Текст книги "Разоблачение"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Хемингуэй Эрнест
Разоблачение

Хемингуэй Эрнест

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

Бар Чикоте в старое время был для Мадрида тем же, что бар "Сторк", только без музыки и дебютанток, или мужской бар в "Уолдорф-Астории", если бы туда допускали женщин. Конечно, они и туда проникали, но это было мужское пристанище, и прав у женщин там не было никаких. Лицо своему заведению придавал владелец бара – Педро Чикоте. Он был незаменимый бармен, всегда приветливый, всегда веселый и, что называется, с огоньком. А это теперь довольно редкая штука, и немногие сохраняют его надолго. И не надо путать его с напускной веселостью. Так вот, огонек у Чикоте был, и не напускной, а настоящий. К тому же человек он скромный, простой, дружелюбный. Он был так хорош и приятен и притом деловит, что его можно сравнить только с Жоржем, барменом парижского "Ритца", а это сравнение говорит о многом для тех, кто там побывал,– и помимо всего прочего бар он держал превосходный.

В те времена золотая молодежь Мадрида предпочитала посещать так называемый Новый клуб, а к Чикоте ходили хорошие ребята. Конечно, многие из посетителей мне вовсе не нравились, так же как, скажем, и в баре "Сторк", но мне всегда приятно было посидеть у Чикоте. Тут, например, не рассуждали о политике. Были кафе, куда ходили как в дискуссионный клуб, и других разговоров там не бывало, а у Чикоте о политике не говорили. Но и без этого было о чем поговорить, а вечером сюда приходили самые красивые девушки города, и здесь можно было завязать знакомства на весь вечер, и много хороших вечеров мы начинали именно здесь.

Завернув сюда, можно было узнать, кто сейчас в городе или кто куда уехал. А летом, когда в городе никого не оставалось, здесь можно было спокойно посидеть за бутылкой, потому что официанты здесь были приятны и внимательны.

Это было похоже на клуб, но только никаких взносов не взимали и можно было познакомиться с девушкой. Без сомнения, это был лучший бар в Испании, а может быть, и на всем свете, и все мы, его завсегдатаи, были очень к нему привязаны.

Напитки здесь были восхитительные. Если вы наказывали мартини, его приготовляли из лучшего джина. Чикоте не жалел денег, и виски ему доставляли бочонками из Шотландии. Оно было настолько лучше рекламируемых марок, что его нельзя было даже сравнивать с обычным "шотландским". Но, к сожалению, когда начался мятеж, Чикоте находился в Сан-Себастьяне, где у него был летний филиал. Он и теперь держит его, и говорят, что это лучший бар во всей франкистской Испании. А мадридское заведение взяли на себя официанты и продолжают дело и сейчас, но хорошее виски там уже кончилось.

Большинство старых клиентов Чикоте перешли на сторону Франко, но и среди республиканцев есть завсегдатаи этого бара. Так как это было очень веселое место – а веселые люди обычно самые смелые люди, которые погибают первыми,– случилось так, что большей части посетителей Чикоте теперь уже нет в живых. Бочоночное виски кончилось уже много месяцев назад, а к маю 1938 года мы прикончили и остаток желтого джина. Теперь и ходить-то туда, собственно, незачем, и Луис Дельгадо. проникни он в Мадрид немного позднее, вероятно, не вздумал бы зайти сюда и не попал бы в беду. Но когда он явился в Мадрид в ноябре 1937 года, у Чикоте еще осталось немного желтого джина, и можно было получить индийскую хинную. Ради этого, собственно, не стоило рисковать жизнью, но, может быть, ему просто захотелось посидеть в привычном месте. Зная его и зная, каким был тот бар в прежние времена, это не трудно понять.

В этот день в посольстве закололи корову, и швейцар зашел в отель "Флорида" сказать, что нам оставили десять фунтов парного мяса. Я пошел за ним в ранних сумерках мадридской зимы. Два штурмгвардейца с винтовками сидели у входа в посольство, а мясо было оставлено нам в сторожке.

