Текст книги "Совсем не синекура"

Автор книги: Эрнест Уильям Хорнунг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

I

Я так до сих пор и не знаю, что меня удивило больше, телеграмма, в которой мне рекомендовалось обратить внимание на объявление, или само объявление. Эта телеграмма сейчас, когда я пишу, лежит передо мной. Ее, по-видимому, отправили с улицы Вир в 8 часов утра 11 мая 1897 года, и пришла она в этот грязный Холлоуэй[1]1
  Район в восточной части Лондона, где расположена одноименная тюрьма.


[Закрыть], когда еще не было половины девятого. Как, видимо, и предполагалось, она застала меня, неумытого, уже за работой: пока не стало слишком жарко, у меня в мансарде еще можно было работать.

«Посмотри объявление мистера Мэтьюрина в Дейли мейл возможно тебе подойдет прошу попробуй если надо поговорю…»

Вот эта телеграмма, составленная явно на одном дыхании, от которой у меня самого перехватило дух, и лежит сейчас передо мной. Когда же в конце текста я увидел инициалы отправителя, моему изумлению не было предела. Они явно принадлежали одному титулованному специалисту медику, который вел прием в двух шагах от улицы Вир и которого за грехи, по его мнению, Бог наградил таким родственничком, как я. А недавно он отозвался обо мне еще хуже. Я, видите ли, позорил его; и эпитет, который он употребил, не поддается воспроизведению здесь. Что посеешь, то и пожнешь. Я свое посеял, так что теперь мог собирать урожай до потери пульса. И если когда-нибудь еще у меня хватит наглости сунуть нос в дом титулованной особы – вылечу оттуда, не успев и глазом моргнуть. Все это, да и еще кое-что в придачу мой ближайший родственник высказал мне в лицо, позвонил слуге и тут же отдал ему приказ действовать. И вот после всего этого прислать такую великодушную телеграмму?! У меня не было слов, чтобы выразить свое изумление. Я буквально не мог поверить своим глазам. Но и для сомнений причин не было: сам стиль послания не мог характеризовать отправителя более убедительно. Пропуская слова из скупости, педантичный до смешного, экономящий полпенса за счет смысла и все-таки, как джентльмен, оплативший слово «мистер» перед фамилией Мэтьюрин – в этом был весь мой уважаемый родственник, от лысины на макушке до мозолей на пятках. Да и все остальное было очень на него похоже, если как следует поразмыслить. Он ведь слыл довольно известным филантропом – и этой своей репутацией весьма дорожил. Может, это и послужило причиной, а может, просто какой-то внезапный порыв, на который бывают иногда способны и самые расчетливые люди: скажем, утренние газеты за ранней чашкой чая, случайное объявление, ну а остальное – внезапные угрызения нечистой совести.

Итак, надо все проверить самому, и чем скорее, тем лучше, хотя времени не было: работа поджимала. Я писал серию статей о тюремной жизни, пришлось практически описывать всю систему, а ежедневная литературная газета филантропического толка щеголяла моими «обвинениями» с тем большим смаком, чем серьезнее они были; условия, на которых я у них работал, хотя и не обеспечивали мне широкое поле для творческой деятельности, но кое-какое временное благополучие приносили. Так уж случилось, что первый чек за эту серию статей я только что получил с восьмичасовой почтой, и вы поймете, в каком я был положении, если я признаюсь, что для того, чтобы купить «Дейли мейл», мне пришлось бежать получать по чеку деньги.

