Текст книги "Сады и дороги. Дневник"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Забавное сообщение об одном моем предшественнике, который эдаким Фальстафом стоял тут на зимних квартирах. Этот тип воспроизводится на войне с неизменным постоянством, и всегда в одном и том же окружении – среди плутоватых и вороватых лакеев, жирных гусынь, беспутных девиц, кутил и картежников.

ФЛЕХИНГЕН, 11 января 1940 года

В трескучий мороз – во Флехинген и Сиккинген – городишки, где нам предстоит оставаться более или менее долго. Наш шеф в припадке дурного расположения духа из-за условий размещения обозвал их «Вшивингеном и Смрадингеном». Там, где обоз не проходил по занесенным снегом горам, маршевая колонна делилась на группы, которые должны были подталкивать повозки. Во Флехингене – квартируюсь у католического священника, с которым просидел в беседах до позднего вечера.

ФЛЕХИНГЕН, 14 января 1940 года

Это холодное воскресенье я провел в постели больной гриппом. Читал: «Щит Геракла», приписываемый Гесиоду. Песни о щитах являют собой миниатюры вселенной, какой она живет в представлении древних. Взгляд словно бы с орлиных высей падает на творение и видит его уменьшенным до крошечных размеров, но все же необычайно детально. Этим объясняется умение изобразить самые разные вещи на крайне узком пространстве, которое приписывают божественным кузнецам. Соответственно, выражение и манера исполнения принимают металлический характер; язык, словно чеканя на бронзе, изображает творение в высшей степени плотно и отчетливо.

Затем Библия в переводе Хеннэ, которую одолжил мне хозяин квартиры. Странно, что время Моисея кажется более древним, чем время Иакова и Иосифа – что, видимо, связано с законом, который подобен застывшей глыбе камня. Обособление посредством закона, возможное, пожалуй, лишь благодаря египетским посвящениям и знанию древнейших навыков мумификации, ожесточает жизнь, которая и превращается в Медного змия. Зато в историях об Иосифе наиболее ярко проявляются все обстоятельства жизни на всем ее протяжении. В этом вообще смысл праистории: представить жизнь в ее не связанном со временем значении, тогда как историей она описывается во временном течении. Праистория поэтому всегда является той историей, которая расположена к нам всего ближе, историей человека как такового.

ФЛЕХИНГЕН, 15 января 1940 года

Постился. Ночью сильные духовные приступы; кроме того, лихорадка от переходов. Однако утром пошел на службу и выступил в путь вместе со всеми. На марше я приказываю все время петь, что идет на пользу и людям, и мне самому. Все ритмические вещи являются оружием против времени, а именно против него-то мы, по сути, и боремся. Человек всегда борется против могущества времени.

Во второй половине дня – полковое офицерское совещание в Бреттене; там я узнал от полковника, что должен наверстать отпуск и затем взять на себя обучение полковой разведгруппы.

КИРХХОРСТ, 18 января 1940 года

Со вчерашнего дня снова в Кирххорсте, и домохозяйка Перпетуя нежит меня по всем правилам искусства. Стол хорошо обеспечен, и в довершение из «Щуки» в Юберлингене прибыли еще виноградные улитки. Они напомнили о тех улиточных вечерях, которые мы устраивали с Фридрихом Георгом и Мецгером в среду первой недели великого поста. Улитки были приготовлены в манере доброго Фойхти, которого два года тому назад, на Масленицу, когда он, одевшись евнухом, нес караул перед сводчатой галереей для шампанского, свалил на землю апоплексический удар. Так мы лишились одного из тех немногих виртуозов, которые еще знают толк в приготовлении пищи. Швабы имеют обыкновение называть все изысканно-уменьшительно: когда его обнаружила сестра, он только и сказал, что его-де хватил «ударушек» – таким было его прощание; однако дух его по-прежнему продолжает жить в рецептах.

Мороз настолько усилился, что я даже носа на двор не высовываю, с головой погрузившись в записки Гонкуров о Гаварни [80]80
  Поль Гаварни(1804—86), французский график, темой работ которого была городская жизнь.


[Закрыть], в «Шкатулку с драгоценностями» Геббеля и историю японского принца Генджи. Кроме того, я уже немного занимался коллекцией, и меня осенила мысль описать как-нибудь потом вид sternocera – следуя правилам систематики, но на языке ювелиров. Шедевр природы.

