиваться лишь в рамках некоей более крупной системы. Такая позиция приобретает особую значимость в эпоху, когда движение кажется безграничным и крайне опасным. В этом заключается одна из причин растущей притягательности астрологии.

Мы подошли к вопросу о том, чем определяется толкование, или в чем толкователь видит руководящее им начало. Вне зависимости от того, какие законы или формирующие силы он ищет, наблюдая за вращением колеса судьбы, взгляд его неизменно устремлен в некий могучий, скрытый покровом мир. Это особенно удивляет в такое время, когда теология все в большей степени обращается к чистой этике. Ещё удивительнее то обстоятельство, что речь идет не об остатках, тающих в лучах практического разума, будто снег на солнце, не о чем-то «тибетском», но о чем-то растущем.

Внимание ищущего в данном случае направлено не на явление (Erscheinung), но на появление (Erscheinen): оно, это растущее нечто, не играет такой важной роли, как его возникновение на некоем основании, которое, в свою очередь, тоже возникло само собой, подобно тверди, поднявшейся из морских глубин. Что произрастает на таком острове – значения не имеет. Ошибки понимания все равно неизбежны.

Собственное значение этого произрастания, движения, беспокойства заключается не в его «правдивости», а в том, что благодаря ему пробуждаются духовные силы, которые давно бездействовали, чахли, своим умиранием суля планете опустошение.

Именно угасание этих сил, а не физическая угроза (второстепенная и в ряде случаев даже целительная) несет в себе подлинную опасность.

39

Шпенглера освободил человечество от предубеждения, согласно которому каждое поколение исключительно, то есть имеет неповторимый облик и уникальное место в истории. «Нас здесь раньше не было», – так мы привыкли думать, но он опроверг это представление, укоренению которого в последнее время очень способствовали поразительные плоды технического прогресса.

Сопоставляющий взгляд Шпенглера представляет собой оценку положения, по своему качеству значительно превосходящую простую смену точек зрения в рамках исторического сознания. Это проявляется и когда он, к примеру, смотрит на футбольный стадион 1914 года, и когда констатирует, что мировая война была не обычным конфликтом народов, а типичным поворотом времени, который на протяжении многих веков ждал назначенного момента. Такой взгляд оказался особенно ценным после того, как философия, в частности критика познания, окончательно размежевалась с другими академическими дисциплинами, что привело к переоценке наукой эмпирических процессов и экспериментальных феноменов. Теологические соображения, само собой, давно перестали приниматься во внимание. Однако девятый и десятый стихи из первой главы Книги Екклесиаста[37]37
  Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас.


[Закрыть] не утратили от этого своей неопровержимой истинности.

40

Шпенглеровская картина истории сложилась перед Первой мировой войной. С тех пор поток фактов продолжал набирать силу и скорость. В наши дни течение времени и событий подчас напоминает водопад, который подхватывает судно, грозя его разбить.

То, что мы сегодня видим, подвергает суровой проверке мудрые слова Бен-Акибы: «Все не раз уже бывало»[38]38
  К. Гуцков. Уриель Акоста. Действие IV, явл. II / Перевод Г. С. Пиралова.


[Закрыть] и возлагает возросшую ответственность на те умы, которые наблюдают, упорядочивают и оценивают происходящее. Более того, напрашивается вопрос: по-прежнему ли оно, происходящее, доступно историческому наблюдению и может оцениваться исходя из исторического опыта? Но даже отрицательный ответ не опроверг бы слов Бен-Акибы, просто они находили бы подтверждение вне истории: мы повторяли бы то, что не имеет исторического прецедента, однако повторение осталось бы повторением.

В любом случае нельзя поспорить с тем, что мы живем не в эпоху Пунических войн, как многие думали, а в век битвы при Акции[39]39
  Сражение на мысе Акций (2 сентября 31 г. до н. э.) между флотами Марка Антония и Октавиана Августа, завершившее период гражданских войн в Риме, упоминается в «Закате Европы» О. Шпенглера как событие, положившее конец античной истории.


[Закрыть], и, если бы был среди нас политический гений, способный со всепобеждающей проницательностью видеть последствия своих решений, мы не плутали бы обходными путями и избежали бы многих неприятностей.