О самом объявлении – что можно сказать о нем? Оно бы само о себе сказало, если бы я мог его найти и привести здесь полностью, но что-то мне это не удалось, помню только, что оно было о «мужчине-сиделке для ухода за пожилым джентльменом слабого здоровья на условиях постоянного проживания». «Мужчина-сиделка»! После этого шла совсем какая-то чушь: «…выпускникам университета или частной привилегированной школы гарантируется щедрое жалованье». И вдруг я понял, что если я решусь попробовать, то смогу получить это место. Какой еще «выпускник университета или привилегированной школы» пойдет на это? Был ли кто-нибудь из них в большей нужде, чем я? Ну и потом, мой родственник, вдруг ставший великодушным, он не только обещал поговорить обо мне, но и был единственным человеком, который мог это сделать. Разве мог кто-нибудь еще дать более убедительную рекомендацию сиделке? И не обязательно же обязанности сиделки должны быть такими уж неприятными? Обстановка определенно будет лучше, чем в моей мансарде ночлежного дома, да, конечно, и еда, и другие условия, которые могли прийти мне в голову по пути в одно неприглядное пристанище. Итак, я нырнул в ломбард, где меня хорошо знали, правда, не в связи с таким необычным делом, и не прошло и часа, как я во вполне приличной, чуть старомодной, слегка траченной магазинной молью паре и новой соломенной шляпе уже восседал на крыше конки.

В объявлении давался адрес квартиры в районе Эрлз-Корт. Чтобы добраться туда, мне пришлось проехать через весь город до самой Окружной железной дороги и там еще пройти минут семь пешком. Стояла послеполуденная жара, и от деревянных тротуаров пахло смолой. Как приятно было снова оказаться в цивилизованном мире! Мужчины здесь ходят в сюртуках, а женщины носят перчатки. Единственное, чего я боялся, так это встретить кого-нибудь, кого знавал в старые времена. Но мне в этот день везло. Я чувствовал это всем своим существом. Это место будет за мной, и мне еще не раз придется вдыхать запах деревянных тротуаров, отправляясь куда-нибудь по поручению старика, а может, он сам пожелает прокатиться по ним в инвалидном кресле, а я буду толкать его сзади.

Я очень нервничал, отыскивая дом. Переулок оказался довольно густонаселенным, и я даже пожалел доктора, чью табличку увидел над окнами первого этажа. Я подумал, что он живет уж слишком близко от своих пациентов, да и себе я тоже посочувствовал. Вообще-то я надеялся увидеть здесь что-нибудь пошикарнее. Тут не было балконов. Привратник встретил меня без ливреи. Отсутствовал лифт – а мой больной жил на третьем этаже! Я потащился наверх, с сожалением вспоминая, что когда-то жил на Маунт-стрит[2]2
  Улица в аристократическом районе Лондона.


[Закрыть], и чуть не столкнулся с каким-то типом, который с удрученным видом спускался вниз по лестнице. На мой стук дверь распахнул краснощекий молодой человек в сюртуке.

– Здесь живет мистер Мэтьюрин? – поинтересовался я.

– Здесь, – подтвердил краснощекий молодой человек, сияя улыбкой.

– Я… я пришел по объявлению в «Дейли мейл».

– Вы уже тридцать девятый! – воскликнул этот живчик. – Тридцать восьмого вы, видимо, встретили на лестнице, а день еще в самом разгаре. Извините, что я так смотрю на вас. Ну что ж, на первый взгляд вы вроде подходите, можете войти. Не многим это позволяется. Большинство пришли сразу после завтрака, а сейчас уж привратник сам не пропускает самых неподходящих. Проходите сюда, пожалуйста.

Меня провели в пустую комнату с большим эркером, который давал много света, так что мой энергичный друг мог еще внимательнее разглядеть меня, при этом он даже не помышлял о тактичности. Затем он снова начал задавать вопросы:

– Окончили университет?

– Нет.

– Частную привилегированную школу?

– Да.

– Какую?

Я назвал, и он вздохнул с облегчением.

– Наконец-то! Вы первый, с кем не нужно спорить, какая школа действительно привилегированная, а какая нет. Выгнали?

– Нет, – сказал я после минутного колебания, – нет, меня не выгоняли. Надеюсь, и вы меня не выгоните, если я вам в свою очередь тоже задам вопрос?

– Конечно, нет.

– Вы сын мистера Мэтьюрина?

– Нет, моя фамилия Теобальд. Вы могли прочесть ее внизу.

– Доктор? – спросил я.

– Его доктор, – удовлетворенно произнес Теобальд. – Доктор мистера Мэтьюрина. По моему совету он ищет мужчину-сиделку, и ему бы хотелось найти истинного джентльмена. Мне кажется, мистер Мэтьюрин согласится поговорить с вами, хотя за весь день он принял не больше трех кандидатов. Есть несколько вопросов, которые он предпочитает задавать сам. Я, пожалуй, доложу ему о вас, а потом мы продолжим.