Вот уже несколько дней как замерз водопровод – теперь и насос в прачечной больше не качает. В семь часов вечера термометр, выставленный за окно ванной комнаты, уже показывал двадцать градусов. Похоже, что начало года ознаменовано и чисто стихийными аномалиями.

КИРХХОРСТ, 25 января 1940 года

Читал: Хаспер, «О болезнях тропических стран», Лейпциг, 1831 год – эта книга давно стоит в моей библиотеке. В прежнюю пору я охотно приобретал такие сочинения. В них можно найти интересные изображения жизни в заболоченных районах, например, на побережье Гвинеи (по описаниям Линда). Затопленные, занесенные илом лесные массивы, где мириады насекомых гасят крыльями свечи, и концерт низших животных прогоняет сон. Воздух испорченный, спертый и настолько пропитан гнилостными испарениями, что грозит потушить факелы. Даже человеческий голос теряет свое естественное звучание.

«Особенно следует поблагодарить ост-индийских морских капитанов за то, что они, во всяком случае, на судах позволяют как минимум шесть раз пустить по кругу бутылочку вина».

Движение эпидемий подобно походу армий демонических существ. «После того, как эта болезнь пять лет свирепствовала в Индостане и на Декане, унеся жизни несметного количества людей…, в октябре 1821 года она повернула в западную сторону до самого Шираза в Персии, где в течение восьми недель скосила 60 000 человек, а после этого она объявилась у Бассора, Багдада, Моската и Алеппо в Сирии».

Порыв ветра, впервые упоминаемый в Европе в «Asiatic Journal» за 1822 год, связан, надо полагать, с течениями раскаленного воздуха. Они обрушиваются мгновенно. Есть основания предполагать, что между определенными группами скал возникает оптический эффект: воздух накаляется так, что обжигает легкие. Порыв ветра в Ост-Индии называется La, что, надо думать, тождественно персидскому Loh и нашему Lohe [81]81
  Die Lohe (нем.)– ярко пылающий огонь, полыхание яркого пламени.


[Закрыть].

В ПУТИ, с 29 на 30 января 1940 года

Обратный путь. В момент отъезда у меня появилось чувство, что я отправляюсь навстречу странным вещам, неведомым, близким, которые не предугадает никакая фантазия. Когда поезд тронулся, Перпетуя начала плакать и быстро спустилась по темной лестнице, а я медленно выезжал из-под сводов крытого перрона.

В Нортхайме я увидел вечернюю зарю – как будто угли тлели под серым пеплом неба, раскинувшегося над таким же серым снегом. В таких пустынных местах этот цвет светится каким-то загадочным образом, согласно иному, более возвышенному принципу. Нередко он словно вспыхивает в самих атомах, как то можно видеть в жемчуге, перламутре и опалах. Серый цвет загорается в них и придает всему переливающуюся глубину – не глубину пространства, но глубь волшебной игры, которая поднимает на поверхность скрытые в материале богатства. На этом символе основывается высокая ценность жемчуга: бывают мгновения, когда мы понимаем, что кусочек материала величиной с горошину не имеет цены.

Карлсруэ. Между двумя и четырьмя часами ночи – в зале ожидания чтение «Consolationes» Боэция [82]82
  Речь идет о знаменитом трактате в прозе и стихах «Утешение Философией». Это сочинение, написанное христианским философом и государственным деятелем Боэцием (ок. 480—524) в заключении, изобилует мотивами стоической философии.


[Закрыть]. Толпы народа в огромном помещении – отпускники, железнодорожники, рабочие утренних смен, подвыпившие пассажиры да особняком сидящие женщины – все серо, апатично и болезненно, как во сне. Очень странно, когда кто-нибудь из них смеется.

