Текст книги "Последнее путешествие полковника Фосетта (сборник)"

Автор книги: Еремей Парнов

Как-то он разучил с Кидом диалог Кассио и Яго. Причем более трудная роль Яго досталась дельфину. А однажды дельфин даже спас Линдалю жизнь. Линдаль давно выслеживал большого осьминога, поселившегося в глубоком гроте, под самым северным мысом.

Линдаль всегда был изрядным гурманом. Но здесь, на острове, где заботы о еде занимали добрую половину времени, его любовь к изысканной кухне приобрела характер какого-то неистовства. Обнаружив вблизи от берега жилище осьминога, Линдаль решил во что бы то ни стало его изловить. Мысленно он уже предвкушал, как сварит из осьминожьей головы черный суп а-ля Спарта, а щупальца изжарит на медленном огне. Он даже приготовил огромный плоский камень, на котором можно было бы отбить жесткое и упругое мясо.

Лавовый язык огромным балконом нависал прямо над гротом, но выбраться из воды на берег здесь было просто невозможно. Оставалось только подплыть сюда с моря. Линдаль долго греб, преодолевая довольно сильное опоясывающее течение, пока, наконец, не достиг темной ниши, заросшей полипами и ракушками. Привыкнув к полумраку, он хорошо заякорил шлюпку и, взяв острогу, нырнул. Глубина в этом месте не превышала тридцати футов, но из-за бьющих со дна ключей вода была очень холодной, и оставаться долго под водой здесь было невозможно.

В сумраке грота нежно опалесцировали оранжевые асцидии, зеленоватыми точками поблескивали креветки. По заросшей бурыми водорослями стене, шевеля длинными желто-синими усами, карабкалась лангуста. Осьминога нигде не было. Очевидно, хозяин ушел, покинул свое жилище и отправился по каким-то неотложным делам. Линдаль припомнил пословицу, что на безрыбье и рак рыба, поймал лангусту и, окинув взглядом грот, поплыл к выходу.

Впереди он заметил две серые тени. Они медленно проплывали перед гротом, растопырив широкие грудные плавники, точно бомбардировщики в вечернем небе.

Линдаль чувствовал, что запас воздуха в легких кончается. Чтобы избавиться от ощущения удушья, он начал понемногу выпускать изо рта пузыри. Они уносились вверх, поблескивая, как никелированные шарики. Но это была лишь секундная оттяжка. Нужно было подниматься на поверхность. Линдаль понимал, что, как только он всплывет, голубые акулы атакуют его ноги. Секунды застыли и казались веками. Серые бомбардировщики, не выказывая никаких агрессивных намерений, неторопливо кружили у выхода из грота. Линдалю показалось, что в голове у него зажегся какой-то красноватый свет. В глазах сделалось черно. Грудь раздирало мучительное царапающее удушье. Линдаль залпом выпустил весь воздух и, уже ничего не сознавая, с втянутым животом, на последнем пределе, лихорадочно заработал руками. Голова его вырвалась из воды, как пробка. Не раскрывая плотно зажмуренных глаз, Линдаль глотнул острый пьянящий воздух. Голова у него чуть-чуть закружилась, по всему телу разлилась сладостная ленивая истома. Он забыл про акул и про свои незащищенные ноги.

Когда Линдаль посмотрел вниз, в холодную темно-синюю глубину, то даже вскрикнул от неожиданности. Прямо под собой он увидел бешено вращающееся колесо, а несколько поодаль застыли две удивленные, сконфуженные акулы. Линдаль быстро подплыл к шлюпке, схватился за корму и, сильно оттолкнувшись ластами, свалился на сухое горячее дно. Вслед за ним из воды выскочил Кид, несколько раз обернулся вокруг горизонтальной оси и понесся в открытое море, оставляя за собой еле заметный пенистый след. Линдаль стащил маску и перевернулся на живот, чтобы скорее согреться. Он смаковал воздух. Точно пьянящее золотое шампанское, с шумом втягивал его сквозь сложенные трубочкой губы. В темной воде ниши ходили косые, как корсарские паруса, плавники.

Линдаль сел за весла и вывел шлюпку из ниши. В глаза ему ударил яркий свет. В воздухе застыл полуденный зной. Тропическое солнце стояло прямо в зените. В шлюпке что-то зашевелилось. Линдаль заглянул под банку и с удивлением обнаружил там лангусту, забившуюся в крохотную быстро подсыхающую лужицу. Оказывается, он так и не бросил лакомую добычу. Линдаль засмеялся.

