Текст книги "Нагасаки"

Автор книги: Эрик Фай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Я повесил трубку. Сидевшие рядом коллеги обступили меня, тараща глаза, чуть не извиняясь: они невольно всё слышали, они не хотели, не должны, но случилось что-то из ряда вон выходящее. Надеялись, наверное, разузнать у меня подробности, которые удовлетворят их любопытство: будет о чем рассказать вечером дома. Не роняя достоинства, они сочувственно ахали и охали, хотя в их сочувствии я вовсе не нуждался. Все искоса поглядывали на мою кухню (я развернул изображение), а в кухне – на женщину в профиль, которая не подозревала ни о наших взглядах, ни о своей внезапной славе. Поняв, наконец, по той галиматье, которую им пришлось услышать, что разъяснить дело я не в состоянии, они вернулись на места, слегка покачивая головами, и оставили меня одного. Судя по часам на компьютере, я повесил трубку три минуты назад.

Она по-прежнему была там. Нагретая до нужной температуры, вода лилась в заварочный чайник, из него поднимался пар. Она воспользовалась моим запасом бантя, вечернего чая, который не мешает засыпать, из инкрустированной шкатулки – я купил ее себе в подарок в Хаконэ^[14] в прошлом году. Погода была существенно терпимее, чем вчера; цикады сбавили тон; а я никак не мог взять в толк, что происходит в моем доме. Казалось, все спокойно. Некая проекция жизни вдвоем, которая могла бы быть твоей жизнью, и вот сейчас полицейские с этим покончат, подумал я. С отблеском твоих иллюзий. Если только она не уйдет… Поскольку она готовит себе еду, ей потребуется еще какое-то время, во всяком случае достаточное, чтобы западня захлопнулась. Она была там, точно лань посреди поляны, лань, которой невдомек, что волк уже ее выследил… Время текло, капля за каплей, я застыл не дыша. Конец ей… Небо внезапно прояснилось, и кухню залил солнечный свет. Женщина, наполнявшая скороварку рисом, подняла голову к окну. Как ласкало ее утреннее солнце! Как щедро изливало свои дары… Стальная раковина сияла под его лучами. Лицо женщины было повернуто вполоборота, и тут мой взгляд целиком сосредоточился на ее затылке, золотисто-янтарном, красиво изогнутом, на изящной шее, словно вылепленной умелыми руками гончара. Шея цвета песка вела к груди, спрятанной под одеждой, облегавшей две маленькие дюны. Женщина смотрела на волшебное солнце сквозь оконное стекло. Прикрыв веки, она нежилась в этом потоке небесной благодати. Лицо, уже немолодое и, что говорить, почти лишенное очарования, отдавалось лучам, которые струились, не иссякая, для нее одной, ниспосланные бог весть когда со звезды, удаленной от нее на пятьдесят миллионов километров. О, в тот миг ей было все равно что она немолода и некрасива – я знал это точно. Одна, как ей казалось, она была во власти чудной грезы. Щуря глаза, она улыбалась. Тогда мне подумалось: должно быть, для нее это передышка, ей нужно оправиться от каких-то страхов, страданий; она в забытьи. Возможно, даже счастлива. Если бы она только знала! О, ее улыбка… Внезапно эта улыбка пронзила меня болью. Постучать бы по экрану компьютера, чтобы привлечь ее внимание… Что я наделал… Я схватил телефонную трубку. При первом звонке женщина повернула голову, будто очнувшись от сладкого сна. Но потом сразу приняла прежнее положение.

Да подойди же к телефону!! Поспеши! Мне следует быть настойчивее – она должна понять: звонят именно ей! Я упорствовал – бесполезно. Как она может догадаться? Что мне думать о самом себе: заманил ее в ловушку, а теперь пытаюсь вызволить, прежде чем капкан захлопнется. Она следила за тем, как кипит рис, ждала, когда заварится чай, не обращая внимания на мои звонки. Десять, одиннадцать… Крикнуть бы: смывайтесь, пока они не приехали, и больше сюда не возвращайтесь! Или еще короче: они идут! Скоро она поймет. Взгляд на часы. Стрелка мчалась по кругу, время не останавливалось. Женщина наслаждалась лучами солнца, пока не набежало облако, а меня душило желание заорать: да скорей же, иначе долго вам не видать солнца!..