В доме священника я узнал, что подразделение со вчерашнего дня возвращено в бункер. Немного поспав в нетопленной комнате, поехал в Раштатт. В купе для некурящих всегда меньше людей – так даже третьестепенный аскетизм высвобождает человеку пространство. Живи мы как святые, нам подчинилось бы бесконечное.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 31 января 1940 года

После недолгого пребывания в доме штольхофенского священника я снова занял с подразделением прежнюю позицию в излучине Черного ручья, так что я опять живу в своей камышовой хижине.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 2 февраля 1940 года

Сон. Стоя по пояс в текущей воде, я двумя тонкими прутьями удерживал перед собой на расстоянии какое-то существо, в котором тело крысы соединилось с головою змеи и змеиным хвостом. Мне удавалось держать его на весу, чтобы течение не прибило его ко мне, однако время от времени с него падали мелкие черные паразиты и, перебирая лапками, скользили в непосредственной близости от меня. В конце концов, от этого положения меня избавил удар дубиной, из-за моей спины шлепнувший по воде и прикончивший существо, которое теперь кверху пузом понесло вниз по течению. Удар этот нанес какой-то крестьянин, что в одной рубахе сидел позади меня на прибрежной траве и добродушно кивал мне головой. Вместо благодарности я отвернулся от него, прежде выкрикнув:

«Don't disturb me!» [83]83
  «Не мешай мне!» (англ.)


[Закрыть]

Проснувшись, я понял подлинный смысл этой фигуры, ибо нередко в жизни я так горячо увлекался той ситуацией, в которой оказывался, что за этим напрочь забывал о мерзости тех, с кем боролся.

При этом я вспоминаю, как братец Физикус [84]84
  Младший брат автора.


[Закрыть]однажды рассказал мне, что в приснившейся ему рукопашной схватке выстрел оборвал его жизнь, но что стойкое желание узнать об исходе стычки и виновнике смерти не давало ему покоя. А поскольку для наблюдения ему все же недоставало чувственного инструментария, то он мысленно встал позади одного из уцелевших и, ловко используя того в качестве своеобразных очков, вел сквозь него наблюдение за происходящим.

К вопросу о désinvolture. Здесь еще можно упомянуть о слове gracious, для которого у нас тоже нет точного соответствия. Сочетание власти и изящества слишком редко встречается у нас, чтобы породить собственное обозначение; и эта чопорность, в сущности говоря, не раз в ходе истории выставляла нас в дурном свете. А посему исключения, вроде некоторых императоров из рода Гогенштауфенов [85]85
  Гогенштауфены(Штауфены), династия германских королей и императоров Священной Римской империи в 1138—1254 гг., одно время – королей Сицилии. Прежде всего, автор имеет в виду фигуру Фридриха II (1194—1250), игравшего важную роль в германской национальной мифологии. В одной статье 1928 г. Юнгер, тогда активный национал-революционный публицист, писал: «Обретение почвы во внутренней сущности народа – одна из основных задач нашего времени, когда в столь многих областях нам ограничивают свободу движений и подрезают крылья. Иногда возникает сомнение, относится ли Германия по-прежнему к числу великих держав, но все же: что могут сделать все армии и флоты с тайной убежденностью народа в своем призвании? В ходе празднования 700-летия Неаполитанского университета в 1924 г. чья-то рука возложила на саркофаг его основателя Фридриха II в Палермо венок с надписью «Своим кайзерам и героям – тайная Германия». В этой немногословной фразе скрывается особая магия, и не было тогда человека, который бы не почувствовал, что, несмотря на все несоответствие людей и событий, именно эта тайная Германия, именно этот незримый, питаемый чистым источником веры корень будущего, не позволит пропасть ни одной сделанной работе, ни одному усилию. Война была не напрасна, не будет и напрасен мирный труд, которым отмечено наше время». Фридриху II посвящена и знаменитая монография Эрнста Канторовича, вышедшая в 1931 году.


[Закрыть], продолжают жить в памяти как чуть ли не волшебные существа.

Рано утром мои люди принесли косулю, которая сильно поранилась в проволочных заграждениях. Животное стояло между нами без видимой робости, окрашивая снег кровью, и меня поразило, что оно так спокойно, даже, казалось, интеллигентно, переносило страдания. Потом меня вызвали к телефону в камышовую хижину, и когда я снова вышел на улицу, оно уже выпотрошенным висело в воздухе на деревянной распорке. Связной, когда я потребовал у него объяснений, ответил: «Отпусти мы ее на волю, ее поймал бы и прикончил кто-то другой. А так, глядишь, нам тоже кое-что перепало».

Это «тоже» по отношению к воображаемым мясникам я нашел диалектически настолько удачно сформулированным, что оставил дело без последствий.