…Чтобы не потерять счет времени, Линдаль нарисовал календарь на несколько лет вперед, и каждый день делал там отметки. Шел уже третий год одиночества, когда Линдаль опять услышал в ночном небе гул моторов, но самолеты улетели, прежде чем он успел разжечь костер. Линдаль был в отчаянии. Целую неделю он не выходил в море, и Кид напрасно ждал его у берега. Но с той ночи самолеты начали летать все чаще, и Линдалю трижды удавалось разжечь костры как раз в тот момент, когда эскадрильи проходили над островом.

Очевидно, летчики все же не заметили его сигналов. Линдалю с большим трудом удалось победить глухой страх. Он понял, что и в наш двадцатый всемогущий век человек может заживо сгнить на необитаемом острове. Линдаль начинал уже серьезно подумывать о путешествии на соседние острова. Он даже принялся шить парус из брезента, которым были укрыты ящики с продовольствием. Они уже давно опустели, и Линдаль добывал себе пропитание охотой и рыбной ловлей.

В поисках добычи бродил он в один из дней по восточной оконечности острова. Спускаясь к морю, он всякий раз поражался, как резко меняется ландшафт. После получасовой прогулки по лесу он вышел на совершенно открытое каменистое плато, которое круто обрывалось к морю. Там среди черных скал и отшлифованной прибоем пемзы скрывалось одно из последних прибежищ большой колонии морских игуан.

Во время отлива ящерицы спускаются со скал, чтобы полакомиться водорослями, оставшимися на берегу после спада воды. Линдалю повезло. Он застал животных в период спаривания, когда самцы становятся необычайно агрессивными.

Лежбище напоминало гигантскую гладиаторскую арену, вернее, средневековое ристалище. Обычно самцы выбирают небольшие площадки, где поселяются с несколькими самками. Если к облюбованному месту посмеет приблизиться соперник, хозяин становится в угрожающую позу и начинает запугивать. Он грозно топорщит колючий гребень, разевает красную, как огонь, пасть, долго кружит на одном месте и ритмично покачивает головой. Если незваный пришелец не отступает, начинается поединок.

Притаившись за огромным, поросшим золотистым лишайником камнем, Линдаль следил за двумя готовыми вступить в драку самцами. Вот, нагнув голову, соперники устремились друг другу навстречу и, столкнувшись лбами, в напряжении остановились. Так продолжалось минут семь, пока пришелец не сдался на милость победителя. Он покорно распластался и застыл в самой смиренной позе. Победитель даже не прикоснулся к поверженному врагу. Сохраняя гордый и угрожающий вид, он ждал, пока побежденная игуана уползет прочь. Эта сцена действительно напоминала те старинные рыцарские турниры, где противники мерялись силами, но не наносили друг другу увечий.

Линдаль восхитился целесообразностью природы. Он понимал, что игуаны руководствуются инстинктом охранения рода, ибо, пустив в ход острые зубы, они, несомненно, нанесли бы друг другу серьезные ранения. Мудрый инстинкт дает возможность слабейшему из соперников, обычно молодому самцу, достигнуть зрелости и полной силы.

Наблюдая за игуанами, Линдаль ни разу не взглянул на море. А он мог бы разглядеть на горизонте темную черточку. Это на всех парах шел к острову небольшой серо-голубой миноносец под флагом американских военно-морских сил.

…Оказывается, сигнал Линдаля заметил летчик ночного бомбардировщика, базирующегося на только что выстроенном аэродроме на острове Бальтра. Командование военной базы забеспокоилось, решив, вероятно, что необитаемый остров Эррахуэс сделался прибежищем японских шпионов, и выслало на разведку миноносец.

Когда Линдаль, ошалев от радости, целовался с янки и перетаскивал в мотобот коллекции и убогие пожитки, он даже не вспомнил о Киде. Нет, он не забыл о нем, он просто не вспомнил. Здесь есть большая разница. Человек живет не только умом, но и сердцем. Сердце Линдаля никогда не забывало о Киде, но мозг, всецело занятый общением с людьми, общением, о котором он истосковался до предела, не вспомнил о дельфине.

И лишь когда на миноносце заработали машины и Линдаль последний раз взглянул на свой остров, он вспомнил о Киде. Линдаль стоял на корме и разговаривал с молодым капралом морской пехоты. Капрал сидел на корточках, обхватив обеими руками автомат, и засыпал Линдаля вопросами. Его интересовало буквально все: что Линдаль ел, на каком месяце одиночества прикончил последний запас спирта, как обходился без девочек.

Мысль о Киде острой болью отозвалась в сердце Линдаля. Он готов был кинуться к капитану и умолять его подождать с отплытием или же просто прыгнуть за борт и вплавь добраться до берега.

– Кид! Кид! Кпд! – закричал Линдаль, сложив руки рупором.