В конце концов я с досадой повесил трубку. Раз ты предпочитаешь полицию, жди. Можешь даже угостить их чаем, поставь три-четыре чашки, ты ведь знаешь, где их взять. Ничего не поделаешь. Секунды капают, солнце скрывается. Она хлопочет над своим рисом, отпивает глоток чаю. Глаза теперь широко раскрыты, улыбка, озарявшая лицо вместе с солнцем, исчезла. Что, если сделать еще одну попытку? Она идет к… Вздрагивает. Стоит как вкопанная. Лань почуяла опасность. Вот она делает шаг назад, выражение лица меняется. Она пятится, пропадает из поля зрения камеры. Успеет ли убежать?

* * *

Как я узнал позже, когда инспектор перезвонил, полицейские установили, что моя дверь заперта. Все окна были закрыты, это их удивило. Они удивились еще больше, когда, взломав замок, никого в квартире не нашли. Впрочем, все ведь было заперто. Решив, что с ними сыграли шутку, они чуть было не удалились сразу. Шутнику пришлось бы дорого заплатить за свой розыгрыш, господин Симура, – заметил инспектор. – Тем не менее для очистки совести они обыскали все комнаты. И в последней, где хранятся татами^[15], она и была обнаружена одним из наших сотрудников – в глубине осиирэ, стенного шкафа для футонов^[16]. Сперва он ничего не заметил, потому что она забилась в дальний угол верхней полки шкафа и притаилась там в полутьме (он открыл дверцу не полностью). Это был зверек, ошеломленный, онемевший. Да, сжавшееся в комок животное, – вот все, что осталось от человека, – полицейский никогда ничего подобного не видел.

Потом инспектор спросил меня, когда я собираюсь зайти (чем раньше, тем лучше): нужно прочитать и подписать заявление. Не сразу поняв, что он говорит, я чуть замешкался с ответом: в конце дня, постараюсь побыстрее.

Еще долго, после того как женщина исчезла с экрана (очевидно, это произошло именно в тот момент, когда они взламывали замок), мои глаза оставались прикованными к кухне, к этому гипнотическому окошку: десять на пятнадцать, так ведь? Все кончено. В фокусе камеры, как ни в чем не бывало продолжавшей съемку, кухонные приборы и утварь на рабочем столике ждали возвращения самозванки. Как еще ее назвать? Чашка с чаем, скороварка «Дзодзируси», овальная и белая, как страусиное яйцо или лилипутский космический корабль, на которых она оставила отпечатки пальцев, а также, без сомнения, несколько отмерших клеток. Они мертвы, но кишат атомами, внутри которых движутся электроны с полчищами кварков и протонов, и, вероятно, в их физических свойствах, скрытых от нас, таится ключ ко всему. Ключ ко Вселенной и жизни. И потому, если я действительно хочу когда-нибудь понять, что же произошло у меня в доме, возможно, стоит прямо сегодня собрать эти окаменелые клетки и исследовать их.

Усилием воли я стряхнул с себя оторопь, образующую странный сплав с моей грустью – то была не какая-нибудь, а особая, фирменная, грусть, поскольку я крупнейший ее производитель и даже солидный экспортер, как мне не раз приходилось слышать от женщин в минуту расставания. Тем не менее я не собирался лить слезы, глядя на свою скороварку, к тому же коллега задал мне деликатный вопрос: «Ну, что там?» Я мог бы ответить, что в моем доме задержали женщину не первой молодости, которая намеревалась поесть риса, но я построил фразу иначе, употребив слова «вторжение», «нарушение неприкосновенности жилища» и вдобавок «кража», и воздержался от замечания, что ничего не ясно и что эта неясность вовсе меня не успокаивает, а лишь усиливает мое беспокойство…

Комната, где ее поймали, – последняя в конце галереи, расположенной вдоль садика между моим домом и смежным; там всего-навсего два куста, два цветника и каменная башенка с фонарем. В эту комнату с шестью татами я захожу редко, она предназначена для заезжих родственников, которые, скажем так, не заезжают. В стенном шкафу, где она укрылась в надежде остаться незамеченной, я держу только футоны, одеяла и подушки – в нижней части. Наверху пусто. Да и комната сама по себе пуста. Ее пустоту охраняет ночник из черного дерева и белой бумаги, но маяк этот почти никогда не светит: в последний раз здесь гостили сестра с мужем больше года тому назад.

