Текст книги "Победитель не получает ничего"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Брось, – сказала Алиса своим мягким, певучим голосом. – Нет у тебя никаких воспоминаний, разве только о том, как тебе перевязали трубы и как ты первый раз ходила на шестьсот шесть. Все остальное ты вычитала в газетах. А я здоровая, и ты это знаешь, и хоть я и толстая, а мужчины меня любят, и ты это знаешь, и я никогда не вру, и ты это знаешь.

– Тебя не касаются мои воспоминания, – сказала пергидрольная. – Мои чудные, живые воспоминания.

Алиса посмотрела на нее, потом на нас, и выражение обиды сошло с ее лица. Она улыбнулась, и мне показалось, что я никогда не встречал женщины красивее. У нее было очень красивое лицо и приятная гладкая кожа, и певучий голос, и она была очень славная и приветливая. Но, господи, до чего же она была толста. Ее толщины хватило бы на трех женщин. Том увидел, что я смотрю на нее, и сказал:

– Пошли. Нечего тут сидеть.

– До свидания, – сказала Алиса. У нее в самом деле был очень приятный голос.

– До свидания, – сказал я.

– Вы в какую сторону, мальчики? – спросил повар.

– В другую, – ответил ему Том.

Переводчик: Е. Калашникова

4. God Rest You Merry, Gentlemen, 5. The Sea Change

Не найдено

6. Какими вы не будете

Атака развертывалась по лугу, была приостановлена пулеметным огнем с дорожной выемки и с прилегающих строений, не встретила отпора в городе и закончилась на берегу реки. Проезжая по дороге на велосипеде и временами соскакивая, когда полотно было слишком изрыто, Николас Адамс понял, что происходило здесь, по тому, как лежали трупы.

Они лежали поодиночке и вповалку, в высокой траве луга и вдоль дороги, над ними вились мухи, карманы у них были вывернуты, и вокруг каждого тела или группы тел были раскиданы бумаги.

В траве и в хлебах вдоль дороги, а местами и на самой дороге было брошено много всякого снаряжения: походная кухня, – видимо, ее подвезли сюда, когда дела шли хорошо; множество ранцев телячьей кожи; ручные гранаты, каски, винтовки – кое-где прикладом вверх, а штык воткнут в грязь: в конце концов здесь принялись, должно быть, окапываться; ручные гранаты, каски, винтовки, шанцевый инструмент, патронные ящики, ракетные пистолеты с рассыпанными вокруг патронами, санитарные сумки, противогазы, пустые коробки от противогазов; посреди кучи пустых гильз приземистый трехногий пулемет, с выкипевшим пустым кожухом, с исковерканной казенной частью и торчащими из ящиков концами лент, трупы пулеметчиков в неестественных позах, и вокруг в траве все те же бумаги.

Повсюду молитвенники, групповые фотографии, на которых пулеметный расчет стоит навытяжку и осклабясь, как футбольная команда на снимке для школьного ежегодника; теперь, скорчившиеся и раздувшиеся, они лежали в траве; агитационные открытки, на которых солдат в австрийской форме опрокидывал на кровать женщину: рисунки были весьма экспрессивные и приукрашенные, и все на них было не так, как бывает на самом деле, когда женщине закидывают на голову юбки, чтобы заглушить ее крик, а кто-нибудь из приятелей сидит у нее на голове. Такого рода открыток, выпущенных, должно быть, накануне наступления, было множество. Теперь они валялись вперемешку с порнографическими открытками; и тут же были маленькие снимки деревенских девушек работы деревенского фотографа; изредка карточка детей и письма, письма, письма. Вокруг мертвых всегда бывает много бумаги, так было и здесь после этой атаки.

Эти были убиты недавно, и никто еще ничего не тронул, кроме карманов. Наших убитых, отметил Ник, или тех, о ком он все еще думал как о наших убитых, было до странности мало. У них тоже мундиры были расстегнуты и карманы вывернуты, и по их положению можно было судить, как и насколько умело велась атака. От жары все одинаково раздулись, независимо от национальности.

