Текст книги "Дайте рецепт, доктор"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Эрнест Хемингуэй
Дайте рецепт, доктор

Их привезли около полуночи, и потом всю ночь по коридору слышались крики русского.

– Куда он ранен? – спросил мистер Фрэзер у сиделки.

– Кажется, в бедро.

– А что с другим?

– О, боюсь, что он умрет.

– Куда он ранен?

– Две пули в брюшной полости. Нашли только одну. Оба работали по сбору свеклы, и мексиканец и русский.

Они сидели и пили кофе в ночном ресторане, когда кто-то вошел и стал стрелять в мексиканца. Русский залез под стол и был ранен неудачным выстрелом по мексиканцу, когда тот лежал уже на полу с двумя пулями в брюшной полости. Так писала газета.

Мексиканец заявил полиции, что не имеет ни малейшего представления о том, кто стрелял в него. Он считает это случайностью.

– Случайность, что он выпустил в вас восемь пуль и дважды ранил, а?

– Si, senor,[1]1
  Да, сеньор (испанск.)


[Закрыть] – сказал мексиканец, которого звали Каэтано Руиц. – Случайность, что он вообще ранил меня, этот болван, – сказал он переводчику.

– Что он говорит? – спросил агент сыскной полиции, взглянув на переводчика, стоявшего по другую сторону кровати.

– Он говорит, что это случайность.

– Скажите ему, чтобы он говорил правду. Скажите, что он умирает, – настаивал агент.

– Na! – сказал Каэтано. – Скажите ему, что мне очень плохо и мне не хотелось бы говорить так много.

– Он говорит, что это правда, – сказал переводчик. Потом, наклоняясь к агенту: – Он не знает, кто стрелял в него. Стреляли сзади.

– Да, – сказал агент. – Я понимаю. Но почему обе пули попали в живот?

– Может быть, он сочиняет? – сказал переводчик.

– Послушайте, – сказал агент, потрясая пальцем у самого носа Каэтано, заострившегося и воскового на мертвенном лице с живыми, как у ястреба, глазами. – Мне наплевать, кто стрелял в вас, но я должен расследовать дело. Вы не хотите, чтобы тот, кто стрелял в вас, был наказан? Скажите ему это, – повторял он переводчику.

– Он говорит, чтобы вы сказали, кто стрелял в вас.

– Mandarlo al carajo![2]2
  Пошел к черту! (испанск.)


[Закрыть] – сказал Каэтано, которого одолевала усталость.

– Он говорит, что вовсе не видел его, – сказал переводчик. – Я же вам ясно говорю, что стреляли сзади.

– Спросите его, кто стрелял в русского?

– Бедняга русский! – сказал Каэтано. – Он лежал на полу, закрыв голову руками. Он начал кричать, когда в него выстрелили, и с тех пор кричит не переставая. Бедняга русский!

– Он говорит, стрелял кто-то, кого он не знает. Может быть, тот самый, который стрелял и в него.

– Послушайте! – сказал агент. – Здесь не Чикаго. Вы не бандит. Нечего разыгрывать кинодраму. Нужно сказать, кто стрелял в вас. Каждый на вашем месте сказал бы, кто стрелял в него. Ничего тут особенного нет. А что, если вы не скажете, кто он, и он застрелит кого-нибудь еще? А что, если он застрелит женщину или ребенка? Нельзя оставить его безнаказанным. Переведите ему вы, – сказал он мистеру Фрэзеру. – Я не доверяю проклятому переводчику.

– Вы можете на меня положиться, – сказал переводчик. Каэтано посмотрел на мистера Фрэзера.

– Послушайте, amigo,[3]3
  Друг (испанск.)


[Закрыть] – сказал мистер Фрэзер, – полисмен говорит, что вы не в Чикаго, а в Хэйли, штат Монтана. Вы не бандит, и это не кинодрама.

– Я верю ему, – мягко сказал Каэтано.

– Здесь можно вполне открыто называть своего обидчика. Здесь это принято, говорит он. Он говорит, гораздо хуже, если, после того как он ранил вас, он застрелит женщину или ребенка.

– Я не женат, – сказал Каэтано.

– Он говорит– какую-нибудь женщину, какого-нибудь ребенка.

– Да разве он сумасшедший? – сказал Каэтано.

– Он говорит, что вы должны назвать его, – закончил мистер Фрэзер.