* * *

17 июля 2008 года, 18 час. 10 мин.

Мы, Тэрадзима Масако, занимающая должность инспектора полиции в Нагасаки, будучи при исполнении служебных обязанностей, констатируем, что обратившееся к нам вышеуказанное лицо заявляет следующее:

«В этот день, около 11 час. 30 мин., я был на работе, на метеорологической станции Нагасаки…»

Лично ознакомившись с настоящим документом, заявитель не имеет возражений, в чем и расписывается в нашем присутствии.

Я стал внимательно читать. Женщина, с которой, проснувшись поутру, я еще не был знаком, сотрудница полиции, описала микроскопическую часть моей биографии. За это ей платили, и она выполнила порученное со всей тщательностью. Она схватила на лету все, что я беспорядочно излагал по телефону поздним утром, и представила в письменной форме. Да, всего один ничтожный отрезок моей жизни, но я знал, что для меня он будет важен вплоть до последнего часа. И хотя я лицо незнакомое, с заданием она справилась блестяще, ее стоило поздравить. Я был растроган. Это именно то. Я медленно перечитывал, вокруг было шумновато, но за ширмой ее любезности чувствовалось некоторое нетерпение, и я подписал. Затем задал ей несколько вопросов о самозванке. «Вы будете удивлены, Симура-сан… Дело необычное… Кстати, им уже заинтересовалась пресса…» Пресса? Она подтвердила, не меняя тона: «Пресса». И протянула мне протокол допроса.

Вышеуказанная… признает…

Голос проникшей в мой дом женщины, чьи ответы, до последней фразы, записаны вот тут, перед моими глазами, на бумаге, доносится до меня вперемежку с далекими сиренами «скорой помощи», стонами грачей, трезвоном трамваев в час пик. Вы будете удивлены, Симура-сан…

Моей подпольщице пятьдесят восемь лет, прочитал я, на два года больше, чем мне. Я дал ей несколько меньше, когда она возникла на экране. Фамилия так же банальна, как моя. Она безработная со стажем, таким длительным, что потеряла право на пособие. Еще недавно она жила в отдаленном квартале, где мне, возможно, довелось бывать не более двух или трех раз. Лишившись доходов, она расторгла договор об аренде квартиры. И тогда покинула свой район, поскольку оставаться там бездомной нищенкой было для нее невыносимо.

Но что мне за дело до всего этого? Я с недоумением поднял глаза на полицейскую. «Читайте дальше, до следующей страницы…» Вероятно, по ее мнению, я читал слишком медленно – действительно читаю я довольно мало, притом я старался вникнуть в детали, отыскать во всем этом какой-то смысл… Как бы то ни было, она сама принялась читать громким отчетливым голосом тридцатилетней женщины. Быть может, она хотела довести до сведения метеоролога то, чего он не сумел предсказать в собственной жизни. Поэтому она начала, как в сказке: «Однажды…»

– Однажды, проходя мимо вашего дома в то время, как вы из него выходили, она замечает, что вы не закрываете дверь на ключ. Она останавливается немного поодаль, делая вид, будто ждет трамвая, а сама наблюдает за вами. Время раннее, вы выглядите типичным служащим, спешащим на работу. Вы идете вниз по улице, исчезаете из виду. Погода прохладная, начинается дождь. После некоторых колебаний, она решается. Стучит в вашу дверь и, не получив ответа, заходит. Из осторожности ненадолго задерживается в прихожей, прислушиваясь. Ей не нужно ничего, кроме короткого отдыха в чистом отапливаемом помещении, и вот она находит все, в чем нуждается.

– Отапливаемом? Я отключил отопление в марте!