Швейцар сказал, что кусок нам достался хороший, но корова была очень тоща. Я угостил его поджаренными семечками и желудями, завалявшимися в карманах моей куртки, и мы побалагурили с ним, стоя у ворот на гравии подъездной аллеи.

Я пошел домой через город с тяжелым свертком мяса под мышкой. Гран-Виа обстреливали, и я зашел переждать к Чикоте. Там было людно и шумно, и я присел за маленький столик в углу, у заложенного мешками окна, мясо положил рядом на скамейку и выпил джина с хинной. Как раз на этой неделе мы обнаружили, что у них еще есть хинная. После начала мятежа ее не выписывали, и цена на нее осталась довоенная. Вечерних газет еще не было, и я купил у старухи газетчицы три листовки разных партий. Они стоили по десять сентаво, и я сказал ей, чтобы она оставила себе сдачу с песеты. Она сказала, что бог меня помилует. Я в этом усомнился и стал читать листовки и пить джин с хинной.

Ко мне подошел старый официант, которого я знал еще по прежним временам, То, что он сказал, меня удивило.

– Нет,– сказал я.– Не верю.

– Да,– настаивал он и махнул головой и подносом в одном и том же направлении.– Только не оборачивайтесь. Он там.

– Не мое это дело,– сказал я ему.

– Да и не мое тоже.

Он ушел, я купил вечерние газеты у только что появившейся другой старухи и стал читать их. Относительно того человека, на которого указывал официант, сомнений не было. Мы оба слишком хорошо его знали. Я мог только подумать: "Ну и глупец. Просто сумасшедший".

Тут подошел один греческий товарищ и подсел за мой столик. Он командовал ротой в Пятнадцатой бригаде и при бомбежке его завалило. Четверо рядом с ним были убиты, его же продержали под наблюдением в госпитале, а теперь посылали в дом отдыха или как это сейчас называется...

– Как дела, Джон? – спросил я.– Угощайтесь.

– А как называется, что вы пьете, мистер Эмундс?

– Джин с хинной.

– Это какая же хинная?

– Индийская. Попробуйте.

– Я много не пью. Но хинная – это хорошо от лихорадки. Я выпью.

– Ну, что говорят врачи о вашем здоровье, Джон?

– А мне не нужны врачи. Я здоров. Только в ушах все время жужжит.

– Вам все-таки следовало бы зайти к врачу, Джон.

– Я был. Он не понимает. Говорит – нет направления.

– Я скажу им. Я там всех знаю. Что, этот доктор – немец?

– Так точно,– сказал Джон.– Немец. Английский говорит плохо.

Тут снова подошел официант. Это был старик с лысой головой и весьма старомодными манерами, которых не изменила и война. Он был очень озабочен.

– У меня сын на фронте,– сказал он.– Другого убили. Как же быть?

– Это ваше дело.

– А вы? Ведь раз уж я вам сказал...

– Я зашел сюда выпить перед ужином.

– Ну, а я работаю здесь. Но скажите, как быть?

– Это ваше дело,– сказал я.– В политику я не мешаюсь. Вы понимаете по-испански? – спросил я греческого товарища.

– Нет. Только несколько слов. Но я говорю по-гречески, английски, по-арабски. Давно я хорошо знал арабский. Вы знаете, как меня засыпало?

Нет. Я знаю только, что вы попали под бомбежку. И все.

У него было смуглое, красивое лицо и очень темные руки, которые все время двигались. Он был родом с какого-то греческого острова и говорил очень напористо.

– Ну, так я вам расскажу. У меня большой военный опыт. Прежде я был капитаном греческой армии тоже. Я хороший солдат. И когда увидел, как аэроплан летает над нашими окопами в Фуентес-дель-Эбро, я стал следить. Я видел, что аэроплан прошел, сделал вираж, и сделал круг (он показал это руками), и смотрел на нас. Я говорю себе: "Ага! Это для штаба. Произвел наблюдения. Сейчас прилетят еще".