Ясно было, что в конце боя город обороняли только огнем с дорожной выемки и почти некому из австрийцев было отступать в город. На улице лежало только три австрийца, видимо, подстреленных на бегу. Дома вокруг были разрушены снарядами, и улица вся завалена штукатуркой и мусором, и повсюду исковерканные балки, битая черепица и много пробоин, некоторые с желтой каемкой от горчичного газа. Земля была вся в осколках, а щебень усеян шрапнелью. В городе не было ни души.

Ник Адамс не встретил никого от самого Форначи, хотя, проезжая по густо заросшей низине и заметив, как струится воздух над листьями, там, где солнце накаляло металл, он понял, что слева от дороги – орудия, скрытые тутовой листвой. Потом он проехал улицей, удивляясь тому, что город пуст; и выбрался на нижнюю дорогу, проходившую под откосом берега, у самой воды. На окраине был большой открытый пустырь, по которому дорога шла под гору, и Нику видна была спокойная поверхность реки, широкий изгиб противоположного низкого берега и белая полоска высохшего ила перед линией австрийских окопов. С тех пор как он был здесь в последний раз, все стало очень сочным и чрезмерно зеленым, и то, что место это вошло в историю, ничуть его не изменило: все то же низовье реки.

Батальон расположился вдоль берега влево. В откосе высокого берега были вырыты ямы, и в них были люди. Ник заметил, где находятся пулеметные гнезда и где стоят в своих станках сигнальные ракеты. Люди в ямах на береговом склоне спали. Никто его не окликнул. Ник пошел дальше, но когда он обогнул высокий илистый намыв, на него навел пистолет молодой лейтенант с многодневной щетиной и налитыми кровью воспаленными глазами.

– Кто такой?

Ник ответил.

– А чем вы это докажете?

Ник показал ему свою тессеру; удостоверение было с фотографией и печатью Третьей армии. Лейтенант взял ее.

– Это останется у меня.

– Ну, нет, – сказал Ник. – Отдайте пропуск и уберите вашу пушку. Туда. В кобуру.

– Но чем вы мне докажете, кто вы такой?

– Мало вам тессеры?

– А вдруг она подложная? Дайте ее сюда.

– Не валяйте дурака, – весело сказал Ник. – Отведите меня к вашему ротному.

– Я должен отправить вас в штаб батальона.

– Очень хорошо, – сказал Ник. – Послушайте, знаете вы капитана Паравичини? Такой высокий, с маленькими усиками, он был архитектором и говорит по-английски?

– А вы его знаете?

– Немного.

– Какой ротой он командует?

– Второй.

– Он командует батальоном.

– Превосходно, – сказал Ник. Он с облегчением услышал, что Пара невредим. – Пойдемте к батальонному.

Когда Ник выходил из города, он видел три высоких шрапнельных разрыва справа над одним из разрушенных зданий, и с тех пор обстрела не было. Но у лейтенанта было такое лицо, какое бывает у человека под ураганным огнем. Та же напряженность, и голос звучал неестественно. Его пистолет раздражал Ника.

– Уберите это, – сказал он. – Противник ведь за рекой.

– Если б я думал, что вы шпион, я пристрелил бы вас на месте, – сказал лейтенант.

– Да будет вам, – сказал Ник. – Пойдемте к батальонному. – Этот лейтенант все сильнее раздражал его.

В штабном блиндаже батальона в ответ на приветствие Ника из-за стола поднялся капитан Паравичини, замещавший майора, еще более сухощавый и англизированный, чем обычно.

– Привет, – сказал он. – Я вас не узнал. Что это вы в такой форме?

– Да вот, нарядили.

– Рад вас видеть, Николо.

– Я тоже. У вас прекрасный вид. Как воюете?