И он удалился в комнату, которая находилась ближе ко входной двери. Квартирка вся была крохотная. Мне ничего не оставалось делать, как прислушиваться к неясному бормотанию за стеной, до тех пор пока доктор не вернулся и не позвал меня.

– Я уговорил мистера Мэтьюрина встретиться с вами, – прошептал он, – но должен признать, что особого оптимизма при этом не испытываю. Ему так трудно угодить. Готовьтесь увидеть вечно всем недовольного больного старика, и если вам это место и достанется, можете не сомневаться: это совсем не синекура.

– Может быть, вы мне скажете, что с ним?

– Конечно, конечно, когда вы это место получите.

Доктор Теобальд проводил меня в комнату больного, при этом он так старательно подчеркивал свое профессиональное превосходство, что я не мог не улыбнуться. Но на порог затемненной комнаты, где пахло лекарствами и позвякивали пузырьки с микстурой, я вошел без улыбки. Посреди этой комнаты, в полутьме на кровати угадывалась изможденная фигура страдальца.

– Подведи его к окну, подведи его к окну, – раздраженно забормотал слабый голос. – Ну-ка, посмотрим на него. Отдерни немного занавеску. Да не так сильно, черт тебя подери, не так сильно.

Доктор воспринял брюзжание как подарок. Тут-то я и перестал его жалеть. Мне теперь было совершенно ясно, что у него всего один пациент – вот и вся его практика. Я сразу же решил, что ему еще придется доказать мне свой профессиональный уровень, если мы вообще не попросим его. Между тем я заметил, что у мистера Мзтьюрина совершенно белое лицо, я такого никогда не видел, а зубы у него сверкают так, будто высохшие губы никогда не смыкаются над ними; они и правда соединялись, только когда он говорил; ручаюсь, вам и вообразить не удастся ничего более ужасного, чем этот вечный оскал у него на лице. Вот с такой гримасой он и разглядывал меня, пока доктор держал штору.

– Итак, вы полагаете, что могли бы ухаживать за мной, да?

– Уверен, что смог бы, сэр.

– Учтите, без чьей-либо помощи. Я больше не держу ни души. Вам придется самому варить себе еду и мне – мою размазню. Думаете, справитесь?

– Да, сэр, справлюсь.

– Почему вы так считаете? У вас что, есть такой опыт?

– Нет, сэр, совсем нет.

– Так что же вы делаете вид, как будто он у вас есть?

– Я только хотел сказать, что буду очень стараться.

– Хотел сказать, хотел сказать! Вы небось везде очень старались.

Я потупил взгляд. Он читал мои мысли. И что-то было у него в лице, что заставило меня проглотить готовую сорваться ложь.

– Нет, сэр, не везде, – просто сказал я.

– Хе-хе-хе, – захихикал несчастный больной, – ну, ты молодец, что признался, правда молодец. Если бы не признался, выгнали бы тебя отсюда в шею, чтобы и духу твоего тут не было. Можно сказать, спас свою шкуру. Посмотрим дальше. Вы окончили частную школу, и очень известную школу, но в университете не были. Так?

– Точно.

– И что же вы делали после школы?

– Получил наследство.

– А потом?

– Истратил деньги.

– А дальше?

Я как воды в рот набрал.

– А дальше, я спрашиваю?

– Можете спросить моего родственника. Он человек известный и обещал замолвить за меня словечко. Сам я, пожалуй, больше ничего не скажу.

– Скажете, сэр, скажете! Вы что ж, полагаете, что я поверю, что выпускник такой школы просто так захочет получить эту работу, только лишь из-за того, что у него что-то там в жизни не получилось? Мне нужен джентльмен. И вы должны мне рассказать, что с вами произошло, даже если вы никому об этом не говорите. А вы, доктор Теобальд, можете убираться к чертовой матери, если до сих пор еще этого не поняли! Этот человек, может, подойдет, а может, и нет, но вам здесь делать больше нечего. Если мне что-то понадобится, я велю ему спуститься к вам и передать. Не мешайте, не мешайте, сэр. Если у вас есть какие-нибудь претензии, вставьте это в счет!

