Текст книги "Шарлатан"

Автор книги: Эрнст Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Малышев Эрнст
Шарлатан

Эрнст Малышев

Шарлатан

Самым ярким воспоминанием детства было пламя и взрыв, которое преследовало его всю жизнь.

Где и когда он родился, никто не знал. Его принес к себе домой, опаленного, в каких-то обгоревших лохмотьях, завернутым в шкуру белого песца, таежный охотник Ефим Гольцов.

Ефим, промышлявший в глухой тайге, вторую неделю не возвращался в деревню, ночуя в сколоченной им из бревен лиственницы маленькой, скособоченной, но довольно теплой избушке, стоящей на небольшой поляне у незамерзающего ключа. Из него резво выбегал крохотный ручеек, теряющийся в завьюженных сугробах.

В то злополучное утро его разбудил дикий грохот и нечеловеческий зловещий вой. Он вскочил с нижних нар, больно ударившись о край верхней перекладины.

В первый момент он ничего не понял; ошалело озираясь по сторонам, бросился к тускло светившему, затянутому бычьим пузырем оконцу и увидел сквозь его пелену огромное зарево то ли пожара, то ли еще чего-то такого. Почесывая корявым пальцем вздувающуюся на невысоком морщинистом лбу довольно приличную шишку, однако подумал: "На пожар-то, пожалуй, и не походит... Зарево-то круглое, да и сполохи, чтой-то ... ишь, белые... Пойти глянуть, что-ля".

Ефиму было далеко за пятьдесят, однако легкий на подъем, в сопровождении неразлучного Трезорки он уже бодро шагал на обтянутых шкурой сохатого небольших лыжах к начинавшему угасать за далеким горизонтом зареву.

Отшагав километров пятнадцать, он уже подумывал вернуться обратно ведь не первый год бродит по этим местам, сколько зверя и птицы взял, а такого не видывал...

Все деревья и кусты, вывернутые из земли с корнями, лежали вповалку, преграждая ему дорогу, как будто невиданной силы смерч пронесся над тайгой, сокрушая все на своем пути; а на небе-то – ни облачка!

Уже жутковато становились от мрачной, зловещей тишины уснувшего навеки леса. Страх, перемешанный с недоумением, закрадывался в душу, и под ложечкой засосало, да любопытство заедает – что там полыхало?

Чем ближе подходил старый охотник к месту, где он видел уже исчезнувшее зарево, тем труднее было преодолевать перепутанные завалы поваленных стволов деревьев, переплетенных голыми ветвями. И всюду опаленное мертвое зверье, птицы...

Причем, гарью-то и не пахло, да и стволы не обуглены. Не было пожара, не было!

Внезапно тайга расступилась, и перед Гольцовьм открылась невиданно большая поляна, размытые границы которой еле проглядывались в этой напряженной тишине солнечного зимнего дня.

В центре поляны виднелась огромная воронка. Он хотел было подойти поближе, да что-то голова закружилась...

"Впервые со мной такое... Неужто... старость подкрадывается, а ведь прошел-то поди ничего, километров 30 с гаком, не более..."

Вдруг Трезорка буквально взорвался яростным лаем, казавшимся оглушительным в этой напряженно звенящей тишине. Покачиваясь, еще не придя в себя от внезапного головокружения, Ефим подошел поближе, да : так и застыл с открытым от удивления ртом.

На голом снегу, полузавернутый в опаленные лохмотья, лежал, уставившись в небо, смуглокожий, с удивительно длинными узкими глазами младенец. Оглянувшись по сторонам и никого не обнаружив, Ефим дотронулся до ребенка пальцем, да сразу отдернул, так его удивило горячее тело младенца.

"Надо же, живой! Сколько же он лежит тута... Может, гольдка какая подкинула?"

Крикнув Трезорке: "Ищи!" – Ефим взял ребенка на Руки, еще раз удивившись его жару в эту сорокоградусную холодину, и сунул за пазуху полушубка. Затем кликнул ничего не обнаружившего Трезорку и, с трудом передвигая ногами, побрел обратно.