И вот, как я и говорил, прилетели другие. Я стою и смотрю. Смотрю все время. Смотрю наверх и объясняю роте, что делается. Они шли по три и по три. Один впереди, а два сзади. Прошли еще три, и я говорю роте: "Теперь о'кей. Теперь ол райт. Теперь нечего бояться". И очнулся через две недели.

– А когда это случилось?

– Уже месяц. Понимаете, каска мне налезла на лицо, когда меня засыпало, и там сохранился воздух, и, пока меня не откопали, я мог дышать. Но с этим воздухом был дым от взрыва, и я от этого долго болел. Теперь я 0'кей, только в ушах звенит. Как, вы говорите, называется то, что вы пьете?

– Джин с хинной. Индийская хинная. Тут, знаете, было до войны очень шикарное кафе, и это стоило пять песет, но тогда за семь песет давали доллар. Мы недавно обнаружили здесь эту хинную, а цену они не подняли. Остался только один ящик.

– Очень хороший напиток. Расскажите мне, как тут было, в Мадриде, до войны?

– Превосходно. Вроде как сейчас, только еды вдоволь. Подошел официант и наклонился над столом.

– А если я этого не сделаю? – сказал он.– Я же отвечаю.

– Если хотите, подите и позвоните по этому номеру. Запишите.– Он записал.– Спросите Пепе,– сказал я.

– Я против него ничего не имею,– сказал официант.– Но дело в Республике. Такой человек опасен для нашей Республики.

– А другие официанты его тоже узнали?

– Должно быть. Но никто ничего не сказал. Он старый клиент.

– Я тоже старый клиент.

– Так, может быть, он теперь тоже на нашей стороне?

– Нет,– сказал я.– Я знаю, что нет.

– Я никогда никого не выдавал.

– Это уж вы решайте сами. Может быть, о нем сообщит кто-нибудь из официантов.

– Нет. Знают его только старые служащие, а они не донесут.

– Дайте еще желтого джина и пива,– сказал я.– А хинной еще немного осталось в бутылке.

– О чем он говорит? – спросил Джон.– Я совсем мало понимаю.

– Здесь сейчас человек, которого мы оба знали в прежнее время. Он был замечательным стрелком по голубям, и я его встречал на состязаниях. Он фашист, и для него явиться сейчас сюда было очень глупо, чем бы это ни было вызвано. Но он всегда был очень храбр и очень глуп.

– Покажите мне его.

– Вон там, за столом с летчиками.

– А который из них?

– Самый загорелый, пилотка надвинута на глаз. Тот, который сейчас смеется.

– Он фашист?

– Да.

– С самого Фуентес-дель-Эбро не видел близко фашистов. А их тут много?

– Изредка попадаются.

– И они пьют то же, что и вы? – сказал Джон.– Мы пьем, а другие думают, мы фашисты. Что? Слушайте, были вы в Южной Америке, Западный берег, в Магальянесе?

– Нет.

– Вот где хорошо. Только слишком много восьме-ро-но-гов.

– Чего много?

– Восьмероногов.– Он произносил это по-своему.– Знаете, у них восемь ног.

– А,– сказал я.– Осьминог.

– Да. Осьминог,– повторил Джон.– Понимаете, я и водолаз. Там можно много заработать, но только слишком много восьмеро-ногов.

– А что, они вам досаждали?

– Я не знаю, как это? Первый раз я спускался в гавани Магальянес, и сразу восьмероног. И стоит на всех своих ногах, вот так.– Джон уперся пальцами в стол, приподнял локти и плечи и округлил глаза.– Стоял выше меня и смотрел прямо в глаза. Я дернул за веревку, чтобы подняли.

– А какого он был размера, Джон?