Слабый голос постепенно набирал силу, и последнее, прямо-таки уже оскорбление, визгливо полетело вслед ревностному служителю медицины, который ретировался с таким видом, что у меня не было ни малейшего сомнения, что он не преминет поймать на слове своего трудного пациента. Дверь комнаты захлопнулась, каблуки доктора прогрохотали вниз по лестнице. Я остался в квартире один с этим исключительным, но страшноватым стариком.

– Наконец-то избавились! – прокаркал больной, быстро приподнявшись на локте. – Не могу похвалиться, что у меня здоровое тело, но здоровый дух пока точно присутствует! И чтобы его поддерживать, мне для общения нужен джентльмен, который бы постоянно находился при мне. Я стал что-то уж слишком слушаться этого типа. Он даже курить мне не разрешает, весь день торчит здесь, проверяет, не курю ли я. А сигареты лежат там, за «Мадонной в кресле».

Это была репродукция с картины великого Рафаэля, рама немного отходила от стены, и стоило только дотронуться, как пачка сигарет вывалилась из-за нее.

– Спасибо, а теперь огоньку.

Я зажег спичку, подержал ее, пока больной абсолютно нормальными губами делал затяжку, и неожиданно вздохнул. Я совершенно отчетливо вспомнил моего дорогого Раффлса, потому что с губ больного сорвалось колечко дыма, вполне достойное незабвенного А. Дж. Раффлса, и медленно поплыло вверх к потолку.

– Угощайтесь. Сигареты не самые плохие. Но это, конечно, не «Салливан»!

Я не могу повторить, что я сказал. Я вообще не помню, что я сделал. Я только знаю – да, да, я знал, – что передо мной был А. Дж. Раффлс, собственной персоной!

II

– Да, Кролик, то был кошмарный заплыв, ручаюсь, ты бы утонул. Меня спас закат. Море как будто пылало. Я почти и не плыл под водой, но все время старался двигаться к солнцу. Когда оно село, я отплыл уже на милю. Я рассчитывал, что меня не поймают, однако и не хотел, чтобы мой поступок посчитали самоубийством. Мне недолго осталось, Кролик, но пусть меня лучше повесят, чем самому наложить на себя руки.

– Старик, дорогой, только подумать, ты опять рядом! Мне кажется, мы с тобой снова на борту того немецкого парохода, а все, что тогда случилось, просто приснилось в кошмарном сне. А я-то думал, что никогда больше не увижу тебя!

– Так ведь очень было на то похоже, Кролик. Риск был огромный, и все время не везло. Но все-таки я выиграл, когда-нибудь я тебе расскажу – как.

– Да я никуда не спешу. По мне, хорошо уже то, что ты здесь. Я и знать не хочу, как ты сюда попал или почему, хотя догадываюсь, что тебе не совсем весело. Дай-ка я хорошенько разгляжу тебя, прежде чем позволю тебе что-нибудь рассказывать.

Я поднял одну занавеску, сел к нему на кровать и стал его разглядывать. Я совершенно не мог понять, в каком состоянии было его здоровье, но в душе я был совершенно уверен, что мой дорогой Раффлс уже не тот, что был, и никогда таким больше не будет. Он состарился лет на двадцать, ему можно было дать по крайней мере пятьдесят. Волосы у него были совершенно белые, и это был никакой не маскарад, по-настоящему белые, даже лицо было абсолютно белым. В уголках глаз и вокруг рта образовалось много глубоких морщин. С другой стороны, глаза Раффлса казались, как всегда, ясными и зоркими, взгляд был таким же острым. Даже рот, сейчас закрытый, был его ртом, и ничьим больше, он свидетельствовал о силе характера. Ушла только физическая сила, но и этого было достаточно, чтобы заставить мое сердце обливаться кровью по моей единственной, но самой дорогой привязанности в жизни.

– Находишь, что я здорово постарел? – наконец спросил Раффлс.

– Слегка, – признал я. – Но это в основном из-за волос.