– Но я говорю про октябрь. Речь идет о прошлой осени. Пожалуйста, не перебивайте… По вашему виду и одежде она понимает, что вы работаете и ушли на весь день. Она садится в гостиной, чтобы перевести дух. Чуть-чуть передохнуть здесь, на диване. А потом уйти. Ее тело расслабляется. И вот измученная недосыпом, она задремала. Проснувшись, вздрогнула. Где она? Вспоминает, прислушивается, но ничего не слышно. Как? Прошло уже три часа! Что ж… Она чувствует себя гораздо лучше. Уже середина дня, а уходить так не хочется. Какая благодать: наконец-то крыша над головой, уют… Еще немножко… Да и зачем, куда ей идти? Родных у нее нет, последние нити, связывающие с миром, – несколько бывших коллег, но она не решается продолжать с ними общение, с тех пор как перестала вести пристойную жизнь. Она в первый раз готовит себе чай и открывает холодильник в кухне, где позже вы обнаружите ее с помощью веб-камеры.

В верхней части осиирэ, где она затаилась при появлении полиции, были найдены: свернутая циновка, одеяло, две пластиковые бутылки, кое-какие туалетные принадлежности и немного сменного белья. Надо вам сказать, господин Симура (да вы, наверное, сами уже поняли), что эта женщина прожила у вас без вашего ведома около года, в той комнате, куда, как она заметила, вы не заходили. Да, около года. Обратите внимание, ваш дом был для нее не единственным местом жительства. Было еще два адреса, где она время от времени ночевала инкогнито. Во-первых, дом одного неженатого коммивояжера, он часто отсутствовал и имел привычку отмечать в настенном календаре на кухне планируемые в ближайшие недели поездки. Этой информации она из виду не упускала. Кроме того, она свила гнездышко у глухой старой дамы, которая, овдовев, пользовалась только первым этажом. Сделав себе дубликат ключа, она спокойно входила и выходила, вечером или ночью, пока старушка спала в дальней комнате. Однако, по ее признанию, большую часть времени она провела у вас. Другие пристанища она рассматривала скорее как запасные варианты.

Около года. Внезапно я перестал слышать голос инспекторши. В голове все спуталось. Вспоминались все эти вечера, ночи, когда я мнил, будто я один и надежно защищен от мира. Под стеклянным колпаком. В норе, в берлоге, в пещере. В глубине моего смятения закипал смутный гнев, хотя я не знал доподлинно, к кому он обращен. Да, все так спуталось, что в течение тридцати бесконечных секунд все звуки, доносившиеся извне: слова полицейской инспекторши, раскаты голосов в кабинетах, цикады, сирены, – слились в неразличимое жужжание, глаза ничего не видели, кроме пчел, вернее, ячеек улья; все стало сплошь тускло-серым, и на этом фоне мельтешили светящиеся точки; пальцы на руках и ногах подрагивали все сильнее и сильнее; не испытывая боли, я терял контроль над своими конечностями. Было такое чувство, будто меня постепенно куда-то уносит, в каком направлении, не знаю. Потом мне удалось сделать вдох, еще один, поглубже, и дурнота понемногу рассеялась. Говорившая со мной женщина, чей голос странно отдалился, возвратилась. Я возвратился к реальности.

– Она жила у вас с прошлой осени. Вы долго ничего не замечали – все дело в том, что свою скрытность она сумела превратить в искусство выживания. Однако мало-помалу она, как видно, почувствовала себя в безопасности и освоилась. От вас не ускользнуло, что иногда она брала еду на кухне, думая, будто это пройдет незамеченным, как и все остальное.

