Текст книги "Три товарища"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ребенок, – сказала она. – О Господи, какой же вы еще ребенок!

Я вытаращил на нее глаза.

– Ну да… – сказал я наконец, – все же… – И вдруг я понял комизм положения. – Вы, вероятно, считаете меня идиотом?

Она смеялась. Я порывисто и крепко обнял ее. Пусть думает что хочет. Ее волосы коснулись моей щеки, лицо было совсем близко, я услышал слабый персиковый запах ее кожи. Потом глаза ее приблизились, и вдруг она поцеловала меня в губы…

Она исчезла прежде, чем я успел сообразить, что случилось.

* * *

На обратном пути я подошел к котелку с колбасками, у которого сидела «матушка»:

– Дай-ка мне порцию побольше.

– С горчицей? – спросила она. На ней был чистый белый передник.

– Да, побольше горчицы, матушка!

Стоя около котелка, я с наслаждением ел сардельки. Алоис вынес мне из «Интернационаля» кружку пива.

– Странное существо человек, матушка, как ты думаешь? – сказал я.

– Вот уж правда, – ответила она с горячностью. – Например, вчера: подходит какой-то господин, съедает две венские сосиски с горчицей и не может заплатить за них. Понимаешь? Уже поздно, кругом ни души, что мне с ним делать? Я его, конечно, отпустила – знаю, как бывает. И представь себе, сегодня он приходит опять, платит за сосиски и дает мне еще на чай.

– Ну, это – довоенная натура, матушка. А как вообще идут твои дела?

– Плохо! Вчера семь порций венских сосисок и девять порций сарделек. Скажу тебе: если бы не девочки, я давно бы уже кончилась.

«Девочками» она называла проституток. Они помогали «матушке» чем могли. Если им удавалось подцепить «жениха», они обязательно старались пройти мимо нее, чтобы съесть по колбаске и дать старушке заработать.

– Скоро потеплеет, – продолжала «матушка», – но зимой, когда сыро и холодно… Уж тут одевайся как хочешь, все равно не убережешься.

– Дай мне еще сардельку, – сказал я, – у меня такое чудесное настроение сегодня. А как у тебя дома?

Она посмотрела на меня маленькими, светлыми, как вода, глазками.

– Все одно и то же. Недавно он продал кровать.

«Матушка» была замужем. Десять лет назад ее муж попал под поезд метро, пытаясь вскочить на ходу. Ему пришлось ампутировать обе ноги. Несчастье подействовало на него довольно странным образом. Оказавшись калекой, он перестал спать с женой – ему было стыдно. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Он быстро опустился, попал в компанию гомосексуалистов, и вскоре этот человек, пятьдесят лет бывший вполне нормальным мужчиной, стал якшаться только с мальчиками. Перед ними он не стыдился, потому что они были мужчинами. Для женщин он был калекой, и ему казалось, что он внушает им отвращение и жалость. Этого он не мог вынести. В обществе мужчин он чувствовал себя человеком, попавшим в беду. Чтобы добывать деньги на мальчиков и морфий, он воровал у «матушки» все, что мог найти, и продавал. Но «матушка» была привязана к нему, хотя он ее частенько бил. Вместе со своим сыном она простаивала каждую ночь до четырех утра у котелка с колбасками. Днем стирала белье и мыла лестницы. Она была неизменно приветлива, считала, что в общем ей живется не так уж плохо, хотя страдала язвой кишечника и весила девяносто фунтов. Иногда ее мужу становилось совсем невмоготу. Тогда он приходил к ней и плакал. Для нее это были самые прекрасные часы.

– Ты все еще на своей хорошей работе? – спросила она.

Я кивнул:

– Да, матушка. Теперь я зарабатываю хорошо.

– Смотри не потеряй место.

– Постараюсь, матушка.

Я пришел домой. У парадного стояла горничная Фрида. Сам Бог послал мне ее.

– Вы очаровательная девочка, – сказал я (мне очень хотелось быть хорошим).

Она скорчила гримасу, словно выпила уксусу.

