Текст книги "Нужна собака-поводырь"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Эрнест Хемингуэй
НУЖНА СОБАКА-ПОВОДЫРЬ

– А потом мы что делали? – спросил он. Она напомнила. – Как странно. Я совсем этого не помню.

– А охоту помнишь?

– Должен бы. А не помню. Вспоминаю только женщин, спускавшихся по тропке к берегу с кувшинами на головах, и стаю гусей, и негритенка, который гонял их в гору и вниз, к воде. Помню, как медленно они шагали, то вверх, то вниз. И желтые отмели, и высокую воду, и далекий остров по ту сторону пролива. И что все время дул ветер и не было ни мух, ни москитов. Была крыша, и глиняный пол, и столбы, на которых держалась крыша, и ветер дул под ней не переставая. И весь день было прохладно, и не жарко спать по ночам.

– А помнишь, как пришел большой арабский парусник и сел на мель при отливе?

– Помню. А матросы съехали на берег в лодках и стали подниматься по тропке от бухты и перепугали гусей, да и женщин тоже.

– Это было в тот день, когда мы наловили так много рыбы, но пришлось вернуться из-за волны.

– Помню.

– Ты сегодня много навспоминал, – сказала она. – Смотри устанешь.

– Я жалею, что тебе не удалось тогда слетать на Занзибар, – сказал он. – Та отмель – идеальное место для посадки. Там ты легко могла бы сесть и подняться.

– Занзибар от нас не уйдет. Хватит на сегодня. Не вспоминай больше. Хочешь, я тебе почитаю? Мы, наверно, что-нибудь пропустили в старых номерах «Нью-Йоркера».

– Нет, не надо мне читать, – сказал он. – Говори. Говори о хороших днях.

– Рассказать тебе, что делается на дворе?

– Идет дождь. Я знаю.

– Да, идет сильный дождь, – сказала она. – Ветер валит с ног. В такую погоду едва ли явятся туристы. Так что нам можно сойти вниз и посидеть у огня.

– Собственно, туристы мне больше не мешают. Мне даже нравится слушать их болтовню.

– Есть среди них ужасные, – сказала она. – А некоторые ничего. Мне кажется, что до Торчелло добираются как раз самые лучшие.

– Ты права, – сказал он. – Мне это не приходило в голову. Конечно, оцепить Торчелло впору только самым лучшим.

– Приготовить тебе коктейль? – спросила она. – Я, ты знаешь, плохая сиделка. Меня этому не учили, да и призванья нет. Но коктейли я готовить умею.

– Ну что ж, выпьем.

– А какой тебе?

– Безразлично.

– Так я пойду, устрою тебе сюрприз.

Он слышал, как отворилась и захлопнулась дверь и ее шаги по лестнице, и он подумал: надо отправить ее куда-нибудь проветриться. Надо придумать, как это сделать. И сделать получше. С этим теперь жить до самой смерти, и надо придумать, как не сломать ее жизнь, как не погубить ее. Она была так добра ко мне, а она не создана быть доброй. Доброй вот так – каждый день и скучно доброй.

Он услышал ее шаги вверх по лестнице и отметил, что теперь, с двумя стаканами, она ступает совсем не так, как вниз, с пустыми руками. Он слышал, как стучит в окно дождь, и вдохнул запах буковых поленьев, горевших в камине. Когда она вошла, он чуть раньше времени протянул руку за стаканом. Но потом ощутил высокое холодное стекло, сжал его в руке и услышал, как она чокнулась с ним.

– Наш старый коктейль, как прежде, – сказала она. – Компари и гордон со льдом.

– Как хорошо, что ты не из тех, кто плачется в беде.

– Нет, не из тех, – сказала она. – И никогда не буду. А в беде мы не впервые.

– Все стряхнув навсегда, как всегда на ногах, – вспомнил он. – А помнишь, как мы вычеркнули эти фразы?

– Это было как раз после моего льва. Какой был замечательный лев. Жду не дождусь, когда мы опять его увидим.

– Мы? – спросил он.

– Прости меня.

– А помнишь, как мы вычеркнули и эти слова?

– А я чуть было опять не повторила их.

– Знаешь, – сказал он, – очень хорошо, что мы приехали сюда. Я тут все так хорошо помню, что все становится совершенно осязательным. Это новое слово, но мы скоро и его вычеркнем. Но все равно. Здесь чудесно. Когда я слышу дождь, я вижу, как он шлепает но камням, и по каналу, и по лагуне, и я знаю, как деревья сгибаются при любом ветре и как выглядит церковь и башня при любом освещении. Нельзя было выбрать для меня лучшего места. Лучше не придумаешь. У нас хороший приемник и прекрасный магнитофон, и я буду писать еще лучше, чем прежде. Если не торопиться, с магнитофоном можно найти настоящие слова. С ним можно работать медленно. Я вижу слова, когда произношу их. Я слышу фальшь в фальшивом слове и смогу заменять слова и улаживать их как следует. Да, во многих отношениях лучшего и желать нельзя.

– Филип!..

– Чушь! – сказал он. – Тьма – это тьма, и только. Это не настоящая тьма. Я прекрасно вижу то, что внутри, и теперь голове моей все лучше, и я все вспоминаю и могу даже придумывать. Сама посуди. Разве сегодня я плохо вспоминал?