Но вернемся ко дню ее прихода. Она обследует все комнаты. По определенным безошибочным признакам понимает, что вы живете один. Бросает взгляд туда-сюда, идет вдоль галереи, ведущей к уборной, и, наконец, находит место, где устроит себе жилье. Так все, по ее рассказу, и началось: она распахнула осиирэ, осмотрела его. Внизу все аккуратненько сложено. Похоже, никто не пользовался вещами целую вечность. Эта комната лишняя, дожидается гостей. И тут ее словно осеняет: она и есть гостья, которой дожидалось это место! Солнце выглядывает из-за туч, жарко греет сквозь приоткрытое ею окно, рисуя на тростниковой циновке теплый прямоугольник. Она усаживается в лучах света. Ей хорошо. Блаженство? Во всяком случае, оцепенение: именно в это состояние она погружается на время, и все мысли в ее голове сводятся к одной: остаться. Ненадолго. Солнце на татами такое ласковое, что она уже представляет себе, как устроится здесь. Она попробует провести ночь в стенном шкафу. Впервые за много времени принимает душ. Помывшись, чувствует себя помолодевшей. Это ее слова. Она решается у вас переночевать, один раз, чтобы подкрепить силы. Забравшись в свое логово, она слышит, как вы возвращаетесь…

* * *

Мне отдали найденный у нее дубликат ключа. Я поблагодарил кивком. Замок все равно сменят сегодня же вечером, и этот ключ уже не пригодится. Когда я пришел домой, начинало смеркаться. Линия берега по ту сторону залива вырисовывалась в виде диадемы фонарей и маяков. Не зажигая света, я минуту помедлил в гостиной, собираясь с духом, перед тем как открыть дверь в кухню. Потом открыл. День угасал, напоследок отчетливо высвечивая контуры чайника, чашки с недопитым бантя, скороварки, йогурта. Полиция ничего не тронула. А из-за буфетного стекла за мной наблюдала камера. Это длилось не больше секунды, но я успел представить себе, как кто-то прямо сейчас следит с ее помощью за моими движениями и снимает телефонную трубку, сообщая в полицию о моем присутствии в доме. Я пойман в кухне и посажен в тюрьму. После чего тот человек возвращается домой и убирает на место все, что я передвинул. А тем временем за его действиями через веб-камеру следит еще один тип, считающий себя истинным хозяином дома, и тот, в свою очередь, снимает телефонную трубку.

Вместо этого гоблин женского пола, дважды возникавший на моем экране, попался в мои сети. Предметы, в беспорядке брошенные ею сегодня утром, напоминали фотографию, слишком рано извлеченную из ванночки с проявителем. В натюрморте из кухонных принадлежностей было что-то от Геркуланума^[17], застигнутого врасплох удушающим газом, и внезапно меня обдало ужасом. Непонятно как возникшая цепочка ассоциаций заставила задуматься о собственном прошлом. О тех днях, что не оставили ни малейшего воспоминания… Например, 10 октября 2006 года: что делал я в тот день? Что особенного совершил, в отличие от 1 марта 2003 года? Как метеоролог, я старался запоминать, какие события происходят на небе; но что останется после меня самого здесь, на земле?

И это еще не все. Благодаря своего рода отдушине, приоткрывшейся в моем сознании с появлением этой женщины, кое-что стало для меня проясняться. Я понимал, что этот год, общий для нас обоих, хотя она меня не знала, а я и вовсе ничего о ней не ведал, изменит и уже изменил во мне что-то. Я не мог бы сказать, что именно. Но из этой переделки невредимым мне не выйти. Я смотрел из широкого окна гостиной на засыпающий город, и взгляд проникал далеко за пределы моей жизни, далеко-далеко за пределы жизни одного человека. Регулируя фокусировку, постепенно сокращая глубину поля зрения, мои глаза выделили четко лишь деревянные здания Дэдзимы – колокольню и служебные постройки старинного искусственного острова в порту, где в течение двух с половиной столетий держали в изоляции иностранцев, торговавших с империей, немногих голландских моряков и купцов. И этим европейцам никогда не дозволялось ступать на твердую землю в нескольких метрах от них. Должно быть, в тот вечер я был особенно склонен к странным размышлениям: мне стало казаться, что Нагасаки долго служил чем-то вроде стенного шкафа в дальнем конце просторной квартиры Японии с анфиладой из четырех главных комнат – Хоккайдо, Хонсю, Сикоку и Кюсю; империя же все эти двести пятьдесят лет, так сказать, притворялась, будто ей невдомек, что некий нелегальный пассажир, Европа, тайком поселился в шкафу… А между тем сколько технологий, идей, знаний шло транзитом в обоих направлениях через это «двойное дно»! В какой степени Дэдзима изменила наши воззрения, пока длилась вековая спячка? Со своей стороны я опасался, что осиирэ в моем доме, а также все события, приключившиеся из-за него в моей скромной жизни, дестабилизируют, ослабят меня, выбросив в открытое море бытия.