– Серьезно, – продолжал я. – Какой смысл вечно ссориться, Фрида, жизнь коротка. Она полна всяких случайностей и превратностей. В наши дни надо держаться друг за дружку. Давайте помиримся!

Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о «проклятых пьянчугах» и исчезла, грохнув дверью.

Я постучал к Георгу Блоку. Под его дверью виднелась полоска света. Он зубрил.

– Пойдем, Джорджи, жрать, – сказал я.

Он взглянул на меня. Его бледное лицо порозовело.

– Я не голоден.

Он решил, что я зову его из сострадания, и поэтому отказался.

– Ты сперва посмотри на еду, – сказал я. – Пойдем, а то все испортится. Сделай одолжение.

Когда мы шли по коридору, я заметил, что дверь Эрны Бениг слегка приоткрыта. За дверью слышалось тихое дыхание. «Ага», – подумал я и тут же услышал, как у Хассе осторожно повернули ключ и тоже приотворили дверь на сантиметр. Казалось, весь пансион подстерегает мою кузину.

Ярко освещенные люстрой, стояли парчовые кресла фрау Залевски. Рядом красовалась лампа Хассе. На столе светился ананас. Тут же были расставлены ливерная колбаса высшего сорта, нежно-розовая ветчина, бутылка шерри-бренди… Когда мы с Джорджи, потерявшим дар речи, уписывали всю эту роскошную снедь, в дверь постучали. Я знал, что сейчас будет.

– Джорджи, внимание! – прошептал я и громко сказал: – Войдите!

Дверь отворилась, и вошла фрау Залевски. Она сгорала от любопытства. Впервые она лично принесла мне почту – какой-то проспект, настоятельно призывавший меня питаться сырой пищей. Она была разодета, как фея, – настоящая дама старого доброго времени: кружевное платье, шаль с бахромой и брошь с портретом покойного Залевски. Приторная улыбка мгновенно застыла на ее лице; изумленно глядела она на растерявшегося Джорджи. Я разразился громким бессердечным смехом. Она тотчас овладела собой.

– Ага, получил отставку, – заметила она ядовито.

– Так точно, – согласился я, все еще созерцая ее пышный наряд. Какое счастье, что визит Патриции не состоялся!

Фрау Залевски неодобрительно смотрела на меня:

– Вы еще смеетесь? Ведь я всегда говорила: где у других людей сердце, у вас бутылка со шнапсом.

– Хорошо сказано, – ответил я. – Не окажете ли вы нам честь, сударыня?

Она колебалась. Но любопытство победило: а вдруг удастся узнать еще что-нибудь? Я открыл бутылку шерри-бренди.

* * *

Позже, когда все утихло, я взял пальто и одеяло и прокрался по коридору к телефону. Я встал на колени перед столиком, на котором стоял аппарат, накрыл голову пальто и одеялом и снял трубку, придерживая левой рукой край пальто. Это гарантировало от подслушивания. В пансионе фрау Залевски было много длинных любопытных ушей. Мне повезло. Патриция Хольман была дома.

– Давно уже вернулись с вашего таинственного свидания? – спросил я.

– Уже около часа.

– Жаль. Если бы я знал…

Она рассмеялась:

– Это ничего бы не изменило. Я уже в постели, и у меня снова немного поднялась температура. Очень хорошо, что я рано вернулась.

– Температура? Что с вами?

– Ничего особенного. А вы что еще делали сегодня вечером?

– Беседовал со своей хозяйкой о международном положении. А вы как? У вас все в порядке?

– Надеюсь, все будет в порядке.

В моем укрытии стало жарко, как в клетке с обезьянами. Поэтому всякий раз, когда говорила девушка, я приподнимал «занавес» и торопливо вдыхал прохладный воздух; отвечая, я снова плотно прикрывал отдушину.

– Среди ваших знакомых нет никого по имени Роберт? – спросил я.

Она рассмеялась:

– Кажется, нет…

– Жаль. А то я с удовольствием послушал бы, как вы произносите это имя. Может быть, попробуете все-таки?