– Атака была на славу. Честное слово. Превосходная атака. Я вам сейчас покажу. Смотрите.

Он показал по карте ход атаки.

– Я сейчас из Форначи, – сказал Ник. – По дороге видел, как все это было. Атаковали хорошо.

– Атаковали изумительно. Совершенно изумительно. Вы что же, прикомандированы к полку?

– Нет. Мне поручено разъезжать по передовой линии и демонстрировать форму.

– Вот еще выдумали.

– Воображают, что, увидев одного американца в форме, все поверят, что недолго ждать и остальных.

– А как они узнают, что это американская форма?

– Вы скажете.

– А? Понимаю. Я дам вам капрала в провожатые, и вы с ним пройдете по линии.

– Словно какой-нибудь пустобрех-министр, – сказал Ник.

– А вы были бы гораздо элегантней в штатском. Только в штатском выглядишь по-настоящему элегантным.

– В котелке, – сказал Ник.

– Или в мягкой шляпе.

– Собственно, полагалось бы набить карманы сигаретами, открытками и всякой чепухой, – сказал Ник. – А сумку шоколадом. И раздавать все это с шуточками и дружеским похлопыванием по спине. Ни сигарет, ни открыток, ни шоколада не оказалось. Но меня все-таки послали проследовать по линии.

– Ну конечно, стоит вам показаться, и это сразу воодушевит войска.

– Не надо, – сказал Ник. – И без того тошно. В принципе я бы охотно прихватил для вас бутылочку бренди.

– В принципе, – сказал Пара и в первый раз улыбнулся, показывая пожелтевшие зубы. – Какое прекрасное выражение. Хотите граппа?

– Нет, спасибо, – сказал Ник.

– Оно совсем без эфира.

– Этот вкус у меня до сих пор во рту, – вспомнил Ник внезапно с полной ясностью.

– Знаете, я и не подозревал, что вы пьяны, пока вы не начали болтать в грузовике на обратном пути.

– Я накачивался перед каждой атакой, – сказал Ник.

– А я вот не могу, – сказал Пара. – Я пробовал в первом деле, в самом первом деле, но меня от этого вывернуло, а потом зверски пить хотелось.

– Ну, значит, вам не надо.

– Вы же гораздо храбрее меня во время атаки.

– Нет, – сказал Ник. – Я себя знаю и предпочитаю накачиваться. Я этого ни капли не стыжусь.

– Я никогда не видел вас пьяным.

– Не видели? – сказал Ник. – Никогда? А в ту ночь, когда мы ехали из Местре в Портогранде, и я улегся спать, и укрылся велосипедом вместо одеяла, и все старался натянуть его до самого подбородка?

– Так это же не на позиции.

– Не будем говорить о том, какой я, – сказал Ник. – По этому вопросу я знаю слишком много и не хочу больше об этом думать.

– Вы пока побудьте здесь, – сказал Паравичини. – Можете прилечь, если вздумается. Эта нора прекрасно выдержала обстрел. А выходить еще слишком жарко.

– Да, торопиться некуда.

– Ну, а как вы на самом-то деле?

– Превосходно. Я в полном порядке.

– Да нет, я спрашиваю, на самом деле?

– В полном порядке. Не могу спать в темноте. Вот и все, что осталось.

– Я говорил, что нужна трепанация. Я не врач, но я знаю.

– Ну, а они решили – пусть лучше рассосется. А что? Вам кажется, что я не в своем уме?

– Почему. Вид у вас превосходный.

– Нет хуже, когда тебя признали полоумным, – сказал Ник. – Никто тебе больше не доверяет.

– Вы бы вздремнули, Николо, – сказал Паравичини. – Это вам, конечно, не тот батальонный блиндаж, к какому мы привыкли, но мы ждем, что нас отсюда скоро перебросят. Вам не следует выходить в такую жару, – это просто глупо. Ложитесь вот сюда на койку.