– Не могу сказать точно, потому что стекло в шлеме мешает Но голова у него была не меньше четырех футов. И он стоял на своих ногах, как на цы-пучках, и смотрел на меня вот так (он выпялился мне в лицо). Когда меня подняли и сняли шлем, я сказал, что больше не спущусь. Тогда старший говорит: "Что с тобой, Джон? Восьмероног, он больше испугался тебя, чем ты восьмеронога". Тогда я ему говорю: "Это невозможно!" Может, выпьем еще этого фашистского напитка?

– Идет,– сказал я.

Я следил за человеком у того стола. Его звали Луис Дельгадо. и в последний раз я видел его в 1933-м в Сан-Себастьяне на стрельбе по голубям. И помню, мы стояли с ним рядом на верхней трибуне и смотрели на финал розыгрыша большого приза. Мы с ним держали пари на сумму, превышавшую мои возможности, да, как мне казалось, превосходившую и его платежеспособность в том году. Когда он, спускаясь по лестнице, все-таки заплатил проигрыш, я подумал, до чего же он хорошо себя держит и все старается показать, что считает за честь проиграть мне пари. Я вспомнил, как мы тогда стояли в баре, потягивая мартини, у меня было удивительное чувство облегчения, как если бы я сухим выбрался из воды, и вместе с тем мне хотелось узнать, насколько тяжел для него проигрыш. Я всю неделю стрелял из рук вон плохо, а он превосходно, хотя выбирал почти недосягаемых голубей и все время держал пари на себя.

– Хотите реванш на счастье? – спросил он.

– Как вам угодно.

– Да, если вы не возражаете.

– А на сколько?

Он вытащил бумажник, заглянул в него и расхохотался.

– Собственно, для меня все равно,– сказал он.– Ну, скажем, на восемь тысяч песет. Тут, кажется, наберется.

Это по тогдашнему курсу равнялось почти тысяче долларов.

– Идет,– сказал я, и все чувство внутреннего покоя мигом исчезло и опять сменилось пустым холодком риска.– Кто начинает?

– Раскрывайте вы.

Мы потрясли тяжелые серебряные монеты по пяти песет в сложенных ладонях. Потом каждый оставил свою монету лежать на левой ладони, прикрывая ее правой.

– Что у вас? – спросил он.

Я открыл профиль Альфонса XIII в младенчестве

– Король,– сказал я.

– Берите все эти бумажонки и, сделайте одолжение, закажите еще выпить.– Он опорожнил свой бумажник.– Не купите ли у меня хорошую двустволку?

– Нет,– сказал я.– Но, послушайте, Луис, если вам нужны деньги...

Я протянул ему туго сложенную пачку толстых глянцевито-зеленых тысячных банкнот.

– Не дурите, Энрике,– сказал он.– Мы ведь поспорили, не так ли?

– Разумеется. Но мы достаточно знаем друг друга.

– Видимо, недостаточно.

– Ладно,– сказал я.– Ваше дело. А что будем пить?

– Как вы насчет джина с хинной? Очень славный напиток. Мы выпили джина с хинной, и хотя мне было ужасно неприятно, что я его обыграл, я все же был очень рад, что выиграл эти деньги; и джин с хинной казались мне вкусными как никогда. К чему лгать о таких вещах и притворяться, что не радуешься выигрышу, но этот Луис Дельгадо был классный игрок.

– Не думаю, чтобы игра по средствам могла доставлять людям удовольствие. Как по-вашему, Энрике?

Не знаю. Никогда не играл по средствам

Будет выдумывать. Ведь у вас куча денег.

Если бы,– сказал я. – Но их нет.

– О, у каждого могут быть деньги,– сказал он.– Стоит только что-нибудь продать, вот вам и деньги.

– Но мне и продавать нечего. В том-то и дело.

– Выдумаете тоже. Я еще не встречал такого американца" Вы все богачи.