– Всему есть своя причина, но это потом, когда мы наговоримся, хотя я часто думаю, что начало положил тот самый долгий заплыв. И все-таки остров Эльба потрясающее зрелище, можешь мне поверить. А Неаполь и того лучше!

– Так ты все-таки был там?

– Еще бы! Этот рай в Европе и создан для таких, как мы с тобой. Но такого места, как какой-нибудь лондонский уголок, где и жары-то никогда не бывает, – такого места нигде больше нет. Здесь эта жара никому и не нужна, а если и становится жарко, то тут уж ты сам виноват. Это как калитка в крикете, которую не разрушишь, пока сам не вылетишь. И вот я снова здесь, уже целых шесть недель… И собираюсь встряхнуться.

– Но послушай, старина, ты ведь вроде не в форме?

– Не в форме? Мой дорогой Кролик, да-да, я ведь умер, на дне моря, и ты, пожалуйста, не забывай об этом ни на минуту.

– Так ты здоров или болен?

– Болен. Я почти отравлен этими Теобальдовыми рецептами и вонючими сигаретами и вообще слаб, как котенок, от вечного лежания в постели.

– А какого черта ты тогда лежишь?

– Да потому, что здесь лучше, чем в тюрьме, как ты, мой дорогой Кролик, боюсь, в том хорошо убедился. Я же тебе говорю: я умер, и весь ужас в том, как бы меня случайно не увидели живым. Неужели не понятно? Я просто не смею носа высунуть на улицу – днем. Ты даже не представляешь, сколько всяких совершенно невинных вещей не отваживается сделать тот, кто, как все знают, умер. Я даже не могу выкурить сигарету «Салливан», потому что, как известно, никто не испытывал к ним такого пристрастия, как я при жизни, – никогда не знаешь, где оставишь след.

– А в эту обитель что привело тебя?

– Уж очень хотелось снять квартиру, и один знакомый на пароходе порекомендовал мне именно эту; между прочим, отличный парень, Кролик: он за меня поручился, когда надо было подписывать договор. Видишь ли, я высадился на берег на носилках, очень трогательный случай: старик из Австралии, у которого на родине не осталось ни души и последняя надежда, Энгадинская вода[3]3
  Минеральная вода курорта в Швейцарских Альпах.


[Закрыть], не помогла – ничего не вышло, купил билет на корабль. Последний шанс увидеть родину, такое сентиментальное желание умереть в Лондоне – вот и вся история мистера Мэтьюрина. И если она на тебя не производит впечатления, то ты – первый случай. Теобальд был просто потрясен. Он ведь зарабатывает на мне. Кажется, еще и жениться собрался за мой счет.

– Так он догадывается, что ты здоров?

– Прекрасно знает, побойся Бога! Но он знает, что я знаю, что он знает, и нет ни одной болезни в его справочнике, от которой он бы меня не лечил – с тех пор как я попал к нему в лапы. Надо отдать ему должное: по-моему, он считает меня ипохондриком чистой воды. Такой, как он, далеко пойдет, он провел здесь половину ночей, гинея за ночь.

– Тогда, старина, у тебя, должно быть, слишком много гиней.

– Было, Кролик, было. Сейчас я бы этого не сказал, но не вижу причин, почему бы им снова не появиться.

Я не собирался расспрашивать, откуда взялись гинеи. Как будто мне было не все равно! Но я спросил старину Раффлса, как, черт возьми, ему удалось напасть на мой след, и в награду получил довольную улыбку, с которой старые джентльмены потирают руки, когда старые леди начинают клевать носом. Раффлс задумчиво выпустил идеальное кольцо голубого дыма и ответил:

– Я ждал, что ты задашь этот вопрос, Кролик. Давно я не делал ничего, чем бы так хотелось похвастаться! Прежде всего я, конечно, вычислил тебя по этим статьям о тюремной жизни. Они были не подписаны, но рука-то была твоя, рука моего Кролика!

– А кто тебе дал мой адрес?