Она снова рассмеялась.

– Ну, просто шутки ради, – сказал я. – Например: «Роберт осел».

– Роберт детеныш…

– У вас изумительное произношение, – сказал я. – А теперь давайте попробуем сказать «Робби». Итак: «Робби…»

– Робби пьяница… – медленно произнес далекий тихий голос. – А теперь мне надо спать. Я приняла снотворное, и голова гудит…

– Да… спокойной ночи… спите спокойно…

Я повесил трубку и сбросил с себя одеяло и пальто. Затем я встал на ноги и тут же замер. Прямо передо мной стоял, точно призрак, казначей в отставке, снимавший комнатку рядом с кухней. Разозлившись, я пробормотал что-то.

– Tсc! – прошипел он и оскалил зубы.

– Тсс! – ответил я ему, мысленно посылая его ко всем чертям.

Он поднял палец:

– Я вас не выдам. Политическое дело, верно?

– Что? – спросил я изумленно.

Он подмигнул мне:

– Не беспокойтесь. Я сам стою на крайних правых позициях. Тайный политический разговор, а?

Я понял его.

– Высоко политический! – сказал я и тоже оскалил зубы.

Он кивнул и прошептал:

– Да здравствует его величество!

– Трижды виват! – ответил я. – А теперь вот что: вы, случайно, не знаете, кто изобрел телефон?

Он удивился вопросу и отрицательно покачал своим голым черепом.

– И я не знаю, – сказал я, – но, вероятно, это был замечательный парень…

IX

Воскресенье. День гонок. Всю последнюю неделю Кестер тренировался ежедневно. Вечерами мы принимались за «Карла» и до глубокой ночи копались в нем, проверяя каждый винтик, тщательно смазывая и приводя в порядок все. Мы сидели около склада запасных частей и ожидали Кестера, отправившегося к месту старта.

Все были в сборе: Грау, Валентин, Ленц, Патриция Хольман, а главное, Юпп – в комбинезоне и в гоночном шлеме с очками. Он весил меньше всех и поэтому должен был сопровождать Кестера. Правда, у Ленца возникли сомнения. Он утверждал, что огромные, торчащие в стороны уши Юппа чрезмерно повысят сопротивление воздуха и тогда машина либо потеряет двадцать километров скорости, либо превратится в самолет.

– Откуда у вас, собственно, английское имя? – спросил Готтфрид Патрицию Хольман, сидевшую рядом с ним.

– Моя мать была англичанка. Ее тоже звали Пат.

– Ну, Пат – это другое дело. Это гораздо легче произносится. – Он достал стакан и бутылку. – За крепкую дружбу, Пат. Меня зовут Готтфрид.

Я с удивлением посмотрел на него. Я все еще не мог придумать, как мне ее называть, а он прямо средь бела дня так свободно шутит с ней. И Пат смеется и называет его Готтфридом.

Но все это не шло ни в какое сравнение с поведением Фердинанда Грау. Тот словно сошел с ума и не спускал глаз с Пат. Он декламировал звучные стихи и заявил, что должен писать ее портрет. И действительно – он устроился на ящике и начал работать карандашом.

– Послушай, Фердинанд, старый сыч, – сказал я, отнимая у него альбом для зарисовок. – Не трогай ты живых людей. Хватит с тебя трупов. И говори, пожалуйста, побольше на общие темы. К этой девушке я отношусь всерьез.

– А вы пропьете потом со мной остаток выручки, доставшейся мне от наследства моего трактирщика?

– Насчет всего остатка не знаю. Но частицу – наверняка, – сказал я.

– Ладно. Тогда я пожалею тебя, мой мальчик.

* * *

Треск моторов проносился над гоночной трассой как пулеметный огонь. Пахло сгоревшим маслом, бензином и касторкой. Чудесный, возбуждающий запах, чудесный и возбуждающий вихрь моторов.