– Благодарю вас, – сказал Каэтано. – Вы прекрасный переводчик. Я говорю по-английски, хотя и плохо. Но понимаю свободно. Где это вы сломали себе ногу?

– Упал с лошади.

– Вот не повезло-то. Мне очень жаль вас. Сильно болит?

– Теперь уже нет. Сначала болело.

– Послушайте, amigo, – начал Каэтано. – Я очень слаб. Извините меня. Кроме того, у меня сильные боли, очень сильные. Возможно, я умру. Пожалуйста, уберите отсюда этого полисмена. Я очень устал.

Он сделал движение, будто хотел перевернуться на бок, потом затих.

– Я передал ему в точности все, что вы сказали, и он просил передать вам, что, право же, он не знает, кто стрелял в него, и что он очень слаб, и просит вас допросить его после, – сказал мистер Фрэзер.

– А может быть, после он умрет.

– Очень возможно.

– Вот потому-то я и хочу допросить его сейчас.

– Я вам говорю, кто-то стрелял сзади, – сказал переводчик.

– А, да ну вас к черту! – сказал агент и сунул записную книжку в карман.

Выйдя в коридор, агент остановился с переводчиком возле мистера Фрэзера, сидевшего в кресле на колесах.

– Вы тоже, вероятно, думаете, что кто-то стрелял в него сзади?

– Да, – сказал Фрэзер. – Кто-то стрелял в него сзади. А почему вас это интересует?

– Не сердитесь, – сказал агент. – Хотел бы я говорить по-испански.

– А что вам мешает выучиться?

– Не нужно сердиться. Меня ничуть не забавляет задавать эти вопросы испанцу. Если бы я сам говорил по-испански– тогда другое дело.

– Зачем вам говорить по-испански? – сказал переводчик. – Вы можете на меня положиться.

– А ну вас к черту! – сказал агент. – До. свиданья! Я еще приду и увижусь с вами.

– Пожалуйста. Я всегда в своей палате.

– Вам, кажется, лучше? Не повезло вам. Чертовски не повезло.

– Теперь-то уж лучше. Кость срастается.

– Да, но это очень надолго. Надолго, надолго.

– Не давайте никому стрелять в вас сзади.

– Верно, – сказал он. – Верно. Ну, я очень рад, что вы не сердитесь.

– До свиданья! – сказал мистер Фрэзер.

Мистер Фрэзер не видел Каэтано очень долго, но каждое утро сестра Цецилия приносила известия о нем.

– Он совсем не жалуется, – говорила она, – а ему очень плохо. У него перитонит, и думают, что он не выживет. Бедняга Каэтано! – говорила она. – У него такие красивые руки и такое тонкое лицо, и он никогда не жалуется. Запах сейчас действительно ужасный. Он показывает иногда себе на нос одним пальцем и улыбается и качает головой, – говорила она. – Ему неприятен запах. Он смущается, – говорила сестра Цецилия. – О, он такой симпатичный больной! Он всегда улыбается. Он отказался исповедоваться, но обещал помолиться, и ни один мексиканец не пришел навестить его с тех пор, как его привезли. Русский выписывается в конце недели. Вот русского мне совсем не жалко, – говорила сестра Цецилия. – Бедняга, он тоже мучился. Пуля – она грязная, и рана была заражена, но он так кричал. И потом мне всегда больше нравятся нехорошие. Этот Каэтано– он мошенник. Он и в самом деле мошенник, настоящий мошенник. Он так изнежен, такого хрупкого сложения и никогда ничего не делал руками. Он не сборщик свеклы. Руки у него такие мягкие, и ни одной мозоли. Я знаю, что он нехороший. Я пойду вниз и помолюсь за него. Бедный Каэтано, ему очень худо, а он даже не стонет. За что они стреляли в него? Бедный Каэтано! Я пойду вниз и помолюсь за него.

Она пошла вниз и помолилась за него.