– Пожалуй, прилягу, – сказал Ник.

Ник лег на койку. Он был очень огорчен тем, что ему плохо, и еще больше тем, что это так ясно капитану Паравичини. Блиндаж был меньше того, где его взвод 1899 года рождения, только что прибывший на фронт, запсиховал во время артиллерийской подготовки, и Пара приказал ему выводить их наверх по двое, чтобы показать, что ничего с ними не случится, и сам он туго подтянул губы подбородным ремнем, чтобы не дрожали. Зная, что не удержаться, если бы атака не удалась. Зная, что все это просто чертова каша. Если он не перестанет нюнить, расквасьте ему нос, чтобы его малость встряхнуло. Я бы пристрелил одного для примера, но теперь поздно. Их еще пуще развезет. Расквасьте ему нос. Да, перенесено на пять двадцать. В нашем распоряжении только четыре минуты. Расквасьте нос и тому сопляку и вытолкайте его коленкой под задницу. Как вы думаете, поднимутся они? Если нет, пристрелите двоих-троих и постарайтесь так или иначе выкурить их отсюда. Держитесь сзади, сержант. Совершенно бесполезно шагать впереди, когда никто за тобой не идет. Волоките их отсюда за шиворот, когда пойдете сами. Что за чертова каша. Так. Ну, ладно. Потом, поглядев на часы, спокойным тоном, этим веским, спокойным тоном: "Савойя". Пошел не накачавшись, не успел глотнуть, а потом где было ее искать, когда завалило, завалился весь угол, тут оно и началось; и он пошел, не глотнув, туда, вверх по склону, единственный раз, когда шел не накачавшись. А когда вернулись обратно, оказалось, что головной госпиталь горит и кое-кого из раненых через четыре дня отправили в тыл, а некоторых так и не отправили, и мы снова ходили в атаку и возвращались обратно и отступали, – неизменно отступали. И, как ни странно, там была Габи Делис, вся в перьях, ты называл меня своею год назад, та-ра-ра-ра, ты говорил, меня обнять всегда ты рад, та-ра-ра-ра, и в перышках, да и без них, Габи всегда прекрасна; а меня зовут Гарри Пильцер, мы с вами, бывало, вылезали из такси на крутом подъеме на холм; и каждую ночь снился этот холм и еще снилась Сакре-Кер, вздутая и белая, словно мыльный пузырь. Иногда с ним была его девушка, а иногда она была с кем-нибудь другим, и это трудно было понять, но вспоминалось это ночами, когда река текла неузнаваемо широкая и спокойная, и там, за Фоссальтой, на берегу канала был низкий, выкрашенный в желтое дом, окруженный ивами, и с длинной низкой конюшней; он бывал там тысячу раз и никогда не замечал этого, а теперь каждую ночь все это было так же четко, как и холм, только это пугало его. Этот дом был важнее всего, и каждую ночь он ему снился. Именно этого он и хотел, но это пугало его, особенно когда лодка спокойно стояла там между ивами, у берега канала, но берега были не такие, как у этой реки. Они были еще ниже, как у Портогранде, там, где те переправлялись через затопленную луговину, барахтаясь и держа над головой винтовки, да так и ушли под воду вместе с винтовками. Кто отдал такой приказ? Если бы не эта чертова путаница в голове, он прекрасно бы во всем разобрался. Вот почему он пробовал запомнить все до последней черточки и держать все в строгом порядке, так, чтобы всегда знать, что к чему, но вдруг, безо всякой причины, все спутывалось, вот как сейчас, когда сам он лежит на койке в батальонном блиндаже, и Пара командир батальона, а тут еще на нем эта проклятая американская форма. Он привстал и огляделся; все на него смотрели. Пара куда-то вышел. Он снова лег.