С приходом третьего тысячелетия мы вступили бы в мирную эпоху гигантских городов, эллинистического искусства и поразительно усовершенствованной техники. Впервые земной шар оказался бы в одной руке. Исчезли бы «пределы» в старом смысле слова. Парфяне появлялись бы где-то далеко – мы могли бы только предполагать, где именно. Уже Ницше предвидел мировое государство и его упадок, который неизбежен, ведь, как известно, «нет в мире вещи, стоящей пощады»[40]40
  И. В. Гёте. Фауст. Часть I. Перевод Б. Л. Пастернака.


[Закрыть]. Таким образом, поле исследований, ставящих своей целью лишь чисто историческое наблюдение, не может не быть ограниченным.

41

Шпенглер, несомненно, уловил принцип культурного круговращения, хотя, как уже говорилось, его плюралистическая картина, в конечном счете, не может нас удовлетворить. Нетрудно было предвидеть, что в попытках восстановить единство мировой истории недостатка не будет. Однако сделать это собственными средствами историческая наука не могла никогда и по-прежнему не может. Ей нужна архимедова точка опоры, расположенная вне истории – будь то в теологии, метафизике или материи.

С морфологической позицией, согласно которой наш век есть возвращение чего-то уже бывшего, нельзя согласиться безоговорочно. Проблема в том, что цикл истории слишком короток, и потому наш исторический опыт недостаточен для распознания повторяющегося элемента.

Конечно, мы проявим похвальную способность к духовному абстрагированию, если встретим натиск современности, вооружившись Горациевым nil admirari[41]41
  Ничему не удивляйся (лат.).


[Закрыть] или «все не раз уже бывало» Бен-Акибы. Однако придется признать, что этот натиск, даже с количественной точки зрения, колоссален – как в отношении насыщенности событиями, так и в отношении охватываемого пространства. К тому же он ускоряется в геометрической прогрессии, более полутораста лет заставляя события следовать друг за другом все быстрее и неумолимее – как поток, стремительно приближающийся к водопаду.

Еще большее беспокойство внушает констатация того, что натиск фактов современной жизни имеет, несомненно, и качественную окраску. Происходящее поражает до невиданной ранее степени. Слово «беспокойство» употреблено здесь не в общепринятом значении. От опасности в данном случае следует абстрагироваться. Только при этом условии можно сказать об эпохе нечто неопровержимое. Страх затуманивает контуры, а чарующее тоже вызывает беспокойство.

То, что вследствие войн обширные местности разоряются, теряют население или попадают в нечистые руки, само по себе не ново. Средства, которыми это было достигнуто, тоже не играют значительной роли. Тамерлана, при его несовершенном вооружении, было не так уж легко победить. Тридцатилетняя война нанесла участвовавшим в ней народам и культурам более тяжелый урон, чем обе мировые войны, в продолжение которых рост населения планеты не остановился, а развитие используемых цивилизацией методов и средств получило мощный стимул. Это различие не случайно.

Тревогу (в смысле внезапности, поразительности) вызывают другие наблюдения. Например, то, что человечество как биологический вид заметно меняется, в том числе в аспекте взаимоотношений полов. Результатам этих изменений невозможно найти подобие – ни при историческом диахронном, но при этнографическом синхронном анализе. Они имеют внециклический характер – если только тот цикл, к которому они принадлежат, не крупнее, чем круговорот культур, и не древнее, чем история.

Это не значит, что принцип, выявленный Шпенглером, не «верен». Очевидно одно: в силу вступают новые элементы, недоступные для узнавания в рамках морфологического сравнения. Напрашивается предположение, что одновременно с историческим циклом истекло нечто, превосходящее его по масштабу.

Поясним это при помощи чисел: конец десятилетия может совпасть с концом временного промежутка в тысячу лет, десять тысяч лет и так далее. Если же необходим пространственный пример, то достаточно представить себе человека, чье жилище находится прямо на границе двух государств: выходя за порог, он одновременно покидает комнату, дом и страну. Обыкновенно подобным соотношениям величин не уделяется особого внимания. Мы можем пересчитывать позвонки животного, не придавая значения тому, что здесь они составляют шею, здесь – спину, а здесь – хвост. Чем механистичнее счет, тем проще не заметить этих переходов. Приблизительно так же обстоит дело и со сменой судьбинного времени внутри хронологии. Мы продолжаем считать, не видя, что годы изменили не только порядковые номера, но и сущность. Они следуют друг за другом, однако уже не равняются друг другу.

42

Ощущение, что мы живем в пору старости эпохи, осталось позади. Около 1900 года оно было выражено сильнее. Сегодня в мире уже не так много мест, где можно предаться роскоши декаданса. Повсюду господствует принцип, выражаемый поговоркой: «Ешь, птица, или умри».