После обеда по глубокому снегу в Штолльхофен. Справа я впервые за эту войну услышал стрельбу, заставившую меня подумать об укрытии. Огонь по одному-единственному бункеру звучал на широких просторах точечно и мерно. Можно было различить несколько тактов – быстрые, беглые пулеметного расчета и между ними более неторопливая, более мощная и хриплая работа сверхтяжелых и бронебойных орудий. На известном удалении, почти как при дорожной аварии, едва ли придаешь значение происходящему.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 3 февраля 1940 года

До обеда в Штолльхофене у бургомистра, чтобы попросить об открытии сторожевой будки на Рейне, которая согласно новому разделению лежит теперь на моем участке. На обратном пути мимо меня пролетела незнакомая птица с длинной, тонкой шеей и длинным хвостом. То, что иные животные, как, например, это, видятся нам абсурдными, основывается на искажении перспективы и указывает на удаленность нашего местоположения от местоположения Создателя.

Таким образом, мне так же может показаться, что созвездия, с той позиции, с которой мы видим их, образуют эксцентрические фигуры, и что во Вселенной есть такие точки, на которых проявляется более высокий порядок гармонии миров.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 4 февраля 1940 года

Вчера вечером, прикончив «Affentaler Klosterrebberg» урожая 1921 года, пьющееся очень легко, я – сам себе собутыльник – впервые в этой хижине захмелел. Это один из тех сортов, после которых, проснувшись, чувствуешь себя здоровее и довольнее. К тому же вино всю ночь напролет легкими и приятными штрихами рисовало веселые и пестрые картины. Такого художественного уровня достигает только вино и только его чистейшие, лучшие сорта, но и они подобны ключам, которые открывают не всякую дверь. Мне вспоминается «Parempuyre», которое мы частенько пили с отцом, и еще одно местное белое вино, которое в Каркассоне помогало нам проводить ночь и веселило душу. Когда же я хотел заказать бочонок такого вина с собой, то услышал в ответ, что этот сорт даже при малейшем удалении от своей почвы утрачивает аромат. Таким образом, вино уподобляется богатому месторождению, уподобляется другу, которого нужно доискиваться, если доживаешь до тех лет, когда больше не пьешь без разбора.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 7 февраля 1940 года

Стоит оттепель. Во второй половине дня на соседнем участке, слева, поднялась резкая пулеметная перестрелка, звучавшая в трех тонах; она несколько раз возобновлялась. Шальные пули долетали и до нашего левого фланга под Грефферном. Пора мне отдать приказ выложить все ходы сообщения, целиком потонувшие в грязи, фашинной кладкой. Да и камышовой хижине не помешал бы предохранительный редут из мешков с песком.

Ночью на противоположной стороне в воздух нередко поднимается привязной аэростат с огоньком, похожим на алую звезду. При спуске гондола иногда озаряется лучами с земли, кроме того, часовые укрепления «Альказар» даже слышали шелест ветра, который трепал обшивку аэростата. Французы вчера и сегодня маскировали расположенный напротив лесистый берег высокими ширмами из камыша. Итак, судя по некоторым приметам, идиллия на этом участке скоро закончится.

Читал: «Людвиг Девриент» [86]86
  Людвиг Девриент(1784—1832), известный актер, в 1814 г. приглашенный Иффландом в берлинский Национальный театр. Популярный исполнитель характерных ролей.


[Закрыть]Альтмана, рождественский подарок братца Физикуса, со множеством доселе мне неизвестных подробностей о Гофмане и заведении «У Луттера и Вегенера» [87]87
  Питейное заведение в Берлине, которое часто посещал Гофман.


[Закрыть]. Здесь на несколько недолгих лет расцвел изысканный кружок, где можно было порассуждать о культуре опьянения, хотя, вообще-то, прототип тех мест, в которых пируют наши кутилы, скорее следовало бы искать в винном погребке Ауэрбаха [88]88
  Погреб Ауэрбаха в Лейпциге существовал со времен позднего средневековья (см. «Фауст» Гёте, часть I).


[Закрыть]. И потому, вероятно, беспутный Граббе [89]89
  Кристиан Дитрих Граббе(1801—1836), видный драматург и писатель, автор драм «Дон Жуан и Фауст» (1829), «Император Фридрих Барбаросса» (1829) и трагедий «Наполеон, или Сто дней» (1831), «Ганнибал» (1835) и других. В памяти современников остался буйным кутилой и пьяницей.