Возвращался тяжело, с одышкой, часто останавливался для отдыха. К вечеру, едва добравшись до избушки, сразу завалился на нары, предварительно тщательно запеленав ребенка в шкуру убитого им раньше крупного белого песца. Младенец не кричал, не плакал, не сучил ручонками, а беззвучно лежал, уставившись в закопченный потолок своими узкими, доходящими почти до висков, черными глазами.

Ефиму неможилось. Проворочавшись с боку на бок до рассвета, засобирался в деревню. С собою ничего не взял, лишь захватил ружьишко, да этого невесть откуда взявшегося мальчонку.

Его старуха Варвара, по прозвищу Куделиха, лишь всплеснула руками, когда он, качаясь от усталости и головокружения, распахнул ногой дверь пятистенка рубленого еще дедом.

"Да на тебе ж лица нет... А дите-то откуда?" – Варвара ловко перехватила одной рукой меховой сверток, другой успела поддержать сползавшего на пол мужа.

Так и появился у Гольцовых этот приемыш, окрещенный Егоркой.

Ефим не долго прожил после возвращения. С неделю неподвижно полежал на лавке у печи, завернутый в лоскутное одеяло, да под рождество и преставился от неизвестной болезни, которая, к тому же, полностью облысила кудрявую, еле тронутую сединой голову.

Вызванный Куделихой деревенский "фершал" помочь оказался не в силах. Долго ходил вокруг больного, заставлял показывать язык, заглядывал в глаза, оттопыривая пальцем нижнее веко, щупал грудь, спину, потом сокрушенно покачал головой и, уходя, сказал: "Не горюй, старая, все мы смертны".

Егорка хлопот никаких Куделихе не доставлял, не в пример младенцам его возраста, молча и неподвижно лежал на ее кровати, не закрывая глаз ни днем, ни ночью. Пищи никакой не принимал, под себя не испражнялся, и Куделиха уже подумывала, что, не дай бог, и "ентот" помрет, и останется она доживать свой век одна в этом старом доме. А ребенок, невзирая на ее страхи, жил, даже стал понемногу вытягиваться в длину. Но по-прежнему ничего не ел, разве сунет ему старая в рот горбушку хлеба, намазанную медом, да и захлопочет по домашним делам.

Чем только не пробовала Куделиха кормить приемыша: и коровьим молоком, и козьим, из разных круп варила кашу, пробовала давать и мясную кашицу, а то и просто мясо рубила. Младенец-то с зубками оказался, правда, какими-то черноватыми... Нет, ничего не принимал. Чуточку хлеба, да медка капельку для запаха – вот и вся его пища.

С полгода, наверное, так прожили, а как-то под вечер пошла Варвара во двор, скотину покормить, возвращается и обомлела... Младенец-то ходит по хате на совершенно прямых ножках и осмысленно разглядывает ее прялку и комок шерсти – уж больно хороша пряжка получалась у Куделихи, за что и получила свое прозвище.

Она к нему: "Егорушка, родненький, как же это?" Он зыркнул, из-под безволосых век длиннющими глазищами, да и в кровать, причем не вскарабкался, а будто взлетел.

Тут Куделиха и призадумалась – не нечистой ли силой здесь запахло. Решила было с соседями поделиться, так ведь засмеют, а то и вовсе по всей деревне разнесут. Беды бы не накликать. Уж больно поп строгий в приходе. Чуть что не по нему, так: "Отлучу от церкви!" – кричит с амвона, особливо когда "причастится". Так и промолчала.

А приемыш частенько разные "коленца" выкидывает: то откроет дверцу печи, да руку в огонь сунет, она с криком бросается, оттаскивает, глядь на руку, а ей хоть бы что, даже не потемнела. Или пошла как-то по воду, возвращается, а он по снегу почти голый босиком бегает. Мороз-то жмет, аж деревья трескаются, больно крепка была зима на следующий год после смерти Ефима, а Егорка хоть бы кашлянул после такой прогулки.