По соседству, в хорошо оборудованных боксах, шумно возились механики. Мы были оснащены довольно скудно. Несколько инструментов, свечи зажигания, два запасных колеса, подаренные нам какой-то фабрикой, немного мелких запасных частей – вот и все. Кестер представлял самого себя, а не какой-нибудь автомобильный завод, и нам приходилось нести самим все расходы. Поэтому у нас и было только самое необходимое.

Пришел Отто в сопровождении Браумюллера, уже одетого для гонки.

– Ну, Отто, – сказал он, – если мои свечи выдержат сегодня, то тебе крышка. Но они не выдержат.

– Посмотрим, – ответил Кестер.

Браумюллер погрозил «Карлу»:

– Берегись моего «Щелкунчика»!

Так называлась его новая, очень тяжелая машина. Ее считали фаворитом.

– «Карл» задаст тебе перцу, Teo! – крикнул ему Ленц.

Браумюллеру захотелось ответить ему на старом, честном солдатском языке, но, увидев около нас Патрицию Хольман, он осекся. Выпучив глаза, он глупо ухмыльнулся в пространство и отошел.

– Полный успех, – удовлетворенно сказал Ленц. На дороге раздался лай мотоциклов. Кестер начал готовиться. «Карл» был заявлен по классу спортивных машин.

– Большой помощи мы тебе оказать не сможем, Отто, – сказал я, оглядев набор наших инструментов.

Он махнул рукой:

– И не надо. Если «Карл» сломается, тут уж не поможет и целая авторемонтная мастерская.

– Выставлять тебе щиты, чтобы ты знал, на каком ты месте?

Кестер покачал головой:

– Будет дан общий старт. Сам увижу. Кроме того, Юпп будет следить за этим.

Юпп ревностно кивнул головой. Он дрожал от возбуждения и непрерывно пожирал шоколад. Но таким он был только сейчас, перед гонками. Мы знали, что после стартового выстрела он станет спокоен, как черепаха.

– Ну, пошли! Ни пуха ни пера!

Мы выкатили «Карла» вперед.

– Ты только не застрянь на старте, падаль моя любимая, – сказал Ленц, поглаживая радиатор. – Не разочаруй своего старого папашу, «Карл»!

«Карл» помчался. Мы смотрели ему вслед.

– Глянь-ка на эту дурацкую развалину, – неожиданно послышалось рядом с нами. – Особенно задний мост… Настоящий страус!

Ленц залился краской и выпрямился.

– Вы имеете в виду белую машину? – спросил он, с трудом сдерживаясь.

– Именно ее, – предупредительно ответил ему огромного роста механик из соседнего бокса. Он бросил свою реплику небрежно, едва повернув голову, и передал своему соседу бутылку с пивом.

Ленц начал задыхаться от ярости и уже хотел было перескочить через низкую дощатую перегородку. К счастью, он еще не успел произнести ни одного оскорбления, и я оттащил его назад.

– Брось эту ерунду, – зашипел я. – Ты нам нужен здесь. Зачем раньше времени попадать в больницу!

С ослиным упрямством Ленц пытался вырваться. Он не выносил никаких выпадов против «Карла».

– Вот видите, – сказал я Патриции Хольман, – и этого шального козла еще называют «последним романтиком»! Можете вы поверить, что он когда-то писал стихи?

Это подействовало мгновенно. Я ударил по больному месту.

– Задолго до войны, – извинился Готтфрид. – А кроме того, деточка, сходить с ума во время гонок – не позор. Не так ли, Пат?

– Быть сумасшедшим вообще не позорно.

Готтфрид взял под козырек:

– Великие слова!

Грохот моторов заглушил все. Воздух содрогался. Содрогались земля и небо. Стая машин пронеслась мимо.

– Предпоследний! – пробурчал Ленц. – Наш зверь все-таки запнулся на старте.

– Ничего не значит, – сказал я. – Старт – слабое место «Карла». Он снимается медленно с места, но зато потом его не удержишь.

В замирающий грохот моторов начали просачиваться звуки громкоговорителей. Мы не верили своим ушам: Бургер, один из самых опасных конкурентов, застрял на старте.