[Закрыть]тоже не принадлежал к этой компании.

Здесь даже встречаются нетривиальные воззрения на сущность опьянения – например, в гофмановском замечании, что благодаря вину в пьющем отнюдь не создаются идеи, а только ускоряется круговорот идей. Фантазию он при этом сравнивает с мельничным колесом, которое при усилении потока движется проворнее – передаточный механизм крутится искристей и стремительнее, когда бражник подливает себе. Этому отвечает и мой личный опыт – опьянение не складывает, оно умножает. А в операциях с дробями оно даже сокращает.

Детально останавливаясь на искусстве декламации во время актерской игры, автор делает меткое замечание, что языку можно придать более высокий смысл тем, что слово возвышается над собственным значением до носителя аффекта. Мне только хотелось бы назвать это более глубоким смыслом слова – язык, наоборот, понижается до чисто фонетического значения, до алфавита страсти. Вместе с тем у него есть и высшая сфера, в которой слово аналогичным образом утрачивает внятность – оно растворяется в чистом эфире. Оно плавится при экстремальных температурах чувственного и духовного. Мы охватываем с его помощью только усредненное состояние; это монета, имеющая реальное хождение среди людей.

Очень хорошо сказано и об экспансивном выражении страстей, когда тона искажаются тем, что ужасное, к примеру, высказывается с наигранной веселостью. Этому тогда соответствует и поведение публики, которая больше не одаривает, как обычно, игру громом аплодисментов, но молчаливо и неподвижно замирает под воздействием магических чар. Согласно всему изложенному, в случае Девриента речь шла о том, как редко обнаруживается волшебная сила.

Стиль: «Однако также случалось, что излишне подчеркнутая игра пальцами вызывала некоторые нарекания в его адрес». Впечатление искривленности складывается здесь вследствие вычурности, поскольку настроение неопределенности поручается передавать не только главному, но и придаточному предложению, и таким образом создается двойное освещение логических сумерек.

В цитате из перевода Теренция [90]90
  Теренций(195—159 г. до PX.), римский комедиограф.


[Закрыть]на странице 186:

 
И так, цедящий стаканчик один за другим,
Дню позволяю неспешно перед собою пройти —
 

причастному обороту недостает управления грамматическим субъектом. Такого рода ошибка не бросается в глаза, но она все же не должна встречаться в добротном тексте.

В Девриенте восхищало его умение произносить свои а parts [91]91
  А part – отдельно, в сторону (фр.); здесь: театральные реплики в сторону.


[Закрыть]действительно ради себя самого, а не на публику. Это и в самом деле отличительная черта не только мима, но и всякого художника по натуре. Высказывания и произведения суть разговоры и монологи, которые подслушивает слушатель. Роль публики не в том, чтобы лицезреть грубую видимость – она только дает повод для раскрытия художественных потенций и ни в коем случае не является их адресатом. И все-таки ее роль важна, хотя бы как свидетеля.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 12 февраля 1940 года

Только что, когда, растянувшись на нарах, я смотрел в камышовый потолок, перед моим внутренним взором тут же встал тот день, когда я с Магистром находился в Сегесте. Что такое греки, я догадался не при виде колонн этого храма – я увидел это сквозь них, в облаках, когда стоял на его ступенях.

Так надо читать и прозу: как бы сквозь ажурную решетку.

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 13 февраля 1940 года

В утренние часы в камышовой хижине становится довольно прохладно. И хотя я лежу в спальном мешке под тремя одеялами и шинелью, холод постепенно подбирается к телу, пронизывая до самого нутра, и, после некоторого времени беспокойного полусна, я зажигаю свечу, стоящую на стенной полке. Сияние ее падает на потолок, сложенный из пластов длинного желтого камыша, который произрастает здесь в сырых низинах и по краю озера. Его высокая, узловатая соломина применяется на позиции столь разнообразно, что накладывает на нее свой отпечаток или настроение. Прежде всего, этот материал поставляется для маскировки дорог и подходных путей, которая благодаря вытянутым испанским ширмам одновременно вводит в заблуждение и делает их видными отовсюду. Берега Рейна тоже были с обеих сторон защищены такого рода тростниковыми гардинами. И, наконец, эти стройные стебли служат для покрытия стен и крыш всех строений, которые, в отличие от бункеров, не предназначены непосредственно для боевых нужд – таких как отхожие места, местонахождения часовых и хижины, в которых рядовой состав стирает, стряпает и чистит оружие, и которые, подобно беседкам или гнездам, на время прилепились к бетону оборонительных сооружений. Если бункерам и проволочным заграждениям в этом зимнем ландшафте присуща какая-то свинцовая тяжесть, то желтые ленты и хижины придают ему черты вольности и странности. Так могли бы быть заселены миры, где обитают разумные птицы.