Та чудовищная тяга, которую мы испытываем, не может быть лишь следствием всепроникающей рациональности. Цезаристских симптомов старения мы не наблюдаем. Иначе вместо тотальной мобилиазции[42]42
  В своем эссе «Тотальная мобилизация» (1930) Эрнст Юнгер определил это явление как «абсолютное использование потенциальной энергии, превращающее воюющие индустриальные державы в некие вулканические кузни… ‹…› …акт, посредством которого широко разветвленная и сплетенная из многочисленных артерий сеть современной жизни одним движением рубильника подключается к обильному потоку воинственной энергии» (перевод А. В. Михайловского).


[Закрыть] происходил бы рост армий наемников. Образованных людей отличала бы другая степень дистанцированности от происходящего, они демонстрировали бы духовное хладнокровие – неважно, стоическое или эпикурейское. Вопросы власти не смешивались бы повсеместно с вопросами морали, и наоборот. В целом люди вели бы более приятную жизнь – такую, которая характерна для периодов старости и упадка культур.

В действительности же этот осенне-вечерний дух почти не ощущается. В противовес ему нарастают как пессимистические, так и оптимистические настроения. В первом случае люди воспринимают наше время не как старость, а как конец, во втором – приветствуют его с радостной готовностью к самопожертвованию, которую невозможно ни объяснить, ни тем более оспорить. Сочетание этих тенденций указывает на необычную цезуру[43]43
  Цезура (от лат. «рубка», др.-гр. «рассечение») – ритмическая пауза в стихе, а также грань между частями музыкального произведения.


[Закрыть].

43

При наблюдении за чем-то новым, своеобразным следует отличать поразительное от чудесного. В первом случае речь скорее всего идет о неприятном удивлении – такое, например, испытываешь, видя, что вследствие неустанных научно-технических усилий мир превратился в парк машин. Крайнюю досаду вызывает хотя бы его монотонность, его стремление все нивелировать, а значит, лишать очарования – не говоря уже об убийственной мощности как военной, так и мирной индустрии.

В связи с этим наблюдаются низшие проявления чувства «нас здесь раньше не было». Восторг, с каким люди встречают технические новшества, сравним с изумлением дикаря, которому вдруг показали зеркало, часы или огнестрельное оружие – предметы, вызывающие у него то восхищение, то ужас. Он становится рабом удивительных вещей, готовым отдать за них и свои украшения, и плоды родной земли.

Картина технических усовершенствований не радует и не умиротворяет, поскольку творение в собственном смысле слова не имеет отношения ни к созданию, ни к функционированию всей этой аппаратуры. Отсюда постоянно ощущаемая досада. Силы были отмерены, взвешены, выжаты и использованы самым тщательным образом, что привело к их полнейшему истощению. Однако в результате мы ничего по большому счету не создали и не высвободили. Речь идет о силах, издавна существовавших во вселенной, об их визуализации и эксплуатировании на низшем уровне. Каждое открытие подтверждает неисчерпаемость того запаса, которого человек может лишь поверхностно коснуться – подобно тому, как, обрабатывая землю, он касается лишь ее тончайшего наружного слоя. Но он не замечает собственных ограничений, предаваясь деятельности, печать которой – измеримость, а венец – рекорд. Между тем и травинка, и крылышко комара свидетельствуют о существовании более высокого производящего начала.

Как бы то ни было, это, по-видимому, в природе человека – восхищаться модным костюмом, не видя тела. Чем поверхностнее изменения, тем сильнее они бросаются нам в глаза. Техника в некотором смысле тоже мода: она – одежда труда.

Поверхностные перемены предвещают глубинные. То, о чем свидетельствует всякое новшество, может оказаться бесконечно важнее приносимой им пользы (или причиняемого им вреда). Морфологического анализа, синхронически и диахронически сопоставляющего явления во всей их полноте, здесь, конечно, недостаточно. Сравнительный анализ римских военных дорог с нашими автобанами укажет на печать стареющей культуры, которую несут на себе и те, и другие, и это будет в какой-то степени верно. Однако морфологические средства не позволят нам увидеть, что речь идет о двух зданиях, схожих друг с другом в историческом времени, но фундаментально различных во времени судьбы.

44

Изучая данные исторической геологии, мы получаем представление о том, что может скрываться под покрывалом Майи. Это вводит нас в царство, которым пренебрег Гегель. Недостаточное видение природы справедливо считается его ахиллесовой пятой.