Опять послышался гул машин. Они трепетали вдали, как саранча над полем. Быстро увеличиваясь, они пронеслись вдоль трибун и легли в большой поворот. Оставалось шесть машин, и «Карл» все еще шел предпоследним. Мы были наготове. То слабее, то сильнее слышались из-за поворота рев двигателей и раскатистое эхо. Потом вся стая вырвалась на прямую. Вплотную за первой машиной шли вторая и третья. За ними следовал Кестер: на повороте он продвинулся вперед и шел теперь четвертым.

Солнце выглянуло из-за облаков. Широкие полосы света и тени легли на дорогу, расцветив ее, как тигровую шкуру. Тени от облаков проплывали над толпой. Ураганный рев моторов бил по нашим напряженным нервам, словно дикая бравурная музыка. Ленц переминался с ноги на ногу, я жевал сигарету, превратив ее в кашицу, а Патриция тревожно, как жеребенок на заре, втягивала в себя воздух. Только Валентин и Грау сидели спокойно и нежились на солнце.

И снова грохочущее сердцебиение машин, мчащихся вдоль трибун. Мы не спускали глаз с Кестера. Отто мотнул головой – он не хотел менять баллонов. Когда после поворота машины опять пронеслись мимо нас, Кестер шел уже впритирку за третьей. В таком порядке они бежали по бесконечной прямой.

– Черт возьми! – Ленц глотнул из бутылки.

– Это он освоил, – сказал я Патриции. – Нагонять на поворотах – его специальность.

– Пат, хотите глоточек? – спросил Ленц, протягивая ей бутылку.

Я с досадой посмотрел на него. Он выдержал мой взгляд, не моргнув глазом.

– Лучше из стакана, – сказала она. – Я еще не научилась пить из бутылки.

– Нехорошо! – Готтфрид достал стакан. – Сразу видны недостатки современного воспитания.

На последующих кругах машины растянулись. Вел Браумюллер. Первая четверка вырвалась постепенно на триста метров вперед. Кестер исчез за трибунами, идя нос в нос с третьим гонщиком. Потом машины показались опять. Мы вскочили. Куда девалась третья? Отто несся один за двумя первыми. Наконец подъехала третья машина. Задние баллоны были в клочьях. Ленц злорадно усмехнулся; машина остановилась у соседнего бокса. Огромный механик ругался. Через минуту машина снова была в порядке.

Еще несколько кругов, но положение не изменилось. Ленц отложил секундомер в сторону и начал вычислять.

– У «Карла» еще есть резервы, – объявил он.

– Боюсь, что у других тоже, – сказал я.

– Маловер! – Он посмотрел на меня уничтожающим взглядом.

На предпоследнем круге Кестер опять качнул головой. Он шел на риск и хотел закончить гонку, не меняя баллонов. Еще не было настоящей жары, и баллоны могли бы, пожалуй, выдержать.

Напряженное ожидание прозрачной стеклянной химерой повисло над просторной площадью и трибунами – начался финальный этап гонок.

– Всем держаться за дерево, – сказал я, сжимая ручку молотка.

Ленц положил руку на мою голову. Я оттолкнул его. Он улыбнулся и ухватился за барьер.

Грохот нарастал до рева, рев до рычания, рычание до грома, до высокого, свистящего пения моторов, работавших на максимальных оборотах. Браумюллер влетел в поворот. За ним неслась вторая машина. Ее задние колеса скрежетали и шипели. Она шла ниже первой. Гонщик, видимо, хотел попытаться пройти по нижнему кругу.

– Врешь! – крикнул Ленц. В эту секунду появился Кестер. Его машина на полной скорости взлетела до верхнего края. Мы замерли. Казалось, что «Карл» вылетит за поворот, но мотор взревел, и автомобиль продолжал мчаться по кривой.

– Он вошел в поворот на полном газу! – воскликнул я.

Ленц кивнул:

– Сумасшедший!