По-своему он был прав. В те дни других американцев он не встретил бы ни в "Ритце", ни у Чикоте. А теперь, оказавшись у Чикоте, ън мог встретить таких американцев, каких раньше никогда не встречал, не считая меня, но я был исключением. И много бы я дал, чтобы не видеть его здесь.

Ну, а если уж он пошел на такое полнейшее идиотство, так пусть пеняет на себя. И все-таки, поглядывая на его столик и вспоминая прошлое, я жалел его, и мне было очень неприятно, что я дал официанту телефон отдела контрразведки Управления безопасности. Конечно, он узнал бы этот телефон, позвонив в справочное. Но я указал ему кратчайший путь для того, чтобы задержать Дельгадо, и сделал это в приступе объективной справедливости и невмешательства и нечистого желания поглядеть, как поведет себя человек в момент острого эмоционального конфликта,– словом, под влиянием того свойства, которое делает писателей такими привлекательными друзьями.

Подошел официант

– Как же вы думаете? – спросил он.

– Я никогда не донес бы на него сам,– сказал я, стремясь оправдать перед самим собой то, что я сделал.– Но я иностранец, а это ваша война, и вам решать.

– Но вы-то с нами!

– Всецело и навсегда. Но это не означает, что я могу доносить на старых друзей.

– Ну, а я?

– Это совсем другое дело.

Я понимал, что все это так, и ничего другого не оставалось сказать ему, но я предпочел бы ничего об этом не слышать.

Моя любознательность насчет того, как ведут себя люди в подобных случаях, была давно и прискорбно удовлетворена. Я повернулся к Джону и не смотрел на стол, за которым сидел Луис Дельгадо. Я знал, что он более года был летчиком у фашистов, а здесь он оказался в форме республиканской армии, в компании трех молодых республиканских летчиков последнего набора, проходившего обучение во Франции.

Никто из этих юнцов не мог знать его, и он, может быть, явился сюда, чтобы угнать самолет или еще как-нибудь навредить. Но зачем бы его сюда ни принесло, глупо было ему показываться у Чикоте.

– Как себя чувствуете, Джон? – спросил я.

– Чувствую хорошо,– сказал он.– Хороший напиток, о'кей. От него я немножко пьян. Но это хорошо от шума в голове.

Подошел официант. Он был очень взволнован.

– Я сообщил о нем,– сказал он.

– Ну что ж,– сказал я.– Значит, теперь для вас все ясно.

– Да,– сказал он с достоинством.– Я на него донес. Они уже выехали арестовать его.

– Пойдем,– сказал я Джону.– Тут будет неспокойно.

– Тогда лучше уйти,– сказал Джон.– Всегда и всюду беспокойно, хоть и стараешься уйти. Сколько я должен?

– Так вы не останетесь? – спросил официант

– Нет.

– Но вы же дали мне номер телефона...

– Ну что ж. Побудешь в вашем городе, узнаешь кучу всяких телефонов.

– Но ведь это был мой долг.

– Конечно. А то как же. Долг – великое дело.

– А теперь?

– Теперь вы этим гордитесь, не правда ли? Может быть, и еще будете гордиться. Может быть, вам это понравится.

– Вы забыли сверток,– сказал официант. Он подал мне мясо, завернутое в бумагу от бандеролей журнала "Шпора", кипы которого громоздились на горы других журналов в одной из комнат посольства.

– Я вас понимаю,– сказал я официанту.– Хорошо понимаю.

– Он был нашим давним клиентом, и хорошим клиентом. И я еще ни разу ни на кого не доносил. Я донес не ради удовольствия.

– И я бы на вашем месте не старался быть ни циничным, ни грубым. Скажите ему, что донес я. Он, должно быть, и так ненавидит меня, как политического противника. Ему было бы тяжело узнать, что это сделали вы.

– Нет. Каждый должен отвечать за себя. Но вы-то понимаете?

– Да,– сказал я. Потом солгал: – Понимаю и одобряю.