Так и жили; единственно, что беспокоило Варвару, так это молчание приемыша. А ведь очень понятливый был, даже, пожалуй, слишком. Его ничего и просить не приходилось, только посмотрит на него Куделиха, намереваясь сказать что-нибудь, то ли по дому что сделать, то ли по хозяйству – тут же, ни слова не говоря, исполнит: и лучинки для растопки печи нащиплет, приколотит оторвавшуюся деревянную планочку наличника, да все так ладно у него получается, как-будто всю жизнь только этому и учился.

А рос-то парень не по дням, а по часам, к пяти годам уж с бабку вымахал, а как шестой пошел, так вдруг заговорил. У Куделихи от его голоса ноженьки подкосились, хорошо табуретка рядом подвернулась – опустилась и слушает, как Егорушка вещает. А голосок-то у него трубный, да будто в горлышке что-то булькает. А речь-то, речь плавная, ну прямо мужик взрослый, и о хозяйстве рассуждает, чем скотину кормить лучше, как избу подправить, что в огороде сажать, будто вот только этим и занимался.

На следующий день Куделиха пошла к попу, бухнулась в ноги, и уговорила взять его в церковно-приходскую школу.

Учился Егор легко, даже слишком, – едва взглянет на псалтырь, уже знает, что там написано. Мог сразу все наизусть рассказать, да не делал этого: слишком хорошо понимал, как сильно отличается от остальных деревенских ребятишек. И так проходу не давали, "узкоглазиком" дразнили, "головастиком", цыганом черным, вообщем, каких только прозвищ он не получал. Один раз даже избить хотели, окружили толпой, а тринадцатилетний верзила, по три года сидевший в каждом классе, с колом на него ринулся: замахнулся, а кол из рук вывалился да по его собственной голове и шарахнул.

А Егор ведь и пальцем его не тронул, только взглянул, честно говоря, и сам не понял, как это у него получилось.

С тех пор ребятишки его обходили и не дразнили, никто не пытался даже пальцем тронуть. А за спиной, пока шел по деревенской улице, часто слышал: "Глянь-ка, опять дьявол пошел..." Богомольные старушки, когда проходил мимо, шептали про себя молитвы и плевались.

Церковно-приходскую школу Егор окончил через год, хотя мог и значительно раньше. Не хотелось рисковать, он давно уже понял свою неординарность и необычность, слишком сильно отличался от сверстников и ребятишек, значительно более старших по возрасту. А убеждаться в своих необычайных способностях Егору приходилось довольно часто.

Как-то вышел в поле, глянул на паривших в небе белокрылых птиц, приподнялся на носки, раскинул в сторону руки и вдруг почувствовал – земля ускользает из-под ног, он приподнялся в воздухе, вот уже достиг вершины высокого стога сена. Внезапно, со всего маху он грохнулся о землю, больно стукнувшись при этом коленкой. Видно, не вырос еще до полетов, а ведь как хотелось парить в облаках рядом с этим гордыми птицами.

Или взять хотя бы такой случай. Как-то слегла Куделиха: лежит на кровати, за живот схватилась и стонет. Егор в это время на дворе изгородь подправлял; вошел в избу, посмотрел на нее и явственно увидел все ее внутренние органы. Не по себе ему стало, хотя кое-что ему в школе рассказывали, кое-что успел в книжках фельдшера прочитать, благо, у того медицинский атлас имелся. Так что было ему известно примерное расположение и сердца, и легких, и печени, да о их функциях был немного наслышан.

Видит, а на желудке у Варвары пятнышко темное, с пятиалтынный. Подошел Егор, дотронулся пальцем до живота, а пятно и исчезло...

Варвара сразу руки от живота отняла: чувствует, боль пропала, посмотрела на Егора и заплакала. Поняла – не простой ребенок ей достался. Сердцем поняла простая деревенская баба, что ее Егорушка – дитя другой, неизвестной ей природы. С тех пор Егору мысль в голову и запала доктором стать.

Весть о революции в России не скоро дошла до глухой таежной деревушки. А парнишке-то учиться надо.

Достала как-то Куделиха из-за иконы заветный мешочек, в котором держала все свое "богатство": золотое кольцо, доставшееся от матери в наследство, медальон, цепочку серебряную и золотой червонец с двуглавым орлом, да пошла к попу и выправила Егору метрику, будто ему семнадцать лет минуло. Трижды поцеловала, перекрестила, да и отправила в город.