Рядом со свечой лежит справочник, в который я пока редко заглядываю, чаще всего Библия и, в эти дни, Боэций. Прочие книги, в том числе уставы огневой и боевой подготовки, стопками сложены на деревянном стеллаже, тянущемся вдоль стены под самым камышовым потолком. Прямо над ложем на гвоздях висят пистолет, противогаз и бинокль. Как правило, неструганые доски покрывает в качестве своеобразного украшения только карта позиции. Далее следует упомянуть заваленный картами и бумагами стол с приставной скамьей, телефон, чемодан и небольшую печурку, стоящую в побуревшем от пепла углу. Рядом с ней сохнут короткие палки крупных ольховых побегов, которые я велел нарубить у Черного ручья. Их блестящая древесина со светлым тиснением приобрела на срезах желтовато-красный окрас. Печной жар извлекает из нее аромат, который будит воспоминания о знойных летних часах на болотах.

Около восьми часов в хижину входит Рэм и разводит огонь. Затем он наливает воды и во время умывания и бритья подает мне нужные предметы; подает очень внимательно и всегда на мгновение раньше, чем у меня возникает потребность в них, словно он принимает участие в неком торжественном акте. Между тем вода, оставшаяся для заварки чая, закипает. Следует завтрак с булочками и маслом из деревни Грефферн; к нему присоединяются первые дневные хлопоты.

Так, я читаю доклады офицера и унтер-офицера позиционной службы, пока отпускники и рабочие команды отмечаются на выезд. Рядом с камышовой хижиной расположена вторая, аналогичная постройка, в которой командир отделения управления ротой, приходя утром из бункера, приступает к своей работе. В полдень сюда же является старшина роты из Штолльхофена с приказами и папкой документов на подпись.

На время завтрака Рэм удаляет светомаскировочную бленду с окошка; я гляжу в него и – далеко не в первый раз в моей жизни – взгляд упирается в сплетения и колючки проволочного заграждения; ведь оно, наряду со взрывчаткой и осколками, принадлежит к числу символов нашего времени. Поверх него, на заднем плане, сияет купол штолльхофенской колокольни, а если я прижимаюсь вплотную к оконному стеклу, взор мой одновременно охватывает и церковь в Шварцахе, которая, подобно могучему изваянию из красно-коричневого камня, располагается у нас в тылу. Она представляется слишком громадной для столь небольшой деревушки, однако объясняется это тем, что она остается единственным свидетельством давным-давно разрушенного монастыря. Иногда, когда мне случается быть по делам в Шварцахе, я миную ее заброшенные земли и путаницей лестниц поднимаюсь на колокольню, где батарея, прикрывающая мой участок обороны, установила наблюдательный пост. Там весьма уютно; электрическая печь обогревает небольшую башенную комнатку, по стенам которой развешены таблицы стрельб, планы огневых позиции и табели. Из этого «вороньего гнезда» в ясную погоду можно увидеть страсбургский кафедральный собор.

Чаще всего часы уже показывают десять, когда приходит время осмотра позиций. Я начинаю его, предварительно осмотрев резервный бункер, через проход Слонового моста на правом фланге. Посты и коменданты делают доклады предписанным образом, и иногда я с заранее намеченной целью захожу в одно из укреплений. Иной раз я проверяю, на предусмотренном ли месте хранятся ручные гранаты, другой – герметично ли заперты двери, направлено ли оружие на указанные в приказе цели и ежедневно ли заполняются бункерные журналы в соответствии с предписанной схемой. Таким порядком я через бункеры командиров взводов добираюсь до самого укрепления III с его двумя башнями и оттуда направляюсь к прочному противотанковому форту «Альказар», расположенному почти на левом фланге. Во время обхода командиры назначенных в мой район обороны саперных и строительных взводов докладывают о своей готовности, в том числе два унтер-офицера, которым поручено возведение позиций и, особенно, наблюдение за неприятелем.