Начиналось всегда с Парижа, и это не пугало его, разве только, когда она уходила с кем-нибудь другим или когда было страшно, что им два раза попадется один и тот же шофер. Только это его и пугало. А фронтовое нет. Теперь он никогда больше не видел фронта; но что пугало его, от чего он никак не мог избавиться, – это желтый длинный дом и не та ширина реки. Вот он опять здесь, у реки, он проехал через тот самый город, а дома этого не было. И река другая. Так где же он бывает каждую ночь, и в чем опасность, и почему он каждый раз просыпается весь в поту, испуганный больше, чем под любым обстрелом, все из-за этого дома, и низкой конюшни, и канала?

Он привстал, осторожно спустил ноги; они деревенели, если он долго держал их вытянутыми; посмотрел на глядевших на него сержанта и сигнальщиков и двух ординарцев у двери и надел свою каску в матерчатом чехле.

– Очень сожалею, что у меня нет с собой шоколада, открыток, сигарет, – сказал он. – Но форма-то все-таки на мне.

– Майор сейчас вернется, – сказал сержант.

– Форма не совсем точная, – сказал им Ник. – Но представление она дает. Скоро здесь будет несколько миллионов американцев.

– Вы думаете, что к нам прибудут американцы? – спросил сержант.

– Несомненно. И какие американцы – вдвое выше меня ростом, здоровые, приветливые, спят по ночам, никогда не были ни ранены, ни контужены, ни завалены землей; не трусят, не пьют, верны своим девушкам, многие даже не знают, что такое вошь, – замечательные ребята, вот увидите.

– А вы итальянец? – спросил сержант.

– Нет, американец. Взгляните на форму. Шил ее Спаньолини, но только она не совсем точная.

– Севере– или южноамериканец?

– Севере, – сказал Ник. Он чувствовал, что опять начинается. Надо поменьше говорить.

– Но вы говорите по-итальянски.

– Ну так что же? Вам не нравится, что я говорю по-итальянски? Разве я не имею права говорить по-итальянски?

– У вас итальянские медали.

– Только ленточки и документы. Медали присылают потом. Или дашь их кому-нибудь на сохранение, а тот уедет, или они пропадут вместе со всеми вещами. Впрочем, можно купить новые в Милане. Важно, чтобы были документы. И вы не расстраивайтесь. Вам тоже дадут медали, когда вы подольше побудете на фронте.

– Я ветеран Эритрейской кампании, – сухо сказал сержант. – Я сражался в Триполи.

– Очень рад с вами познакомиться. – Ник протянул руку. – Должно быть, не легкая была кампания. Я сразу заметил нашивки. Вы, может быть, и на Карсо были?

– Меня только что призвали в эту войну. Мой разряд слишком стар.

– Еще не так давно я был слишком молод, – сказал Ник. – А теперь я уже готов, не гожусь больше.

– А что же вы здесь делаете?

– Демонстрирую американскую форму, – сказал Ник. – Что, по-вашему, это не дело? Она немного жмет в вороте, но вы увидите, скоро миллионы одетых в эту форму налетят сюда, как саранча. Кузнечик, – вы знаете, то, что мы в Америке называем кузнечиком, – это та же саранча. Настоящий кузнечик маленький, зеленый и довольно слабенький. Его не надо смешивать с саранчой или цикадой, которая издает характерный, непрерывный звук, сейчас только я не могу вспомнить какой. Стараюсь вспомнить и не могу. Мне уже кажется, что я его слышу, а потом он ускользает. Вы меня извините, но я прерву наш разговор.

– Поди-ка отыщи майора, – сказал сержант одному из ординарцев. – Видно, вы были серьезно ранены, – сказал он Нику.

– В разные места, – сказал Ник. – Если вас интересуют шрамы, я могу показать вам очень интересные, но я предпочитаю поговорить о кузнечиках. То есть о том, что мы называем кузнечиками, а на самом деле это саранча. Это насекомое одно время занимало большое место в моей жизни. Возможно, вам это тоже будет интересно, а пока я говорю, вы можете изучать мою форму.