Много горя пришлось хлебнуть парнишке. Гражданская война, разруха, другой бы давно не выдержал и помер от всего, что пришлось испытать Егору за эти годы... Хорошо, он не нуждался в какой-то особой пище. С коркой хлеба он спокойно мог прожить два, а то и три дня, единственно, что ему иногда не доставало, так это капельки меда...

Когда несколько лет спустя, после бесчисленных скитаний по просторам России, он добрался до Черного моря, то долго стоял, потрясенный невиданной красотой водной стихии: любовался накатами сине-зеленых волн, розовым закатом солнца, уходящего за далекий горизонт.

Устроившись кочегаром на один из небольших пароходов, ходивших между Одессой и Ялтой, Егор сразу обратил на себя внимание необычайными гипнотическими способностями. Особенно после того, когда одним взглядом вылечил соседа по кубрику, долгие годы страдавшего бессонницей. Хотя на судне был врач, матросы бегали только к Егору с просьбами: то вылечить от головной боли, то от схваток в желудке, то от морской болезни, и он одним взглядом излечивал любую болезнь, от которой люди лечились годами, килограммами глотая порошки и микстуры.

Капитан, старый морской "волк", прикосновением пальца к животу излеченный от застарелой язвы двенадцатиперстной кишки, мучившей его два десятка лет, однажды вызвал его к себе в каюту, пристально посмотрел и сказал:

"Вот что, Егор, у тебя необычный дар, ты наделен такой силой, какой никогда не было и нет у других. Ты должен учиться и стать врачом. Тогда принесешь намного больше пользы нашей революции, нашему народу. Мы тут собрали тебе кое-что... Думаю, на первое время хватит. А там, глядишь, и еще подошлем..."

И протянув ему сверток с деньгами, крепко обнял и поцеловал, ладонью смахнув со щеки слезу, предательски набежавшую из уголка глаза.

Окончив за полгода рабфак, Егор поступил в Одесский медицинский институт. Не особенно показывая свои способности, он с головой ушел в труды Бехтерева, Павлова, Сеченова, овладел восемнадцатью языками, в том числе английским, французским, итальянским, японским и китайским. Изучил старинные книги по медицине тибетской, японской, китайской, добрался до Авиценны и Гиппократа, проник в тайны древнеегипетской. Блестяще окончив за два с половиной года институт, Егор Гольцов получил назначение в большой город.

Устроился участковым врачом в местной поликлинике. Слава о докторе, который одним взглядом распознает и вылечивает все болезни, мгновенно расползлась по городу. Народ к нему на прием валил валом. На работе не хватало времени, и у домика, где он снимал комнату, вечерами выстраивались толпы страждущих, которых он врачевал совершенно бесплатно.

Городское медицинское начальство обеспокоилось необычайной популярностью безвестного "лекаря", применявшего странные методы лечения. Оно посчитало, что слишком много здесь было загадочного, мистического, а порой и элементарного шарлатанства. Кто-то настрочил донос, и Егора вызвало к себе ответственное лицо.

Когда Гольцов пошел в кабинет, то он увидел перед собой бледнолицего человека в пенсне, в полувоенной форме, рассеянно вертевшего в поросших рыжим пухом пальцах острозаточенный карандаш.

Небрежным жестом хозяин кабинета пригласил Егора к столу и сказал:

"Есть сигналы, что ты занимаешься не своим делом, всяким шарлатанством, распространяешь про себя нелепые слухи, что можешь вылечить взглядом любую болезнь. Полагаю, что все это противоречит методам советской медицины и нашей морали. Мы обойдемся без всяких шарлатанов и проходимцев, примазавшихся к медицине. Надеюсь, что тобой немедленно займутся соответствующие органы".

Вдруг у человека в пенсне от ужаса расширились глаза, он вскочил из-за стола и бросился к окну с криком:

"Ради бога, уходите... уходите... а-а-а..."

Гольцов резко отодвинул стул, на котором сидел, и вышел из кабинета, на прощанье громко хлопнув дверью.