Поскольку противоположный берег густо порос лесом, французы малозаметны, за исключением выдвинутого передового поста, который обозначается у нас как «Великая маскировка». Это какое-то архитектурное сооружение, род и толщина которого нам остаются неясными, потому что оно целиком скрыто под толстыми матами и зеленью еловых лап. Однако то, что оно неплохо обжито, можно заключить по беспечно показывающимся часовым; кроме того, над зелеными стенами к небу струятся клубы табачного дыма.

Под конец, желательно в полдень, я имею обыкновение еще заглянуть на кухню, расположенную в здании греффернской таможни. Здесь нужно проконтролировать припасы, доброкачественность, процесс приготовления и попробовать множество блюд, на что тоже требуется немало времени.

Обратный путь я предпринимаю затем по «Толедо», траншее, опустевшими полями ведущей от «Альказара» к командному пункту. Тропа одиноко вьется по затопленным лугам, которые можно преодолеть только в резиновых сапогах. Тем не менее, этот отрезок обхода мне больше всего по душе, а те полчаса, что я на него трачу, я рассматриваю как свою собственность. Эти минуты – единственные, которыми я наслаждаюсь в одиночестве и которые имеют сходство с моей жизнью минувших лет.

Местность с разнообразной растительностью приглашала к тому, чтобы в маленьких упражнениях выстраивать перед собой некоторые мысли и снова распускать их. Иду вдоль старых ив, высокие стволы которых наполовину скрывает пожелтелый камыш и местами выходит на кукурузные и табачные поля, где урожай так и остался неубранным. Эти насаждения перемежаются с высокими, засохшими стеблями топинамбура, который в народе называют водочным картофелем и чьи растопыренные, словно пальцы, корни скармливают скоту. Той же цели служит тяжелая белая репа, покрасневшая от солнца в части, выступающей над землей. Сначала крестьяне собирают зеленые листья, а сами корнеплоды прямо тут же, на поле, складывают в небольшие бурты, которые затем, зимою, по мере надобности опустошают.

Иногда я замираю на месте, чтобы в свой добротный бинокль понаблюдать за зверьем на пустынных полях. Чибис с криком порхает у окраин затопленных участков, на островках которых сторожко расположились темные стаи ворон. В чаще заграждений, что лабиринтом многочисленных рядов тянутся вдоль всей линии фронта, высоко переплетаясь с высохшей травой, гнездились куропатки и фазаны; они со свистом взлетают прямо из-под ног идущего. Просто великолепен самец фазана, который, как механизм курантов, поднимается в переливах своей пестрой бронзы, с длинным, от ветра волнами распушенным хвостом. Косули тоже забредают в заросли ольшаника в лощине Черного ручья, и одновременно можно увидеть, как на голых верхушках ее тополей хищные птицы устраивают себе наблюдательный пост. Они, кажется, высматривают, прежде всего, кротов, которых высокий уровень грунтовых вод вынуждает рыть норы чуть ли не на свету. И оттого они настолько доступны, что птицы выклевывают только их внутренности, меж тем как на осиротевших холмиках глаз замечает, как светятся маленькие алые кусочки их отвергнутых с пренебрежением ребер.

По среднему из мостов через Черный ручей я возвращаюсь обратно на командный пункт. В это время Рэм по своему обыкновению издалека высматривает меня, и не успеваю я отворить дверь хижины, как на столе уже дымится тарелка с супом. Чаше всего подается лапша, перловка, белокочанная капуста, брюква или рис, а в случае удачи – чечевица, гуляш или ломтик мяса. Поскольку через командира отделения управления ротой я позволил охотиться на нашем участке фронта, то иногда в нашей оружейной комнате висит также кое-что из дичи, которую мы припасаем для маленьких праздников.