В этой больнице радио работало хорошо, только когда наступал вечер. Говорили, это оттого, что в горах слишком много руды или еще чего-то, но во всяком случае оно работало совсем плохо, пока на улице не начинало темнеть; но всю ночь оно работало прекрасно, и когда одна станция прекращала работу, можно было передвигаться дальше на запад и ловить другую. Последней был Сиэттл, в штате Вашингтон, и благодаря разнице во времени, когда кончали передачу в четыре часа утра, в больнице было уже пять часов утра, а в шесть можно было поймать утреннюю музыкальную передачу из Миннеаполиса. Это тоже возможно было благодаря разнице во времени, и мистер Фрэзер любил думать о музыкантах, приходящих утром в студию, и представлять себе, как они выходят из трамвая на рассвете, неся свои инструменты. Может быть, этого и не было и они оставляли инструменты там, где играли, но он всегда представлял их себе с инструментами. Он никогда не бывал в Миннеаполисе и думал, что, может быть, никогда не попадет туда, но видел ясно, как выглядит город ранним утром.

Из окна больницы виднелось поле с торчащими из-под снега стеблями и голый глинистый склон. Как-то утром доктор хотел показать мистеру Фрэзеру двух фазанов, которые ходили по снегу, и когда он двигал койку к окну, со спинки упала лампа и ударила мистера Фрэзера по голове. Сейчас это звучит совсем не смешно, но тогда это было очень смешно. Все смотрели в окно, и доктор, прекрасный доктор, показывал на фазанов и подвигал койку к окну, и потом, совсем как в фарсе, мистера Фрэзера стукнуло свинцовой подставкой от лампы прямо по голове. Это произошло как бы вразрез с лечением, со всем тем, зачем люди ложатся в больницу, и всем это показалось ужасно смешным, как анекдот о мистере Фрэзере и докторе. В больнице все много проще, даже анекдоты.

Из другого окна, если повернуть койку, был виден город с облаком дыма над ним, и Доусон-Маунтэнз, уже покрытые снегом и оттого похожие на настоящие горы. Таковы были два вида, доступные с тех пор, как стало очевидным, что сидеть в кресле мистеру Фрэзеру еще рано. Да по правде сказать, в больнице лучше уж лежать в постели; намного лучше, располагая временем, в палате с кондиционированным воздухом, любоваться всего двумя видами, нежели многими, если видишь их наспех из жарких, пустых палат, ожидающих новых больных или только что освободившихся, куда вас вкатывают в кресле всего на несколько минут. Когда долго лежишь в одной палате, вид, каков бы он ни был, приобретает большую ценность и значительность, и не хочется его менять, ни даже повертываться к нему другим боком. Точно так же радио: нравятся определенные вещи, и радуешься им, и отвергаешь новые. В ту зиму лучшие песенки были: «Спой мне простую песню», «Девушка-певунья», «Маленькие небылицы». Ничто так не успокаивало, казалось мистеру Фрэзеру. «Милая Бетти» тоже была ничего, но мистеру Фрэзеру все лезли в голову другие слова, до того непристойные, что никому их и не передашь; так что в конце концов он бросил ее слушать, и когда начинали ее передавать, переключал радио на футбол.

Около девяти часов утра включали рентгеновский аппарат, и тогда слушать радио, которое к этому времени ограничивалось только одной станцией в Хэйли, становилось совсем невозможно. Многие жители Хэйли, имевшие приемники, возмущались, что больничный рентген мешает им по утрам слушать радио, но так ничего и не добились, хотя многие считали, что больница могла бы пользоваться рентгеном в другие часы, когда люди не слушают радио.

Как раз, когда пришлось выключить радио, вошла сестра Цецилия.

– Как Каэтано, сестра Цецилия? – спросил мистер Фрэзер.

– О, он очень плох.

– Он без памяти?

– Нет, но боюсь, что умрет.

– А как вы?

– Я очень беспокоюсь за него, и знаете, никто не пришел навестить его. Он может умереть, как собака, а эти мексиканцы и глазом не моргнут. Ужасные люди!

– Хотите прийти сегодня вечером послушать передачу со стадиона?

– О нет, – сказала она. – Я слишком волнуюсь. Я буду молиться в часовне.

– Я думаю, что слышно будет хорошо, – сказал мистер Фрэзер. – Будут играть на побережье, и благодаря разнице во времени это будет довольно поздно, так что мы услышим как следует.