– Ты вспоминаешь с каждым днем все лучше. И ты набираешься сил.

– Я и так сильный, – сказал он. – Так вот, если ты…

– Если что?

– Если ты ненадолго уедешь, и отдохнешь, и сменишь обстановку…

– Так я тебе не нужна?

– Конечно, нужна, дорогая.

– Тогда зачем эти разговоры о моей поездке? Я знаю, я плохо ухаживаю за тобой, но я умею то, чего другие не умеют, и мы любим друг друга. Ты любишь меня, и ты знаешь это, и мы радуемся так, как другие не могут.

– И удивительнее всего, что в темноте, – сказал он.

– А раньше и днем, при солнечном свете.

– Я предпочитаю в темноте. В этом смысле все стало даже лучше.

– Будет тебе выдумывать! – сказала она. – И, пожалуйста, без благородных фраз.

– Послушай, как стучит дождь, – сказал он. – А что отлив?

– Вода сбыла, и ветер отогнал ее дальше, чем всегда. Можно пешком пройти в Бурано.

– Можно бы, да там есть одно такое место… – сказал он. – А птиц много?

– Только чайки и ласточки. Они садятся на отмелях, и когда взлетают, ветер подхватывает их.

– А сухопутных нет?

– Есть, но мало, они на той отмели, что выступает только при большом отливе.

– А как ты думаешь, придет наконец весна?

– Не знаю, – сказала она. – Пока непохоже.

– Ты свой коктейль выпила?

– Кончаю. А ты почему не пьешь?

– Чтобы продлить удовольствие.

– А ты допивай, – сказала она. – Воображаю, каково тебе было, когда ты не мог пить!

– Знаешь, – сказал он, – пока ты ходила вниз, я думал, что тебе хорошо бы съездить в Париж, а потом в Лондон, повидать людей и поразвлечься, а потом вернуться, и к тому времени уж непременно будет весна, и ты бы мне обо всем порассказала.

– Нет, – сказала она.

– А я думаю, что это было бы самое разумное, – сказал он. – Ведь этому, понимаешь, конца не видно, и нам еще предстоит свыкаться с этой скучной историей. И я бы не хотел, чтобы ты совсем замучилась. Понимаешь…

– А ты без «понимаешь»!

– Вот видишь. Одно к одному. Я бы тем временем научился не раздражать тебя. Ты будешь от меня без ума, когда вернешься.

– А как же ночью?

– Ну, ночью это просто.

– Так я тебе и поверила. Может, ты уж и спать по ночам научился?

– Научусь, – сказал он и отпил полстакана. – Это входит в мой план. Понимаешь, как это получается. Если ты уедешь и проветришься, у меня совесть будет спокойна. И вот первый раз в жизни я со спокойной совестью буду спать без просыпу. Беру подушку, как воплощение моей спокойной совести, обнимаю ее покрепче и тут же засыпаю. А если проснусь – стану придумывать чудесные веселые непристойности. Или принимать замечательные, умные, здравые решения. Или вспоминать разное. Понимаешь, мне хочется, чтобы ты развлеклась…

– Пожалуйста, не говори «понимаешь».

– Постараюсь. Я уже вычеркнул и это слово, но все забываю, и оно опять подвертывается. Во всяком случае, я не хочу, чтобы ты была просто собачкой слепого.

– Это вовсе не так, и ты это знаешь. И, во всяком случае, это называется не собачка слепого, а собака-поводырь.

– Знаю, знаю, – сказал он. – Сядь сюда и не сердись.

Она подошла и села рядом с ним на кровать; им было слышно, как еще сильнее стучит по стеклу дождь, и он старался не касаться ее головы и ее милого лица, ощупывая их так, как это делают слепые, и не мог сделать это иначе. Он крепко обнял ее и поцеловал в голову. Попробую уговорить завтра, подумал он. Надо как-нибудь поумнее. Она так дорога мне, и я так люблю ее и причинил ей так много зла, и мне надо научиться заботиться о ней как можно лучше. Если я буду думать о ней и только о ней, все будет хорошо.

– Я больше не буду говорить «понимаешь», – сказал он. – С этого и начнем.

Она покачала головой, и он почувствовал, что она дрожит.

– Да говори что хочешь, – сказала она и поцеловала его.

– Пожалуйста, не плачь, родная, – сказал он.

– Не хочу, чтобы ты спал с какой-то дрянной подушкой!

– Зачем? И не с какой-то, и не с дрянной. – «Прекрати, – сказал он себе. – Прекрати это сейчас же».

– Послушай, carina, – сказал он. – Пойдем-ка вниз и пообедаем на нашем старом место у огня, и я расскажу тебе, какой ты славный зверек и какие мы с тобой счастливые зверушки…

– А так оно и есть.

– Вот мы все с тобой и обсудим.

– Я только не хочу, чтобы ты меня отсылал.

– А никто и не собирается тебя никуда отсылать.

Но, спускаясь вниз по лестнице, осторожно нащупывая каждую ступеньку и крепко держась за перила, он думал: надо отправить ее, и отправить как можно скорее, вот только как это сделать, не обижая ее. Потому что не очень-то мне удается. Постараюсь. Это я могу обещать. А что еще? Что ты еще можешь? Ничего, подумал он. Ровно ничего. Но, как знать, – со временем, может быть, и сумею с собой справиться.