Мы свесились над барьером, дрожа от лихорадочного напряжения. Удастся ли ему? Я поднял Патрицию и поставил ее на ящик с инструментами:

– Так вам будет лучше видно! Обопритесь на мои плечи. Смотрите внимательно, он и этого обставит на повороте.

– Уже обставил! – закричала она. – Он уже впереди!

– Он приближается к Браумюллеру! Господи, отец небесный, святой Моисей! – орал Ленц. – Он действительно обошел второго, а теперь подходит к Браумюллеру.

Над треком нависла грозовая туча. Все три машины стремительно вырвались из-за поворота, направляясь к нам. Мы кричали как оголтелые, к нам присоединились Валентин и Грау с его чудовищным басом. Безумная попытка Кестера удалась, он обогнал вторую машину сверху на повороте – его соперник допустил просчет и вынужден был сбавить скорость на выбранной им крутой дуге. Теперь Отто коршуном ринулся на Браумюллера, вдруг оказавшегося только метров на двадцать впереди. Видимо, у Браумюллера забарахлило зажигание.

– Дай ему, Отто! Дай ему! Сожри «Щелкунчика»! – ревели мы, размахивая руками.

Машины в последний раз скрылись за поворотом. Ленц громко молился всем богам Азии и Южной Америки, прося у них помощи, и потрясал своим амулетом. Я тоже вытащил свой. Опершись на мои плечи, Патриция подалась вперед и напряженно вглядывалась в даль: она напоминала изваяние на носу галеры.

Показались машины. Мотор Браумюллера все еще чихал, то и дело слышались перебои. Я закрыл глаза; Ленц повернулся спиной к трассе – мы хотели умилостивить судьбу. Чей-то крик заставил нас очнуться. Мы только успели заметить, как Кестер первым пересек линию финиша, оторвавшись на два метра от своего соперника.

Ленц обезумел. Он швырнул инструмент на землю и сделал стойку на запасном колесе.

– Что это вы раньше сказали? – заорал он, снова встав на ноги и обращаясь к механику-геркулесу. – Развалина?

– Отвяжись от меня, дурак, – недовольно ответил ему механик. И в первый раз, с тех пор как я его знал, последний романтик, услышав оскорбление, не впал в бешенство. Он затрясся от хохота, словно у него была пляска святого Витта.

* * *

Мы ожидали Отто. Ему надо было переговорить с членами судейской коллегии.

– Готтфрид, – послышался за нами хриплый голос. Мы обернулись и увидели человекоподобную гору в слишком узких полосатых брюках, не в меру узком пиджаке цвета маренго и в черном котелке.

– Альфонс! – воскликнула Патриция Хольман.

– Собственной персоной, – согласился он.

– Мы выиграли, Альфонс! – крикнула она.

– Крепко, крепко. Выходит, я немножко опоздал?

– Ты никогда не опаздываешь, Альфонс, – сказал Ленц.

– Я, собственно, принес вам кое-какую еду. Жареную свинину, немного солонины. Все уже нарезано.

Он развернул пакет.

– Боже мой, – сказала Патриция Хольман, – тут на целый полк!

– Об этом можно судить только потом, – заметил Альфонс. – Между прочим, имеется кюммель, прямо со льда. – Он достал две бутылки. – Уже откупорены.

– Крепко, крепко, – сказала Патриция Хольман. Он дружелюбно подмигнул ей.

Тарахтя, подъехал к нам «Карл». Кестер и Юпп выпрыгнули из машины. Юпп выглядел точно юный Наполеон. Его уши сверкали, как церковные витражи. В руках он держал невероятно безвкусный и огромный серебряный кубок.

– Шестой, – сказал Кестер, смеясь. – Эти ребята никак не придумают что-нибудь другое.

– Только эту молочную крынку? – деловито осведомился Альфонс. – А наличные?

– Да, – успокоил его Отто. – И наличные тоже.

– Тогда мы просто купаемся в деньгах, – сказал Грау.

– Наверно, получится приятный вечерок.

– У меня? – спросил Альфонс.