– Да я уговорил твоего дорогого издателя, зашел к нему как-то ночью, когда я, как и подобает привидению, отправляюсь на прогулку, он через пять минут и выдал со слезами твой адрес. Я представился твоим единственным родственником, твоя фамилия – это не твоя настоящая фамилия, сказал я, а если редактор настаивает, я могу назвать и свою фамилию. Но он не настаивал, Кролик, и, когда я спускался от него по лестнице, твой адрес уже лежал у меня в кармане.

– Вчера ночью?

– Нет, на прошлой неделе.

– Так это было твое объявление, и телеграмма тоже твоя!

Я был так взволнован, что просто забыл о том и о другом, иначе я бы вряд ли так объявил, что наконец-то все понял. Мне даже стало как-то не по себе.

– Но к чему все эти ухищрения? – раздраженно заявил я. – Почему просто не взять кеб и не приехать прямо ко мне?

Раффлс не сказал мне, что я, как всегда, безнадежен, не стал называть меня милым Кроликом. Он немного помолчал, а потом заговорил таким тоном, что мне стало стыдно:

– Видишь ли, Кролик, я сейчас существую, так сказать, в двух или трех ипостасях: в одной – я на дне Средиземного моря, в другой – я старик из Австралии, мечтающий умереть на родине, которому в настоящий момент нечего опасаться умереть где бы то ни было вообще. Старик не знает в городе ни души, и надо быть осторожным, чтобы его случайно не погубить. Эта нянька Теобальд – его единственный друг, но он и так уже видел слишком много, просто деньгами от него не отделаешься. Начинаешь понимать? Вычислить тебя было нетрудно, а вот заставить Теобальда помогать в этом – эта штука потруднее! Начнем с того, что он насмерть стоял против того, чтобы рядом со мной вообще был кто-нибудь еще, естественно, парень хочет, чтобы все досталось только ему. Все что угодно, только не убивать курицу, которая несет золотые яйца! Так что он будет получать пять фунтов в неделю за то, что не дает мне умереть, а в следующем месяце он собирается жениться. В каком-то отношении жаль, но во многих – прекрасно: ему понадобится больше денег, чем он предполагает, и в крайнем случае его всегда можно будет использовать. Он полностью в моей власти.

Я не мог не сделать Раффлсу комплимент по поводу того, как он составил телеграмму, в которой так точно охарактеризовал моего известного родственника, а заодно рассказал ему, как старый мерзавец обошелся со мной. Раффлс не удивился – в старые времена мы частенько вместе обедали у моего родственника и прекрасно представляли, каким богам он поклонялся. Я узнал, что телеграмма была отправлена и проштемпелевана на ближайшей к улице Вир почте вечером накануне того дня, когда в «Дейли мейл» должно было появиться объявление. Это тоже было тщательно продумано, единственное, чего Раффлс опасался, – это то, что объявление могут задержать, несмотря на точные инструкции. Если б это случилось, то мне бы действительно пришлось ехать к моему родственнику и просить объяснений по поводу телеграммы. Но неблагоприятные факторы были сведены до минимума – риск был минимальный.

По мнению Раффлса, больше всего он рисковал как раз у себя дома: прикованный к постели больной, каким он себя изображал, ужасно боялся как-нибудь ночью столкнуться с Теобальдом где-нибудь рядом с домом. Но у Раффлса были свои методы избегать таких неприятностей. Пока он мне подробно рассказывал о своих многочисленных ночных приключениях, до сих пор вполне невинных, я подметил еще один момент. Его комната была в квартире первой, как войдешь. Раффлс, лежа в постели, мог слышать каждый шаг на лестнице, и, когда кто-нибудь поднимался по ней, он успевал принять соответствующее положение. Итак, Раффлс остановил свой выбор на мне, и теперь уже в мои обязанности входило сообщать являвшимся претендентам, что место занято. Где-то между тремя и четырьмя часами пополудни Раффлс поспешно отправил меня на другой конец Лондона за моими вещами.

– Подозреваю, Кролик, что ты сидишь на голодном пайке. Я-то сам ем мало и в разное время, однако я не должен забывать о тебе. Перекуси где-нибудь, но не очень плотно, если можешь. Нам ведь сегодня вечером предстоит отпраздновать этот день!

– Сегодня вечером? – удивился я.