Я зажег свет в кухне и все тщательно прибрал, затем включил радио погромче: передавали старую песню, там говорилось о тех, кто продолжает идти вперед, в то время как другие гибнут. Если бы мне выпал счастливый шанс и некто, наблюдая тогда за мной из-за буфетного стекла, позвонил бы, чтобы предупредить, какие рифы меня подстерегают… Клянусь, я тотчас снял бы трубку. Но телефон упрямо молчал. «Пропущенный вызов» – вот единственное сообщение на его лилипутском экранчике с указанием часа, когда я пытался встревожить незваную гостью.

Потом я постоял перед стенным шкафом. Две панели высотой два метра сорок сантиметров. Одна из них отодвинута и закрывает собой другую. От полки до потолка не больше восьмидесяти сантиметров. Глубина? Максимум метр. Внутри деревянная обшивка. Спальное место класса люкс в неподвижном поезде. Полиция ничего не тронула. Футон; смятые простыни; пластиковые бутылки. Когда полицейские ее увели, она, видимо, прихватила только свои туалетные принадлежности и узелок с бельем. Под подушкой нашелся роман, который я разыскивал на прошлой неделе в книжном шкафу – «Скандал». На страничке с загнутым уголком, там, где ей пришлось прервать чтение, Сюсаку Эндо пишет: «Неожиданно главный механизм его бытия разладился. И на то была вполне очевидная причина. С того самого вечера, как…»^[18] Идиот, проворчал я про себя, поскольку мне пришло в голову послать книжку в тюрьму, чтобы она ее дочитала. В сущности, интуиция ее не обманула, ведь гостей здесь практически не бывало. Мой престарелый отец никуда не ездил. Что касается сестры и зятя, я ждал их уже больше года. Я вспомнил, когда сам ездил к ним, – в начале мая; наверное, тогда она чувствовала себя тут полной хозяйкой. Должно быть, спала на татами. Была ли она одна в своей келье в ту ночь? Я задвинул дверцу шкафа и, пятясь, вышел из комнаты, так как в квартиру позвонили: явился слесарь.

Позже, включив совсем тихо телевизор, я слушал шум внешнего мира. Душа ни к чему не лежала. Канал документальных фильмов вещал о стариках и роботах, которые будут когда-нибудь помогать им в быту. Опять! Похоже, это дежурная тема! Число жителей страны, достигших ста и более лет, равное ста пятидесяти трем в 1963 году, спустя тридцать пять лет дошло до десяти тысяч, а сегодня возросло до тридцати шести тысяч двухсот по всему архипелагу, сообщала молоденькая журналистка (ей предстоит присоединиться к данной категории никак не раньше 2080 года). Форменное нашествие. Те, кто отпразднует столетие в нынешнем году, получат серебряный кубок из рук премьер-министра. И естественно речь зашла о Танабэ. Опять этот кретин тут как тут: дотянул, видите ли, до ста тринадцати… Танабэ рано встает и читает газету, Танабэ по утрам пьет молоко… Танабэ то, Танабэ се… Этакий всенародный малыш в колыбельке, над которой каждый день склоняется камера. Я представил себя в преклонном возрасте, лет через пятьдесят. В рудниках Бразилии или Конго, где добывают колтан, касситерит и другие диковинные металлы, ждут материалы, из которых для меня сделают робота. В дни моей бесконечной осени он будет при мне неотлучно: ему предстоит беседовать со мной, запоминать мои предсмертные распоряжения и однажды принять мой последний вздох. В один прекрасный день (его на это запрограммируют) он положит руку мне на плечо, ласково позовет по имени, затем проведет этой рукой перед моими глазами и возле рта, после чего даст сигнал к процедуре похорон, набрав номер Скорой помощи. Я выключил телевизор: мое жилище погрузилось во тьму, а я ловил доносившиеся звуки – последние трамваи, отдаленный шум машин, порой цикады, музыка ветра в бамбуковой роще и потом капли дождя, тяжелые, как время.