– Мы считаем это честью для себя, – ответил Ленц.

– Гороховый суп со свиными потрохами, ножками и ушами, – сказал Альфонс, и даже Патриция Хольман изобразила на своем лице чувство высокого уважения. – Разумеется, бесплатно, – добавил он.

Подошел Браумюллер, держа в руке несколько свечей зажигания, забрызганных маслом. Он проклинал свою неудачу.

– Успокойся, Тео! – крикнул ему Ленц. – Тебе обеспечен первый приз в ближайшей гонке на детских колясках.

– Дадите отыграться хоть на коньяке? – спросил Браумюллер.

– Можешь пить его даже из пивной кружки, – сказал Грау.

– Тут ваши шансы слабы, господин Браумюллер, – произнес Альфонс тоном эксперта. – Я еще ни разу не видел, чтобы Кестер был под мухой.

– А я до сегодняшнего дня ни разу не видел «Карла» впереди себя, – ответил Браумюллер.

– Неси свое горе с достоинством, – сказал Грау. – Вот бокал, возьми. Выпьем за то, чтобы машины погубили культуру.

Собираясь отправиться в город, мы решили прихватить остатки провианта, принесенного Альфонсом. Там еще оставалось вдоволь на несколько человек. Но мы обнаружили только бумагу.

– Ах вот оно что! – усмехнулся Ленц и показал на растерянно улыбавшегося Юппа. В обеих руках он держал по большому куску свинины. Живот его выпятился, как барабан. – Тоже своего рода рекорд!

* * *

За ужином у Альфонса Патриция Хольман пользовалась, как мне казалось, слишком большим успехом. Грау снова предложил написать ее портрет. Смеясь, она заявила, что у нее не хватит терпения; фотографироваться удобнее.

– Может быть, он напишет ваш портрет с фотографии, – заметил я, желая кольнуть Фердинанда. – Это скорее по его части.

– Спокойно, Робби, – невозмутимо ответил Фердинанд, продолжая смотреть на Пат своими голубыми детскими глазами. – От водки ты делаешься злобным, а я – человечным. Вот в чем разница между нашими поколениями.

– Он всего на десять лет старше меня, – небрежно сказал я.

– В наши дни это и составляет разницу в поколение, – продолжал Фердинанд. – Разницу в целую жизнь, в тысячелетие. Что знаете вы, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем – вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете – вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике – жалкое племя!

Я слушал его только одним ухом, а другим прислушивался к тому, что говорил Браумюллер. Чуть покачиваясь, он заявил Патриции Хольман, что именно он должен обучать ее водить машину. Уж он-то научит ее всем трюкам.

При первой же возможности я отвел его в сторонку:

– Тео, спортсмену очень вредно слишком много заниматься женщинами.

– Ко мне это не относится, – заметил Браумюллер, – у меня великолепное здоровье.

– Ладно. Тогда запомни: тебе не поздоровится, если я стукну тебя по башке этой бутылкой.

Он улыбнулся:

– Спрячь шпагу, малыш. Как узнают настоящего джентльмена, знаешь? Он ведет себя прилично, когда налижется. А ты знаешь, кто я?

– Хвастун!

Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы слишком мало знали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких случаях?

– Хотите незаметно исчезнуть? – спросил я.

Она кивнула.

* * *

Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зеленый туман медленно опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто. Мы шли так довольно долго.

– Устали? – спросил я.

Она покачала головой и улыбнулась.

Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:

– Не зайти ли нам куда-нибудь?

– Нет… Потом.

Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли пустую скамейку и сели.

Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света. Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы, кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над ней. Гостиница напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов…

Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным – и мы тоже. Я посмотрел на Патрицию – свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.

– Сядь поближе, – сказал я, – а то туман унесет тебя…

Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня… Но мне казалось, будто она вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный таинственный призыв земли и жизни.

Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, – никогда не забуду, как ее губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись…

А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время умерло…

* * *

Мы долго просидели так. Постепенно ветер усилился, и в сером воздухе перед нами замелькали длинные тени. Я услышал шаги и невнятное бормотание. Затем донесся приглушенный звон гитар. Я поднял голову. Тени приближались, превращаясь в темные силуэты, и сдвинулись в круг. Тишина. И вдруг громкое пение: «Иисус зовет тебя…»

Я вздрогнул и стал прислушиваться. В чем дело? Уж не попали ли мы на луну? Ведь это был настоящий хор – двухголосный женский хор…

– «Грешник, грешник, подымайся…» – раздалось над кладбищем в ритме военного марша.

В недоумении я посмотрел на Пат.

– Ничего не понимаю, – сказал я.

– «Приходи в исповедальню…» – продолжалось пение в бодром темпе.

Вдруг я понял:

– Бог мой! Да ведь это Армия спасения!

– «Грех в себе ты подавляй…» – снова призывали тени. Кантилена нарастала.

В карих глазах Пат замелькали искорки. Ее губы и плечи вздрагивали от смеха.

Над кладбищем неудержимо гремело фортиссимо:

 
Страшный огнь и пламя ада —
Вот за грех тебе награда;
Но Иисус зовет: «Молись!
О заблудший сын, спасись!»
 

– Тихо! Разрази вас гром! – послышался внезапно из тумана чей-то злобный голос.

Минута растерянного молчания. Но Армия спасения привыкла к невзгодам. Хор зазвучал с удвоенной силой.

– «Одному что в мире делать?» – запели женщины в унисон.

– Целоваться, черт возьми, – заорал тот же голос. – Неужели и здесь нет покоя?

– «Тебя дьявол соблазняет…» – оглушительно ответили ему.

– Вы, старые дуры, уже давно никого не соблазняете! – мгновенно донеслась реплика из тумана.

Я фыркнул. Пат тоже не могла больше сдерживаться. Мы тряслись от хохота. Этот поединок был форменной потехой. Армии спасения было известно, что кладбищенские скамьи служат прибежищем для любовных пар. Только здесь они могли уединиться и скрыться от городского шума. Поэтому богобоязненные «армейцы», задумав нанести по кладбищу решающий удар, устроили воскресную облаву для спасения душ. Необученные голоса набожно, старательно и громко гнусавили слова песни. Резко бренчали в такт гитары.

Кладбище ожило. В тумане начали раздаваться смешки и возгласы. Оказалось, что все скамейки были заняты. Одинокий мятежник, выступивший в защиту любви, получил невидимое, но могучее подкрепление со стороны единомышленников. В знак протеста быстро организовался контрхор. В нем, видимо, участвовало немало бывших военных. Маршевая музыка Армии спасения раззадорила их. Вскоре мощно зазвучала старинная песня «В Гамбурге я побывал – мир цветущий увидал…».

Армия спасения страшно всполошилась. Бурно заколыхались поля шляпок. Они вновь попытались перейти в контратаку.

– «О, не упорствуй, умоляем…» – резко заголосил хор аскетических дам.

Но зло победило. Трубные глотки противников дружно грянули в ответ:

 
Свое имя назвать мне нельзя:
Ведь любовь продаю я за деньги…
 

– Уйдем сейчас же, – сказал я Пат. – Я знаю эту песню. В ней несколько куплетов, и текст чем дальше, тем красочней. Прочь отсюда!

* * *

Мы снова были в городе, с автомобильными гудками и шорохом шин. Но он оставался заколдованным. Туман превратил автобусы в больших сказочных животных, автомобили – в крадущихся кошек с горящими глазами, а витрины магазинов – в пестрые пещеры, полные соблазнов.

Мы прошли по улице вдоль кладбища и пересекли площадь луна-парка. В мглистом воздухе карусели вырисовывались, как башни, пенящиеся блеском и музыкой, чертово колесо кипело в пурпуровом зареве, в золоте и хохоте, а лабиринт переливался синими огнями.

– Благословенный лабиринт! – сказал я.

– Почему? – спросила Пат.

– Мы были там вдвоем.

Она кивнула.