– Сегодня в одиннадцать, у Келлнера. Можешь сколько угодно хлопать глазами, но, если ты помнишь, мы не так уж часто туда ходили, да и штат они, по-моему, сменили. Во всяком случае, можем мы один раз рискнуть? Я там был вчера вечером и, притворившись типичным американцем, заказал ужин ровно на одиннадцать.

– Ты уже тогда был так во мне уверен?

– Мы будем в отдельном кабинете, можешь приодеться, если у тебя есть во что.

– Все мои вещи у моего единственного дорогого родственничка.

– И за сколько можно их у него забрать, рассчитаться с ним и быстренько доставить сюда целиком и полностью?

Я подсчитал.

– За десятку спокойно.

– Вот у меня тут одна для тебя есть. Держи. И я бы на твоем месте не стал терять время. По дороге можешь заглянуть к Теобальду, скажи ему, что место за тобой, что ты отлучаешься ненадолго и что меня нельзя на это время оставлять одного. Ах да, кстати! Возьми мне билет в партер «Лицея» в ближайшей кассе, на Хай-стрит их две или три, и, когда, вернувшись, войдешь, скажи, что купил билет. Тогда этот молодой человек не будет нам вечером мешать.

Я нашел доктора в малюсенькой приемной, он был без пиджака, рядом с ним стоял высокий стакан. По крайней мере, когда я вошел, я заметил стакан, а потом доктор Теобальд так старательно его загораживал, что я даже проникся к нему симпатией.

– Итак, это место ваше, – сказал доктор. – Ну что ж, как я вам уже говорил, да и как вы сами, наверное, убедились, это совсем не синекура. Мое собственное участие во всем этом деле тоже не лучше. Другой давно бы сбежал отсюда, если бы с ним обращались так, как со мной, а вы и сами видели – как. Но кроме профессиональных соображений есть и еще кое-какие, хотя, согласен, нельзя же все прощать, даже при подобном заболевании.

– А что все-таки с ним? – спросил я. – Вы сказали, что расскажете, если я получу это место.

Доктор Теобальд пожал плечами – жест, который можно было истолковать как угодно. В следующую минуту он опять стал официальным. Мне кажется, я говорил с ним как джентльмен. Но в конце-то концов я был всего лишь сиделкой. Доктор Теобальд вдруг вспомнил об этом и не преминул напомнить и мне.

– Да, я обещал, но это было, когда я еще не знал, что у вас нет никакого опыта. Должен сказать, что я вообще удивлен, что мистер Мэтьюрин остановил выбор на вас. Знайте же: от вас самого будет зависеть, как долго я позволю ему экспериментировать. Ну а что касается его заболевания… какой смысл говорить вам то, что будет для вас китайской грамотой? Кроме того, мне еще нужно проверить, как вы будете справляться со своими обязанностями. Я только могу предупредить вас, что этот джентльмен – случай весьма сложный и неординарный. Иногда он просто невыносим. Это все, что я могу сказать о своем пациенте в настоящий момент. Я, конечно, поднимусь к нему, если найдется время.

Он поднялся к Раффлсу через пять минут. Когда в сумерках я вернулся обратно, он все еще сидел у постели больного. Раффлс тут же предложил ему билет в «Лицей», и доктор Теобальд от него не отказался.

– Не беспокойтесь обо мне завтра, – проскрипел ему вслед слабый старческий голос. – Я теперь могу послать за вами, когда мне потребуется, и надеюсь, что хоть сегодня проведу ночь спокойно.

III

Около половины одиннадцатого мы вышли, выбрав момент, когда на лестнице никого не было. Наши осторожные шаги не нарушали тишины. Но уже на площадке меня поджидал сюрприз. Вместо того чтобы спускаться вниз, Раффлс повел меня вверх и вывел на совершенно плоскую крышу.

– В этом здании два входа, – объяснил он, когда мы, стоя у печных труб, разглядывали звезды. – На нашей лестнице и за углом. Привратник же только один, он живет внизу, под нами, и следит только за ближайшим к нему входом. Сейчас он нас не заметил, потому что мы поднялись по лестнице вверх, к тому же там меньше риска столкнуться с Теобальдом. Это мне почтальон подсказал, который входит у нас, а выходит за углом. Ну а теперь за мной, осторожнее!