Сержант сделал знак второму ординарцу, и тот вышел.

– Смотрите внимательней на форму. Ее, знаете, шил Спаньолини. И вы тоже можете любоваться, – сказал Ник сигнальщикам. – У меня, видите ли, нет никакого чина. Мы состоим в ведении американского консула. Глазейте, не стесняйтесь. А я вам расскажу об американской саранче. Мы всегда предпочитали один вид, который мы называли коричневая средняя, она меньше всех размокает в воде, и рыба лучше всего идет на нее. А у тех, что побольше, которые летают и производят при этом звук, несколько напоминающий гремучую змею, когда она гремит своими гремучками, – очень сухой звук, – у них крылья ярко окрашены, иногда красные, иногда желтые с черными полосами, но их крылья совсем расползаются в воде, и наживка из них плохая, а вот коричневые средние – это плотные, жирные, восхитительные кузнецы, которых я могу рекомендовать вашему вниманию, джентльмены, если только возможно рекомендовать вниманию джентльменов то, что они, по всей вероятности, никогда не встретят. Но я со всей настоятельностью должен подчеркнуть, что вы никогда не соберете запаса этих насекомых, достаточного для дневной ловли, если будете хватать их руками или сшибать битой. Это сущая чепуха и пустая трата времени. Повторяю вам, джентльмены, так у вас ровно ничего не получится. Единственный правильный способ, способ, которому следовало бы обучать всех молодых офицеров во всех стрелковых школах, это, – если бы меня спросили об этом, а очень возможно, что меня об этом и спросят, – это применение сети или невода из обыкновенной комариной сетки. Два офицера, держа кусок сети такой вот длины за противоположные концы, или, скажем, стоя по одному у каждого конца, наклоняются, берут нижний край сети в одну руку, а верхний в другую и бегут против ветра. Кузнецы, летя по ветру, натыкаются на этот кусок сети и застревают в ней. Таким способом каждый может наловить огромное количество кузнецов, и, по моему мнению, каждый офицер должен быть снабжен куском комариной сетки достаточной длины, пригодным для изготовления подобной саранчовой сети. Надеюсь, я понятно изложил этот способ, джентльмены? Есть вопросы? Если что-нибудь в коем изложении вам представляется неясным, пожалуйста, задавайте вопросы. Я слушаю. Нет вопросов? Тогда я хотел бы прибавить в заключение следующее. Говоря словами великого полководца и джентльмена сэра Генри Уильсона: джентльмены, одно из двух: повелевать будете вы, или повелевать будут вами. Разрешите мне повторить. Джентльмены, мне хотелось бы, чтобы вы твердо это запомнили. Твердо запомнили и унесли с собой, уходя из этого зала. Джентльмены, одно из двух: повелевать будете вы, или повелевать будут вами. Я кончил, джентльмены. Позвольте пожелать вам всего хорошего.

Он снял каску в матерчатом чехле, снова надел ее и, пригнувшись, вышел в низкую дверь блиндажа. Паравичини в сопровождении обоих ординарцев приближался со стороны дорожной выемки. На солнце было очень жарко, и Ник снял каску.

– Надо бы придумать систему водяного охлаждения для этих уродин, сказал он. – Ну, а свою я искупаю в реке. – Он стал взбираться на парапет.

– Николо, – окликнул его Паравичини. – Николо! Куда вы идете?

– Да, собственно, и не стоит ходить. – Ник спустился обратно, держа каску в руках. – Что сухая, что мокрая, один черт. Неужели вы свою никогда не снимаете?

– Никогда, – сказал Пара. – Я уже начинаю от нее лысеть. Пойдем в блиндаж.

В блиндаже Пара усадил его.

– От них ведь никакого проку, – сказал Ник. – Помню, как мы были рады, когда их только что выдали, но с тех пор я слишком часто видел их полными мозгов.