* * *

Пока я ворочаюсь с боку на бок, пытаясь подобраться ко сну то с фланга, то с тыла, меня сверлит мысль, которую невозможно отогнать. В одну из сотен ночей, проведенных в нескольких метрах от меня, эта женщина могла бы встать и ударом ножа убить меня во сне. Я ничего не знаю о ее прошлом, не знаю ни побуждений, ни причин, которые заставили ее здесь обосноваться и потом пачкать мои простыни, вытираться моим полотенцем, гадить в моем сортире, и за все это я на нее зол. Я находился целиком в ее власти; однако помышляла ли она о том, чтобы легко и без всякого повода меня убить и безнаказанно скрыться? Вспоминается рассказ Эдогавы Рампо о человеке, который тайно живет в диване^[19]. Кончается ли рассказ убийством? Забыл; да это и неважно; много месяцев я жил в рассказе в духе Эдогавы и задним числом никому такого не пожелаю. Она меня не прикончила, очевидно потому, что она искала тихое, обжитое, прибранное местечко, намереваясь без лишних тревог продолжать бессмысленную авантюру, возможно, в ожидании какого-то проблеска света. Значит, это не была ни госпожа Смерть, ни госпожа Страх. Скорее госпожа Кто Угодно, и не было в ней никакого величия.

Мне давно бы следовало спать, и, лежа на спине, подогнув ногу, я уже погружался в сон, как вдруг одна закравшаяся мысль уничтожила все мои попытки заснуть. А что, если в доме прячется какая-то другая женщина? Эта нелепица заставила меня усмехнуться во тьме, и все же мне представилось, что в каждом стенном шкафу таился призрак былой любви, словно задержанная с поличным женщина воплощала мою давнюю влюбленность, скажем, юношескую любовь с первого взгляда, которую я не узнал. Я решил прибегнуть к своему запасу снотворных. Неестественный сон, тяжелый и серый, как плотная туча, прогнал эти мысли. Но спокойствие его нарушали хитросплетения грез, как нарушают спокойствие морского плавания яркие зигзаги молний в ночи.

Она прожила год в подполье

Он удивлялся, замечая, что на кухне пропадают продукты: пятидесятилетний холостяк, житель южных кварталов, установил камеру и выяснил, что в его отсутствие по дому разгуливает незнакомка.

Хозяин обнаружил самозванку, наблюдая за квартирой с места работы, и вызвал полицию, думая, что имеет дело с воровкой. Полицейские задержали женщину, поселившуюся в пустующем шкафу, где она расстелила циновку и разместила свои пожитки.

«Мне негде было жить», – объяснила пятидесятивосьмилетняя безработная. По сообщению полиции, она тайно жила здесь около года, иногда временно перебираясь на одну из двух других квартир, где также ночевала инкогнито.

Я отложил «Нагасаки симбун» – газету, которую никогда не покупаю. На статью указали мне коллеги; все вели себя уважительно и деликатно. Выдержав паузу, они покачивали головами, будто приговаривая: «Надо же… Ну и ну!» «Мне все равно», – хотел было я сказать, перед тем как пробежать эти строки. Что-то в моей жизни произошло, но теперь закончилось, инцидент исчерпан. Хотя ничто не было исчерпано и инцидент только начинался, я не желал подавать виду. Я отвечал на расспросы, играя двойную роль жертвы и мимолетной звезды. А они подшучивали, чтобы меня развеселить. «Неблагодарный! Похоже, вы нашли оригинальный способ выставить из дома жену, Симура! А сами все сваливаете на полицию». Я улыбнулся тому, кто это сказал, едва заметно, чтобы у него не возникло охоты развивать эту тему. Все вернулись к работе. Во влажных инкубаторах, нависших над Китайским морем, родился тайфун, и у нас были все основания вскоре ждать его вторжения в наши пределы. Машинально кликнув мышкой на экране, я открыл изображение кухни. За окнами, высоко на деревьях, коршуны выкрикивали свое «ки-и, ки-и». Я никогда по-настоящему не прислушивался к их крику, не обращал внимания, как они летают. Неизвестно, враждебно ли их «ки-и», предвещает ли оно нападение с пикированием или это лишь песнь дозорного.