Лес каменноугольного периода, черты сходства с которым сегодня угадываются лишь в дебрях Конго и Амазонии, архипелаг, населенный летающими, плавающими и сухопутными ящерами, Большой Барьерный риф, где обитают мириады удивительных существ – только очень ограниченный взгляд воспринимает все это как ступени развития, предваряющие наше господство. Древние считали такие миры игрушкой бога. В этой связи снова вспоминается гётевский призыв искать смысл жизни в самой жизни. Производительная сила природы всегда остается неизменной. Всякая перемена – лишь перенос центра тяжести.

Подобные картины заостряют наш взгляд для восприятия больших промежутков времени и соответствующих им масштабов. Здесь возникают, кроме прочих, такие вопросы: не все ли остается «по-старому», пока поколения сменяют друг друга, и можно ли считать значимыми временные отрезки меньше тех, на протяжении которых появляются целые виды и роды? Они ли, эти роды и виды, своим возникновением определяют членение времени, или же его изменяющееся качество вызывает их к жизни, чтобы потом заставить исчезнуть? Не объясняется ли вымирание такого мощного подкласса моллюсков, как аммониты, грубо говоря, тем, что их срок истек и что новый планетарный стиль требует новых форм, новых моделей? Такова неустранимая причина поражения человека в борьбе за бытие. За вопросами силы стоят вопросы времени.

45

Таким образом, мы покидаем план мировой истории, понимаемой как история человечества, и перемещаемся к точкам зрения, расположенным вне ее. Там, куда мы попадаем, у нас сразу же возникает два важных вопроса.

Во-первых, может ли та насечка, которая наглядно разделяет наши годы, не только совпадать с границей двух эпох человеческой истории, но также предвещать окончание одного и начало другого цикла большего масштаба? Если да, значит, что даже для осмысления простых фактов исторические методы непригодны. Их недостаточно уже тогда, когда речь идет об относительно небольшом цикле – десяти-, двадцатитысячелетнем. Это малость в сравнении с индийским божественным годом или с теми процессами, которые изучает астрономия, геология, палеонтология.

Во-вторых, всегда ли, с тех пор как человек появился на Земле, существовала мировая история в том смысле, какой мы вкладываем в это словосочетание? Определенно, нет. Говоря о доисторической эпохе и первобытных временах, мы либо исключаем их из нашей истории, либо присоединяем к ней наподобие вестибюля. Чтобы получить статус «исторических», личности и события должны обладать набором четко обозначенных качеств, таких как историотворящая сила (geschichtsbildende Kraft), способность служить предметом историописания (Geschichtschreibung) и царящего в нем эроса, быть объектом исторического восприятия. Оно, это восприятие, применимо только к определенным, не к любым, временам и явлениям.

46

Так было не всегда. «Отцом историописания» мы называем Геродота. Его труды – в самом деле необычайное чтение. По ним странствуешь, как по земле, осиянной красным светом восходящего солнца.

До Геродота царила мифическая ночь. Однако она представляла собой не мрак, а сон и знала иную связь между людьми и событиями, нежели историческое сознание с присущей ему сортирующей способностью. Его зарождение и есть геродотова заря. «Отец истории» стоит на гребне горы, разделяющей день и ночь – не просто два времени, но два сорта времени, две разновидности света.

Немного позднее, у Фукидида, солнце бледнеет. Люди и вещи предстают перед нами в ясных лучах исторического знания, исторической науки.

47

В данной связи нельзя не задуматься о том, что, возможно, и этому свету установлен свой срок. Не стоим ли мы на границе, подобной той, на которой стоял Геродот, или на еще более значимой? По-прежнему ли между событиями существует та связь, которую мы привыкли называть историей, или возникает уже другая, еще не поименованная?

Во втором случае мы получили бы объяснение тем трудностям, которые все более и более настойчиво заявляют о себе. Самая очевидная из них – неспособность историописания справиться с бушующим потоком информации. Дело не в недостатке талантливых наблюдателей, а в том, что фигуры и события все чаще не укладываются в рамки исторических понятий. Вместе с историческими связями и ландшафтами исчезают модели поведения, которые можно оценивать и прогнозировать, опираясь на прототипы. Отсюда обманчивость слов, принадлежащих к железному фонду исторических процессов и договоренностей: «война», «мир», «народ», «государство», «семья», «свобода», «право».