– Николо, – сказал Пара, – по-моему, вам бы надо отправляться обратно. По-моему, пока вас не снабдят всем, что нужно, вам незачем сюда ездить. Вам здесь нечего делать. Если вы будете ходить по линии, даже раздавая что-нибудь стоящее, неизбежно скопление, которое вызовет обстрел. Этого я не могу допустить.

– Я знаю, что это глупо, – сказал Ник. – Это не моя выдумка. Я услышал, что здесь наша бригада, ну и подумал, хорошо бы повидать вас или еще кого-нибудь из прежних. Я мог бы отправиться в Зензон или в Сан-Дона. Мне бы хотелось пробраться в Сан-Дона и поглядеть мост.

– Я не могу разрешить вам разгуливать здесь без толку, – сказал капитан Паравичини.

– Ну, ладно, – сказал Ник. Он чувствовал, что это снова начинается.

– Вы меня понимаете?

– Конечно, – сказал Ник. Он старался подавить это.

– Такие обходы надо делать ночью.

– Без сомнения, – сказал Ник. Он чувствовал, что не сможет удержаться.

– Я ведь теперь батальоном командую, – сказал Пара.

– А почему бы вам и не командовать? – сказал Ник. Вот оно. – Читать, писать умеете?

– Разумеется, – мягко сказал Пара.

– Только вот батальон-то у вас невелик. Как только его пополнят, вам опять дадут вашу роту. Почему не хоронят убитых? Я только что видел их. Мне вовсе не хочется опять на них глядеть. Хоронить их можно в любое время, я не возражаю, и чем скорее, тем лучше для вас же. А то потом намаетесь.

– Где вы оставили велосипед?

– В последнем доме.

– Думаете, он там уцелеет?

– Не беспокойтесь, – сказал Ник. – Я скоро пойду.

– Вы прилягте, Николо.

– Спасибо.

Он закрыл глаза и вместо бородатого человека, который смотрел на него сквозь прицельную рамку винтовки, придерживая дыхание перед тем, как нажать спуск, и белой вспышки и удара как будто дубиной, когда на коленях, давясь сладким горячим клубком, который он выхаркнул на камень, он понял, что они пробежали мимо, – он увидел желтый низкий дом с длинной конюшней и реку гораздо шире и спокойнее, чем на самом деле.

– Ах, черт, – сказал он. – Пожалуй, надо идти.

Он встал.

– Я пойду, Пара, – сказал он. – Поеду назад. Если там подвезли чего-нибудь, я захвачу и привезу вам сегодня вечером. Если нет, приеду ночью, когда будет что везти.

– Еще жарко вам ехать, – сказал капитан Паравичини.

– Не беспокойтесь, – сказал Ник. – Теперь на некоторое время я застрахован. Меня тут у вас скрутило, но это быстро прошло. Теперь с каждым разом все легче. Я уже знаю, когда это начинается, я тогда становлюсь болтлив.

– Я пошлю с вами ординарца.

– Нет, не надо. Я знаю дорогу.

– Так, значит, скоро опять к нам?

– Непременно.

– Давайте, я все-таки...

– Нет, – сказал Ник. – В знак доверия.

– Ну, как хотите.

– Ciaou, – сказал Ник. Он пошел назад по дорожной выемке, туда, где он оставил велосипед. К вечеру, как только он минует канал, дорога будет в тени. За каналом по обеим сторонам дороги деревья совсем не тронуты снарядами. Именно на этом участке как-то раз им встретились на походе кавалеристы Третьего савойского полка. С пиками, по снегу. Дыхание лошадей поднималось султанами в морозном воздухе. Нет, это было не здесь. Где же это было?

– Только бы мне добраться до этого чертова велосипеда, – сказал себе Ник. – А то еще заблудишься и не попадешь в Форначи.

Переводчик: И. Кашкин