Вечером человек в пенсне рассказывал жене дрожащим от пережитого страха голосом:

"Понимаешь, когда я ему сказал, что думаю... я ясно увидел, что передо мной сидит огромное, уродливое, лохматое чудовище с большим клювом вместо рта, готовое броситься на меня. Черт возьми, я же не могу, не могу кому-нибудь даже заикнуться об этом. Ведь надо мной будет потешаться весь город. А что" скажет... сам Иван Петрович?! Пожалуй, это слишком опасный человек. Надо от него как-то немедленно избавляться..."

Жена, испуганная не меньше мужа, прижала к пышной груди его до сих пор перекошенную от страха физиономию, и прошептала в ухо:

"Вадим, а ты позвони Александру Васильевичу..., ну и скажи, ну... ведь сам знаешь, что..."

Несколько лет спустя, в приморском городе обосновался новый врач психиатрической лечебницы. Он мгновенно определял болезнь пациента и одним взглядом излечивал его. Он лечил психические расстройства, неврозы, излечивал от алкоголизма, наркомании. Больные после посещения его кабинета немедленно избавлялись от бронхиальной астмы, псориаза, язвенной болезни желудка и двенадцатиперстной кишки, эпилепсии и других паталогических изменений. Любому, даже хроническому алкоголику, достаточно было придти к нему в кабинет и сказать, на сколько времени он хочет бросить пить, как тут же уходил совершенно уверенный, что не притронется к рюмке спиртного именно столько времени, какой срок он назвал Гольцову.

Слава о докторе-кудеснике разрасталась по всей стране. Он принимал в день множество больных, и не было ни одного человека, который бы не вышел из его кабинета излеченным. Гольцова назначили главным врачом клиники. Однако после стольких лет испытаний и лишений, выпавших на его долю, часто возвращаясь поздно с работы, он садился на ступеньки своего небольшого домика с участком и сараем, прилепившимся к подножию скалы, подолгу смотрел на небо над головой и без устали искал взглядом свою Звезду. Ему так не хватало чувства полета! Он вспомнил детство, свою первую попытку взлететь в воздух... Он уже давно понимал, что какой-то невероятный случай забросил его на эту планету, какое-то стечение обстоятельств. Варвара давно умерла. А откуда его принес Ефим, она и сама не знала.

Однажды он вошел в сарайчик, и с тех пор каждый вечер и каждую ночь оттуда раздавались скрежет металла, грохот, сверкание сварки... Весь двор был завален старыми трансформаторами, бывшими в употреблении приборами, которые он собирал на свалках металлолома по какому-то наитию, кучи изоляторов, обрывки кабеля, проводов, мотки медной проволоки. Иногда он пытался остановиться и разобраться, что же он делает. Но какая-то неведомая сила каждый вечер затягивала его в сарай, и он все ночи напролет что-то вытачивал, пилил, выжигал, сваривал.

Затем шел в клинику, без устали лечил сотни больных. Возвращался домой, ужинал куском хлеба с медом, он по-прежнему не мог принимать никакой другой пищи, потом шел в сарай и работал, работал...

Постепенно в сарае стали вырисовываться контуры конструкции, напоминающей шар с заостренным конусом. Часами он колдовал с баллонами кислорода, ацетилена, фреона, водорода и других газов, в поисках которых по вечерам колесил по городу на старой подержанной машине и добывал их самыми различными способами.

Прошло много месяцев с тех пор, как он приступил к своему каторжному труду. Какая-то закодированная в мозгу программа без устали руководила его конструкторской мыслью. И вот однажды теплой сентябрьской ночью его озарило: "Все, свершилось! Сделал... сделал своими руками!"

Какой же невероятной силой и небывалыми возможностями должен был обладать Разум, наделивший его умением из обыкновенного цветного лома, обрезков черного металла, обрывков проводов, кусков пластмассы и жести сотворить это Чудо техники!

Он вышел из сарая, долго стоял, вглядываясь в звездное небо, последний раз окинул взглядом свой ветхий домишко, вернулся и плотно закрыл за собой дверь...

Через секунду раздался громкий взрыв, и окрестности города озарились яркой вспышкой круглого зарева с красными и оранжевыми сполохами.