Там действительно нужно было быть осторожным: с обоих концов здания шли вертикальные колодцы до самой земли, а парапеты были настолько низкими, что ничего не стоило свалиться. Но следующие двадцать минут мы провели уже в экипаже, который плавно уносил нас куда-то в восточном направлении.

– Нельзя сказать, что здесь многое изменилось, Кролик. Ну, разве побольше стало рекламы с использованием волшебного фонаря… А в этой конной статуе с позолоченными стременами и всякими штуками совсем никакого вкуса, что-то в ней, конечно, есть, но почему бы не покрасить старикашке сапоги черной краской, да и лошади копыта, если уж на то пошло? Конечно, велосипедистов стало побольше. Тогда они только начинали, если ты помнишь. Нам бы тоже велосипед пригодился… А вот и наш старый клуб, разукрашен к юбилею… Черт возьми, Кролик, мы должны там побывать! Послушай, старина, я бы не стал высовываться на Пиккадилли. Если тебя заметят, обязательно подумают и обо мне, нам и у Келлнера надо быть очень осторожными… Ну, вот и приехали! Я тебе говорил, что я у Келлнера разговаривал как типичный низкопробный янки? Так что тебе тоже придется быть таким в присутствии официанта.

Наш кабинет был наверху, но, переступив порог, я, даже я, который так давно знал Раффлса, поразился. Стол был накрыт на троих. Я шепотом сказал ему об этом.

– Ну и что, конечно, – пробормотал он в ответ. – Скажем, третья – дама, она не пришла, но прибор остается на месте. Если я плачу, то и получаю все, за что плачу.

Я никогда не был в Америке и ни в коем случае не хотел бы обидеть американцев, но то, что он сказал и как произнес эти слова, могло легко обмануть такого простака, как я. Мне даже пришлось взглянуть на Раффлса, чтобы убедиться, что это действительно он, а кроме того, мне не понравилось и еще кое-что.

– О какой, черт побери, даме ты здесь упоминал? – при первой же возможности поинтересовался я.

– Да нет никакой дамы. Просто они не любят, когда этот кабинет заказывают для двоих, вот и все. Кролик! Ах, Кролик, ну давай, за нас обоих!

Мы чокнулись бокалами, наполненными золотистым штейнбергером[4]4
  Штейнбергер – немецкое белое вино.


[Закрыть] 1868 года. Боюсь, не сумею описать все великолепие нашего изысканного ужина. Это было не просто поедание пищи, не какая-нибудь грубая оргия, а утонченное божественное пиршество, ничуть не хуже лукулловых пиров. И я, который глотал баланду в «Уормвуд скрабз»[5]5
  Лондонская тюрьма для совершивших преступление впервые.


[Закрыть], который затягивал потуже пояс в мансарде Холлоуэй, – я сидел сейчас за такой не поддающейся описанию трапезой! Блюд было немного, но каждое – само совершенство, невозможно выделить какое-нибудь одно, хотя трудно не упомянуть, например, вестфальскую ветчину в шампанском. А какое шампанское мы пили, дело не в количестве, конечно, а в качестве! Это было «Пол Роже» 84 года, по мне – так просто отличное. Но главной причиной ликования являлось не столько это сухое искрящееся шампанское, сколько мой друг, веселый разбойник, который втравил меня во все эти прегрешения и должен был и дальше вести по этому пути. И я начал говорить ему об этом. С тех пор как я вышел из тюрьмы, я изо всех сил старался быть честным, но мир был ко мне несправедлив. Я уже перешел к тому, как я принял окончательное решение, но тут меня прервал официант с «Шато Марго» – он принес не только это прекрасное вино, но еще и визитную карточку на серебряном подносе.

– Проводите его, – коротко распорядился Раффлс.

– Кто это? – удивился я, когда официант ушел.

Раффлс сжал мою руку. Глаза его превратились в стальные точки.

– Кролик, будь со мной рядом. – Знакомые неотразимые нотки послышались в его суровом, но обаятельном голосе. – Будь со мной рядом, Кролик, если начнется заварушка!