– О нет, я не могу. В международную встречу я чуть было не умерла. Когда вышла команда «Атлеты», я прямо-таки в полный голос читала молитвы: «О боже, помоги им попасть в цель! О боже, ну, дай же ему забить! О боже, дай им выиграть!» А когда третья игра подходила к концу, тут уж я совсем не выдержала. «О боже, пусть он пробьет хорошенько! О боже, дай ему силы». А потом настал черед бить «Кардиналам», это был сплошной ужас. «О боже, не дай ему попасть! О боже, избави ты нас от их ударов. О боже, ну пускай они промахнутся!» А это состязание еще хуже. Это команда «Notre Dame»– «Пресвятой девы»… Нет, я пойду в часовню. Они играют за пресвятую деву. За «Пресвятую деву»! Написали бы вы что-нибудь для пресвятой девы. Ведь вы можете. Вы и сами знаете, что можете, мистер Фрэзер.

– Я не знаю о ней ничего, что мог бы написать. Уже почти все написано, – сказал мистер Фрэзер. – Вам не понравится, как я пишу. Ей тоже не понравится.

– Вы когда-нибудь о ней напишете, – сказала сестра. – Я знаю, что напишете. Вы должны написать о пресвятой деве.

– Лучше приходите и послушайте состязание.

– Я не выдержу этого. Нет, лучше я пойду в часовню и помолюсь.

В этот вечер, не прошло и пяти минут с начала игры, как стажер вошел в комнату и сказал:

– Сестра Цецилия просит узнать, как идет игра.

– Скажите ей, что один гол уже забит.

Немного погодя стажер снова вошел в комнату.

– Скажите ей, что наши сшибают их с ног, – сказал мистер Фрэзер.

Немного позднее он позвонил дежурной сиделке:

– Не будете ли вы добры спуститься в часовню или передать с кем-нибудь сестре Цецилии, что «Notre Dame» выиграла четырнадцать – ноль к концу первого хавтайма и что все в порядке. Она может больше не молиться.

Через несколько минут сестра Цецилия вошла в комнату. Она была сильно взволнована.

– Что значит четырнадцать– ноль? Я ничего не понимаю в футболе. Для бейсбола это было бы очень хорошо, но в футболе я ничего не смыслю. Может быть, это ничего не решает. Я сейчас же иду обратно в часовню и буду молиться до самого конца игры.

– Исход ясен, – сказал Фрэзер. – Я ручаюсь вам. Останьтесь и послушайте со мной.

– Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, – сказала она. – Я сейчас же иду обратно в часовню молиться.

Мистер Фрэзер посылал ей сказать каждый раз, как «Norte Dame» забивала гол, и наконец, когда уже давно стемнело, сообщил окончательный результат.

– Ну, что сестра Цецилия?

– Она всё в часовне, – сказала сиделка.

На следующее утро вошла сестра Цецилия. Она была очень довольна и весела.

– Я знала, что они не смогут обыграть «Пресвятую деву», – сказала она. – Не смогут. Каэтано тоже лучше. Много лучше. К нему сегодня придут. Он еще не может их видеть, но они придут, и ему станет легче, и он будет знать, что он не забыт своими. Я пошла в полицию к О'Брайену и сказала ему, что он должен прислать каких-нибудь мексиканцев навестить бедного Каэтано. Он пришлет кого-нибудь сегодня днем. Тогда бедняге станет лучше. Это дурно, что никто не пришел навестить его.

В тот же день около пяти часов в палату вошли три мексиканца.

– Можно? – спросил самый высокий, с мясистыми губами и очень толстый.

– Конечно, можно, – ответил мистер Фрэзер. – Садитесь, господа. Может, выпьем чего-нибудь?

– Большое спасибо, – сказал толстый.

– Спасибо, – сказал самый черный и маленький.

– Нет, спасибо, – сказал тощий. – Вино мне в голову ударяет. – Он постучал себя по голове.

Сиделка принесла стаканы.

– Подайте им, пожалуйста, бутылку, – сказал Фрэзер. – Это из Рэд-Лодж, – пояснил он.

– Из Рэд-Лодж– это самое лучшее, – сказал толстый. – Много лучше, чем из Биг-Тимбер.

– Ясно, – сказал самый маленький. – И дороже.

– В Рэд-Лодж есть на все цены, – сказал толстый.

– Сколько ламп в приемнике? – спросил тот, который не пил.

– Семь.

– Здорово! – сказал он. – Сколько он стоит?

– Не знаю, – сказал мистер Фрэзер. – Его взяли напрокат. Вы, господа, друзья Каэтано?

– Нет, – сказал толстый. – Мы друзья того, кто ранил его.

– Нас прислала сюда полиция, – сказал самый маленький.