Весь день коллеги продолжали надо мной подтрунивать, но благодушно, так что я сдался и согласился после работы пойти вместе с ними в бар. «Вы ведь теперь холостой…» «Несколько кружек пива вас утешат, Симура…» Когда пришла вечерняя смена, я отправился с товарищами. Их пристанищем было крошечное заведение неподалеку от торговых галерей Хаманомати. Всего пять мест у барной стойки, именно пять и ни одним больше – должно быть, они это знали, поскольку нас было пятеро. Я никогда прежде к ним не присоединялся, несмотря на их жесты доброй воли. «Наконец-то мы здесь!» – выпалил лидер тесной компании и с поклоном в мою сторону поднял рюмку, улыбаясь и сощурив глаза. Перестанет он наконец улыбаться и так на меня смотреть? Необходимость сдержать отрыжку нарушила его глупое блаженство.

Мы выпили. В одиночку я пью очень мало, а поскольку весь год я, как правило, один…

– Э-хе-хе… – вздыхали они по очереди. – Вы, конечно, правы, Симура, эх!.. Нам бы ваше мужество…

– Мужество?

– Да, чтобы выставить наших благоверных!

И мы продолжали пить, потеряв счет времени, в этом «Торис-баре», узком, как вагон для перевозки скота. Два вентилятора, один против другого, поскрипывали, медленно поворачиваясь на сто восемьдесят градусов то в одну, то в другую сторону, будто не одобряя нас за то, что мы пили пиво, или за наше возбужденное поведение, не знаю. Коллеги, затащившие меня в эту жалкую дыру, были куда моложе, чем я, – они были молоды, а я нет. Они поддразнивали женщину, которую называли хозяйкой, некую Матико, с морщинистым лицом, непрерывно улыбавшуюся, в платке, странно повязанном вокруг головы, отчего она походила на длинноухого кролика. Сама по себе Матико была тут ни при чем, но при взгляде на нее мое состояние ухудшалось. Где им было заподозрить, в какое уныние приводила меня выпивка. С каждым глотком я отдалялся от других, а они хохотали все громче, иногда совсем заглушая музыкальный фон. Юкио, самый экспансивный среди нас, принялся рассказывать правдивую историю, услышанную по радио: утром 6 августа 1945 года один бизнесмен просыпается в гостинице города Хиросимы, куда прибыл накануне. Через несколько минут город потрясает взрыв, от которого он чудом не погиб, но впал в состояние шока. Он кое-как возвратился домой в Нагасаки, но на следующий же день после возвращения, 9-го, ударная волна от второй бомбы отбрасывает его к противоположной стене комнаты. Так вот, сегодня, в свои девяносто три года, этот здоровяк чувствует себя превосходно! Он даже недавно отсудил возмещение убытков с процентами, будучи, насколько известно, единственным, кто за несколько дней пережил два атомных взрыва.

Они расхохотались. Я представил себе, что на эти деньги бедняга сможет купить себе мультифункционального робота, который будет ухаживать за ним в оставшиеся годы. Или месяцы.

Выслушав историю про этого типа и две бомбы, я поулыбался (столько, сколько нужно), после чего встал, ссылаясь на возраст, – мол, я не так стоек к алкоголю, как вы, молодежь, а завтра опять на службу! Откинув норэн^[20], я ретировался вместе со своей грустью. Вывеска «Торис-бар» еще долго подмигивала мне в спину красно-оранжевым, и последняя песенка, оттуда доносившаяся, заезженная мелодия, знакомая всем представителям моего поколения, провожала меня до самого дома. У меня не было ни малейшего желания сразу ложиться спать. Я мог бы побродить у реки, где есть несколько довольно сомнительных кабаре, но в глубине души мне этого вовсе не хотелось. Душа не лежала ни к чему; она застыла на мертвой точке.