На войне очень часто приходится лгать, и, если солгать необходимо, надо это делать быстро и как можно лучше.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел вместе с Джоном. Я оглянулся на столик Дельгадо. Перед ним стояли джин с хинной, и все за столом смеялись его словам. У него было очень веселое смуглое лицо и глаза стрелка, и мне интересно было, за кого он себя выдавал.

Все-таки глупо было показываться у Чикоте. Но это было как раз то, чем он мог похвастать, возвратись к своим.

Когда мы вышли и свернули вверх по улице, к подъезду Чикоте подъехала большая машина, и из нее выскочили восемь человек. Шестеро с автоматами стали по обеим сторонам двери. Двое в штатском вошли в бар. Один из приехавших спросил у нас документы, и, когда я сказал: "Иностранцы",– он сказал, что все в порядке и чтобы мы проходили дальше.

Выше по Гран-Виа под ногами было много свежеразбитого стекла на тротуарах и много щебня из свежих пробоин. В воздухе еще не рассеялся дым, а на улице пахло взрывчаткой и дробленым гранитом.

– Вы где будете обедать? – спросил Джон.

– У меня есть мясо на всех, а приготовить можно у меня в номере.

– Я поджарю,– сказал Джон.– Я хороший повар. Помню, раз я готовил на корабле...

– Боюсь, оно очень жесткое,– сказал я.– Только что закололи.

– Ничего,– сказал Джон.– На войне не бывает жесткого мяса.

В темноте мимо нас сновало много народу, спешившего домой из кинотеатров, где они пережидали обстрел.

– Почему этот фашист пришел в бар, где его знают?

– С ума сошел, должно быть.

– Война это делает,– сказал Джон.– Слишком много сумасшедших.

– Джон,– сказал я,– вы как раз попали в точку. Придя в отель, мы прошли мимо мешков с песком, наваленных перед конторкой портье, и я спросил ключ, но портье сказал, что у меня в номере два товарища принимают ванну. Ключ он отдал им.

– Поднимайтесь наверх. Джон,– сказал я.– Мне еще надо позвонить по телефону.

Я прошел в будку и набрал тот же номер, что давал официанту.

– Хэлло, Пепе.

В трубке прозвучал сдержанный голос:

– Олла. Аuе tal (как дела? (исп.).) Энрике?

– Слушайте, Пепе, задержали вы у Чикоте такого Луиса Дельгадо?

– Si, hombre. Si. Sin novedad (Да, дружище. Да. Ничего нового (исп.).). Без осложнений.

– Знает он что-нибудь об официанте?

– No, hombre, no(нет, дружище, нет (исп.)).

– Тогда и не говорите о нем. Скажите, что сообщил я, понимаете? Ни слова об официанте.

– А почему? Не все ли равно. Он шпион. Его расстреляют Вопрос ясный.

– Я знаю,– сказал я.– Но для меня не все равно.

– Как хотите, hombre. Как хотите. Когда увидимся?

– Заходите завтра. Выдали мяса.

– А перед мясом виски. Ладно, hombre, ладно.

– Salud, Пепе, спасибо.

– Salud, Энрике, не за что.

Странный это был, тусклый голос, и я никак не мог привыкнуть к нему, но теперь, поднимаясь в номер, я чувствовал, что мне полегчало.

Все мы, старые клиенты Чикоте, относились к бару по-особому. Должно быть, поэтому Луис Дельгадо и решился на такую глупость. Мог бы обделывать свои дела где-нибудь в другом месте. Но, попав в Мадрид, он не мог туда не зайти. По словам официанта, он был хороший клиент, и мы когда-то дружили. Если в жизни можно оказать хоть маленькую услугу, не надо уклоняться от этого. Так что я доволен был, что позвонил своему другу Пепе в Сегуридад, потому что Луис Дельгадо был старым клиентом Чикоте и я не хотел, чтобы перед смертью он разочаровался в официантах своего бара.