– Мы с ним держим небольшой кабачок, – сказал толстый. – Вот с ним, – кивнул он в сторону того, который не пил. – У того тоже небольшой кабачок, – кивнул он на маленького черного. – Нам в полиции сказали прийти, мы и пришли.

– Я очень рад, что вы пришли.

– Мы тоже.

– Хотите еще по рюмочке?

– Пожалуй, – сказал толстый.

– С вашего разрешения, – сказал самый маленький.

– Мне не надо, – сказал тощий. – Вино мне в голову ударяет.

– Вино замечательное! – сказал самый маленький.

– Почему не попробовать? – спросил мистер Фрэзер тощего. – Ну, покружится голова, и всё.

– А потом болеть будет.

– Вы не могли бы прислать к Каэтано его друзей? – спросил Фрэзер.

– У него нет друзей.

– У каждого человека есть друзья.

– У него нет.

– Что он делает?

– Он игрок.

– Хороший?

– Еще бы!

– У меня, – сказал самый маленький, – он выиграл сто восемьдесят долларов. Теперь во всем мире не найдешь ста восьмидесяти долларов.

– У меня, – сказал тощий, – он выиграл двести одиннадцать долларов. Вы только представьте себе такую сумму!

– Я никогда не играл с ним, – сказал толстый.

– Он, должно быть, очень богат, – предположил мистер Фрэзер.

– Он беднее нас, – сказал маленький мексиканец. – У него только и есть что рубашка на плечах.

– Да и та теперь ничего не стоит, – сказал мистер Фрэзер, – прострелена пулями.

– Ясно.

– Тот, что ранил его, тоже игрок?

– Нет, рабочий-свекольщик. Ему пришлось уехать из города.

– Только представьте себе, – сказал самый маленький. – Он был лучшим гитаристом во всем городе. Самым лучшим.

– Какая жалость!

– Еще бы! – сказал самый крупный. – А как он играл!

– И больше не осталось хороших гитаристов?

– Ни одного.

– Есть один, он на аккордеоне играет, ничего себе, – сказал тощий.

– Да еще кое-кто играет на других инструментах, – сказал толстый. – Вы любите музыку?

– Как же!

– А что, если мы придем как-нибудь вечером поиграть вам? Как вы думаете, сестра разрешит? Она, кажется, очень симпатичная?

– Уверен, что разрешит, когда Каэтано сможет слушать музыку.

– Она что, сумасшедшая? – спросил тощий.

– Кто?

– Эта сестра.

– Нет, – сказал мистер Фрэзер. – Она милая женщина, очень умная и симпатичная.

– Я не верю ни попам, ни монахам, ни монахиням, – сказал тощий.

– Он на них насмотрелся в детстве, – сказал самый маленький.

– Я был служкой в церкви, – сказал тощий с гордостью. – Теперь я ни во что не верю. И в церковь не хожу.

– Почему? В голову ударяет?

– Нет, – сказал тощий. – Это спирт в голову ударяет. Религия– опиум для бедняков.

– А я думал опий– опиум для бедняков, – сказал Фрэзер.

– Вы когда-нибудь курили опиум? – спросил толстый.

– Нет.

– Я тоже, – сказал он. – Кажется, это скверная штука. Начнешь – и уже не можешь бросить. Это порок.

– Как и религия, – сказал тощий.

– Он, – сказал маленький мексиканец, – большой противник религии.

– Необходимо быть противником чего-нибудь, – вежливо сказал мистер Фрэзер.

– Я уважаю верующих, даже если они невежественны, – сказал тощий.

– Это хорошо, – сказал мистер Фрэзер.

– Что вам принести? – спросил крупный мексиканец. – Вам что-нибудь нужно?

– Я с удовольствием купил бы пива, хорошего пива.

– Мы принесем вам пиво.

– Еще одну copita[4]4
  Чашка (испанск.)


[Закрыть] перед уходом?

– Вино замечательное.

– Мы у вас все выпили.

– Я не могу его пить. У меня голова кружится. Потом начинается головная боль и тошнота, – сказал тощий.

– До свиданья, господа!

– До свиданья, спасибо!