Вечер в большинстве случаев заполняется мелкими служебными заботами и бумажной волокитой. По временам камышовая хижина превращается даже в трибунал, с мучительными допытываниями при свете свечей. Речь при этом, как правило, идет об одних и тех же проступках: просрочка увольнительной, самовольная отлучка, чтобы кутнуть в деревенском ресторанчике или навестить девчонку, и нарушение устава караульной службы. Война нервов ввергает человека в состояние неволи, в котором даже простое течение времени ощущается болезненно. Отдельный человек, пытаясь уклониться от этой боли, легко причиняет себе вред.

В иные вечера я прогуливаю службу и провожу их за чашкой доброго кофе. Его присылают мне в дар друзья в мелко помолотых порциях. На подоконнике небольшого оконца зяблики, лазоревки и коноплянки склевывают оставшиеся от трапезы крошки, а после них все подчищает маленькая ржаво-рыжая крыса. Она обитает в укрепленных ивовым переплетением стенах камышовой хижины, и всякий раз, когда она забирается в нору, ее радостно приветствует тонкий писк малышей. В других частях сплетения шебаршатся кроты, которых Рэм называет «хомяками», – эти копатели и грузчики производят такой шум, что порой изумляешься способностям столь небольших зверьков.

Затем наступает тот приятный час, когда, одновременно с ужином, отправляется почта. Кроме того, о своем возвращении докладывают подразделения, согласно очередности посланные на помывку в Шварцах, – в большинстве своем немного подвыпившие, однако это непорядок вполне легальный, поскольку, в соответствии с приказом по роте, после горячей бани, для предупреждения простуды, посещается кабачок.

К ужину Рэм выставляет на стол восковые свечи, источающие приятный аромат. Теперь следует продолжительное занятие книгами, поскольку, за исключением корреспонденции, чтение остается единственным из привычных дел, которыми здесь можно продолжать заниматься. В первые недели я имел обыкновение, как дома, пить в этот час чай, однако со временем убедился на опыте, что при такой близкой к земле жизни для улучшения самочувствия больше подходит красное вино. Таким образом, я познакомился с немецким бургундским. К нему, равно как и к немецкой икре, я прежде относился с предубеждением, каковое, как выяснилось, оказалось несправедливым. В свои лучшие урожайные годы оно обретает такой изящный дух, развить который не под силу даже южным винодельческим регионам.

Эти, как и все двадцать четыре часа суток, тоже, естественно, принадлежат службе, и досуг подобен досугу паука, сидящего в паутине. Едва лишь в какой-нибудь точке происходит контакт или какое-нибудь наблюдение, раздается трезвон телефона. Около одиннадцати часов из взводов прибывают связные, а в полночь отправляется утреннее донесение в батальон.

На этом день завершается, если еще не следует последний, ночной обход по участку.

Закончил: «Consolationes» Боэция, книгу, которую я начал читать среди пьяных на вокзале Карлсруэ. Вершиной произведения является сочетание свободной воли и божественного предопределения – Боэций помещает свободную волю во время, а предопределение – в вечность. Поскольку мы живем в обоих временах, то в своих действиях располагаем абсолютной свободой, и, тем не менее, они в то же время изначально детерминированы в каждой детали. Таким образом, действующее лицо подчиняется двум качествам, одно из которых бесконечно превосходит другое. В широких рамках мы можем поступать, как нам заблагорассудится, и все же нам не дано переступить их. Во всем, словно приправа, чудесным образом одновременно содержится вечность.

Понимание этого является одной из точек, одним из водоразделов, до которых может простираться человеческая мысль. Кант выводит теологическое различие логическим способом; его всесокрушающая истина есть, следовательно, повторение истины в чистом виде. В сущности говоря, нет никаких новых истин – новым здесь является только свойство противоречия.

Мне бросилась в глаза известная параллель с Толстым – в частности, с замечательным предисловием к «Войне и миру». В нем Толстой разбирает тот факт, что человек как особь принимает свои решения абсолютно свободно и что эти решения, тем не менее, сводятся к некой строгой статистике. Так, количество самоубийств в течение ряда лет остается приблизительно на одном уровне, изменяются лишь их мотивы. Чем большее число свободных решений накапливается, тем больше свободная воля исчезает из результата. Это позволяет, напротив, сделать заключение, что в свободной воле одиночки таится некий неизвестный фактор, который проявляется в сумме решений рода. Согласно Толстому мы тем менее располагаем свободой воли, чем в более решающем месте осуществляем свою деятельность.