Они ушли. Был ужин, а потом радио, поставленное как можно тише, но так, чтобы было слышно, и станции выключались в таком порядке: Дэнвер, Солт-Лейк-Сити, Лос-Анжелос и Сиэттл. У мистера Фрэзера не создалось никакого представления о Дэнвере по радио. Он мог видеть Дэнвер только в «Дэнвер Пост» и пополнять картину по «Роки Маунтен-Ньюз». Он никогда не мог почувствовать и Солт-Лейк-Сити и Лос-Анжелос по передачам. О Солт-Лейк-Сити он знал только то, что там было чисто, но скучно, а Лос-Анжелос ему не хотелось и видеть, потому что оттуда рекламировали слишком много дансингов и слишком много крупных отелей. Дансинги он не любил. Но Сиэттл он изучил очень хорошо, его компанию таксомоторов с ее большими белыми машинами (каждая машина радиофицирована), на одной из них он каждую ночь выезжал в ресторан на Канадской стороне, где следил за ходом вечеринок по тем музыкальным номерам, которые они заказывали по телефону. Он проводил в Сиэттле каждую ночь с двух часов, слушая номера, которые требовали разные люди, и это было так же реально, как Миннеаполис, где музыканты каждое утро покидали свои постели, чтобы совершить поездку в студию. Мистер Фрэзер очень полюбил Сиэттл в штате Вашингтон.

Мексиканцы пришли и принесли пиво, но пиво было плохое. Мистер Фрэзер принял их, но ему не хотелось разговаривать, и когда они ушли, он знал, что больше они не придут. У него пошаливали нервы, и когда он был в таком состоянии, ему не хотелось видеть людей. К концу пятой недели нервы расходились, и хотя он радовался, что они продержались так долго, он все же не хотел подвергать себя экспериментам, когда уже заранее знал их результат. Мистер Фрэзер испытывал это и раньше. Единственно, что было для него ново, это радио. Он слушал его всю ночь, приглушив его так, что было едва слышно, и приучал себя слушать, ни о чем не думая.

В это утро сестра Цецилия вошла в комнату около десяти часов и принесла почту. Она была очень красива, и мистеру Фрэзеру нравилось смотреть на нее и слушать ее, но почта, пришедшая как бы из иного мира, была важнее. Однако среди писем не оказалось ничего интересного.

– Вы гораздо лучше выглядите, – сказала она. – Вы скоро уедете от нас.

– Да, – сказал мистер Фрэзер. – У вас сегодня такое счастливое лицо.

– Да, так оно и есть. Сегодня мне кажется, что я могла бы стать святой.

Мистер Фрэзер даже растерялся.

– Да, – продолжала сестра Цецилия. – Это моя мечта. Быть святой. С самых ранних лет я мечтала стать святой. Еще девочкой я думала, что, если я откажусь от мира и уйду в монастырь, я буду святой. Я хотела быть святой, я думала, что я должна все сделать, чтобы стать святой. Я так и думала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была так счастлива, мне казалось, что это так просто и легко. Когда я утром проснулась, я была уверена, что я уже святая, а оказалось – нет. Так я и не стала святой. А я так хочу стать святой. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. А сегодня утром у меня такое чувство, что я могу быть святой. О, я уверена, что стану святой!

– Конечно, станете. Все добиваются, чего хотят. Мне об этом много твердили.

– Я еще не знаю. Когда я была девочкой, мне казалось, что это очень просто. Я знала, что буду святой. Но когда я увидела, что так сразу этого не случилось, я поняла, что это требует много времени. А теперь это кажется почти невозможным.

– По-моему, у вас все шансы.

– Вы правда так думаете? Нет, я не хочу, чтобы меня ободряли. Не ободряйте меня. Я хочу быть святой. Я так хочу быть святой!

– Конечно, вы будете святой, – сказал мистер Фрэзер.

– Нет, вероятно, не буду. Но если бы только я могла быть святой! Я была бы совершенно счастлива.

– Три шанса против одного, что вы будете святой.

– Нет, не ободряйте меня. О, если бы я могла быть святой! Если бы только я могла быть святой!

– Как ваш друг Каэтано?

– Он поправляется, но у него паралич. Одна из пуль задела нерв, проходящий через бедро, и нога парализована. Это заметили, только когда он оправился и уж мог двигаться.

– Может быть, нерв еще восстановится?

– Я молю бога, чтобы это было так, – сказала сестра Цецилия. – Вы бы повидались с ним.

– Мне не хочется никого видеть.

– Его-то вам хочется увидеть. Его могут вкатить сюда.

– Ладно.

Его вкатили в кресле, худого, с прозрачной кожей, с черными отросшими волосами; глаза у него смеялись; когда он улыбался, видны были плохие зубы.

– Hola, amigo![5]5
  Здорово, дружище (испанск.)


[Закрыть] Que tal? Как дела?

– Как видите, – сказал мистер Фрэзер, – а вы?

– Жив. Паралич ноги.

– Скверно, – сказал мистер Фрэзер. – Но нерв может восстановиться.

– Говорят– да.

– А болит еще?

– Теперь нет. Некоторое время я с ума сходил от боли в животе. Я думал, что эта боль убьет меня.

Сестра Цецилия со счастливой улыбкой наблюдала за ними.

– Она говорит, что вы даже не охнули, – сказал мистер Фрэзер.

– Столько народу в палате! – возразил мексиканец. – А у вас как? Очень болело?

– Порядочно. Но, конечно, меньше, чем у вас. Когда сиделка уходит, я плачу час, два часа. Это успокаивает. У меня с нервами сейчас очень плохо.

– У вас радио. Если бы у меня была отдельная палата и радио, я бы плакал и кричал все ночи напролет.

– Сомневаюсь.

– Честное слово, да. Это очень полезно для здоровья. Но когда столько народу – нельзя.

– По крайней мере, – сказал мистер Фрэзер, – руки остались целы. Мне сказали, что вы работаете руками.

– И головой, – сказал он, постукивая себя по лбу. – Но голова не так важна.

– Три ваших земляка были здесь.

– По распоряжению полиции.

– Они принесли пива.

– Оно, вероятно, было плохое?

– Плохое.

– Сегодня по распоряжению полиции они придут и сыграют мне серенаду. – Он засмеялся, потом похлопал себя по животу. – Я еще не могу смеяться. А музыканты они убийственные.

– А кто стрелял в вас?

– Тоже дурак. Я выиграл у него в карты тридцать восемь долларов. Было за что убивать!

– Те трое сказали мне, что вы много выигрываете.

– И беднее любого нищего.

– Отчего?

– Я несчастный идеалист. Я жертва иллюзии. – Он засмеялся, потом скривил рот и похлопал себя по животу. – Я профессиональный игрок, но я люблю играть. Именно играть. Мелкая игра всегда нечестная. Для настоящей игры нужно, чтобы везло. Мне не везет.

– Никогда?

– Никогда. Мне никогда не везет. Вот этот баран, который стрелял в меня? Умеет он стрелять? Нет. Первый раз он промахнулся. Вторым выстрелом попал в беднягу русского. Кажется, мне повезло? Что же дальше? Он дважды попадает мне в живот. Ему везет. Мне не везет. Он не попал бы в лошадь, держа ее за стремя. Все дело в счастье.

– Я думал, он попал в вас, потом в русского.

– Нет, сначала в русского, потом в меня. Газета ошиблась.

– Почему вы не стреляли в него?

– Я никогда не ношу оружия. При моем счастье, если бы я носил оружие, меня вешали бы десять раз в год. Я – скверный игрок, и только.

Он остановился, потом продолжал:

– Когда я выиграю, я сажусь играть, а когда играю – я проигрываю. Мне случалось просаживать в кости три тысячи долларов и оставаться с шестью долларами в кармане. При хороших костях. И не один раз.

– А почему вы не бросите?

– Если доживу, счастье переменится. Мне не везет уже пятнадцать лет. Если мне когда-нибудь повезет, я разбогатею. – Он усмехнулся. – Я хорошо играю, я бы хотел разбогатеть.

– Вам во все игры не везет?

– Во все игры, и с женщинами.

Он снова улыбнулся, показав плохие зубы.

– Правда?

– Правда.

– Что же делать?

– Продолжать понемногу и ждать, когда счастье переменится.

– А с женщинами?

– Ни одному игроку не везет с женщинами. Он слишком занят. Он работает ночами. Когда же ему бывать с женщиной? Ни один мужчина, который работает ночью, не может удержать женщину, если она чего-нибудь стоит.

– Вы – философ?

– Нет, друг мой. Провинциальный игрок. Из одного городка – в другой, потом– в третий, потом – в большой город и опять все сначала.

– Потом – пуля в живот.

– Первый раз, – сказал он. – Всего один раз.

– Я вас утомляю разговорами? – спросил мистер Фрэзер.

– Нет, – сказал он. – Это я вас утомляю.

– А нога?

– Нога мне не особенно нужна. Что с ногой, что без ноги, мне все равно. Я могу переезжать и так.

– Желаю вам удачи, искренне, от всего сердца, – сказал мистер Фрэзер.

– Я тоже, – сказал он. – И чтобы боль кончилась.

– Она пройдет, конечно. Уже проходит. Это совсем не важно.

– Чтобы поскорее прошла.

– И вам того же.

В тот вечер мексиканцы играли на гармонике и других инструментах в палате; это было очень весело: и вдохи и выдохи гармоники и звуки колокольчиков, трубы и барабаны разносились по всему коридору. В той же палате был ковбой, свалившийся со спины своей «Ночки» в жаркий пыльный вечер на глазах у большой толпы зевак. Теперь с переломленной спиной он собирался учиться делать ремни и плести стулья, когда поправится и выпишется из больницы. Был плотник, упавший с лесов и сломавший обе ноги и оба запястья. Он упал, как кошка, не обладая кошачьей гибкостью. Его можно было вылечить так, что он смог бы работать снова, но на это требовалось много времени. Был мальчик с фермы, лет шестнадцати, со сломанной ногой, которая неправильно срослась, и ее нужно было снова ломать. Был Каэтано Руиц, провинциальный игрок с парализованной ногой. Через коридор до мистера Фрэзера доносились их смех и шутки по поводу игры мексиканцев, присланных полицией. Мексиканцы были довольны. Они вошли, возбужденные, к мистеру Фрэзеру и спросили, не хочет ли он, чтобы они сыграли ему что-нибудь. И еще два раза приходили играть вечером по собственному желанию.

В последний раз, когда они играли, мистер Фрэзер лежал в своей комнате с открытой дверью и прислушивался к громкой скверной музыке и не мог не думать. Когда они спросили, что ему сыграть, он попросил «Кукарачу», одну из тех зловеще легких и мажорных мелодий, под которые люди веселее идут на смерть. Они играли громко и с чувством. Мелодия казалась мистеру Фрэзеру лучше других, но эффект был тот же.

Хотя они играли с чувством, мистер Фрэзер продолжал думать. Обычно он избегал думать, кроме того времени, когда писал, но сейчас он думал о тех, кто играл, и о том, что говорил тот, маленький.

Религия – опиум для народа. Он верил в это – этот угрюмый маленький кабанчик. Да и музыка – опиум для народа. Тощий не подумал об этом. А теперь экономика – опиум для народа; так же как патриотизм – опиум для народа в Италии и Германии. А как с половыми сношениями? Это тоже опиум для народа. Для части народа. Для некоторых из лучшей части народа. Но пьянство – высший опиум для народа, о, изумительный опиум! Хотя некоторые предпочитают радио, тоже опиум для народа; самый дешевый; он сам сейчас пользуется им. Наряду с этим идет игра в карты, тоже опиум для народа, и самый древний. Честолюбие тоже опиум для народа, наравне с верой в любую новую форму правления. Вы хотите одного – минимума правления, как можно меньше правления. Liberty, Свобода, в которую мы верили, стала теперь названием журнала Макфэддена. Мы верим в нее, хотя не нашли еще для нее нового имени. Но где же настоящий? В чем же настоящий подлинный опиум для народа? Он знал это очень хорошо. Это только пряталось в каком-то уголке мозга, который прояснялся по вечерам после двух-трех рюмок; он знал, что это там (конечно, на самом деле этого там не было). Что же это такое? Он же знал очень хорошо. Что же это такое? Ну, конечно, хлеб – опиум для народа. Запомнит ли он это и будет ли в этом смысл при дневном свете? Хлеб – опиум для народа.

– Послушайте, – сказал мистер Фрэзер сиделке, когда она вошла, – приведите сюда этого маленького худого мексиканца. Пожалуйста!

– Как вам понравилось? – спросил мексиканец с порога.

– Очень.

– Это историческая мелодия, – сказал мексиканец. – Это мелодия истинной революции.

– Послушайте, – сказал мистер Фрэзер, – почему людей оперируют без наркотика?

– Не понимаю.

– Почему не всякий опиум хорош для народа? Что вы хотите сделать с народом?

– Он должен быть избавлен от невежества.

– Не говорите глупостей. Образование – опиум для народа. Вы должны это знать. Вы сами учились.