И дельфин услышал его. На миноносце не успели еще выбрать якорь, как Линдаль заметил Кида. Животное не плыло, оно летело на зов. За несколько футов до корабля дельфин взвился в воздух. Линдаль протянул к нему руки, пытаясь не то что-то сказать, не то обнять Кида. У самого уха Линдаля коротко пророкотал автомат. Не закончив красивую параболу, дельфин рухнул в воду и скрылся под волнами, оставляя на поверхности кипящие красные пузырьки.

– В самый раз! На взлете, – сказал капрал.

Линдаль издал какой-то хрип и, бросившись на капрала, сбил его с ног. Ожесточенно, в полном молчании, он бил его головой о палубу. Линдаль не чувствовал ни того, как его оторвали от лежащего в беспамятстве американца, ни того, как его сначала долго били ногами, а потом бросили в тесное темное помещение под самым камбузом.

…Линдаль был уверен, что американец убил Кида. Иначе бы он вернулся на остров.

В Англии Линдаля никто не ждал. Ведь была получена весть о его гибели. На песчаной мели пустынного берега Флориды обнаружили перевернутый «Галапагос» и, не найдя следов Линдаля, решили, что его уже нет в живых. Родители Персиваля сильно сдали, мать почти ослепла от слез. Жена… Не то чтобы она нашла себе кого-то другого, просто уже больше не ждала. Не ждала, и все.

Да, если бы Линдаль знал, что Кид выжил, он бы вернулся. Но он не знал. Линдаль поступил в королевский военно-воздушный флот. Бомбил нацистские морские караваны. А в 1943 году его сбили над Нормандией.

Вот и вся история про Линдаля…

А Кид остался жив. И все время ждал, что Линдаль вернется. Он и теперь, наверное, ждет. Вот вы улыбаетесь, а я знаю, что Кид ждет Линдаля.

После того как американцы построили на Бальтре свою базу, Черепашьи острова перестали быть уединенным местом затерянного первобытного счастья. Теперь туда часто заходят корабли, да и туристы приезжают. Приезжают они и на Эррахуэс. И как только к подводной гряде рифов подходит какой-нибудь корабль, к нему подплывает дельфин. Наверное, он думает, что на этом корабле возвращается Линдаль. Дельфин пристраивается к носу корабля и плывет вперед, все время оборачиваясь, точно приглашает следовать за собой. Он ведет корабль к единственному проходу в рифах, откуда открывается вид на большой галечный пляж. За это моряки и прозвали его лоцманом.

А что он белый, выдумали писатели. Они сочинили и трогательную историю о том, как дельфин-альбинос был изгнан из родного стада и приплыл к человеку.

Но Кид не альбинос, он обыкновенный дельфин…

Конечно, можете улыбаться сколько угодно, но поговорите с акустиками тех кораблей, которые ходят у побережья Центральной и Южной Америки. Они вам многое могут рассказать! Достаточно появиться около корабля дельфинам, чтобы гидрофоны уловили их крики. И как вы думаете, что они кричат?..

"Персиваль! Персиваль!" – вот что они кричат. И это не один Кид, а все дельфины той части Тихого океана. Все дельфины, понимаете?

Вы удивляетесь, потому что вы не натуралист. А будь вы натуралистом или океанологом, вы бы иначе отнеслись к моему рассказу. Какие б диковинные вещи я ни услышал о дельфинах, я не удивлюсь. Потому что я знаю, что такое дельфин. Вы послушайте, что пишут сейчас о дельфинах… Я вам прочту… Подождите, только найду это место. Ага! Вот оно! Слушайте…

…Мозг дельфинов по весу, строению мозговых извилин, количеству нервных волокон в кубическом сантиметре очень похож на человеческий. Более того, как показывают наблюдения, у дельфинов есть сложная система сигнализации, своеобразный язык. Одинокий дельфин удивительно молчалив; два дельфина оживленно обмениваются сигналами; когда же их много, они болтают без умолку. Впрочем, нашим человеческим ушам их болтовня не грозит: дельфины общаются в ультразвуковом диапазоне. Но слышат они звуки вплоть до частоты 120 тысяч герц, тогда как предел слышимости человека лишь 20 тысяч.

Язык дельфинов отличается удивительной особенностью. Дельфины похожи на музыкантов, которые, беседуя, аккомпанируют себе на нежной арфе, подчеркивая мелодией свои слова.

16 апреля 1960 года профессор Джон С.Лилли с помощью электронных приборов установил, что дельфины обогатили свой лексикон человеческими словами. Фраза, сказанная Лилли, была повторена дельфином. В ходе дальнейших опытов выяснилось, что это отнюдь не случайность, дельфины подражали человеческим словам и даже смеху.

По способности запомнить и воспроизвести непонятное слово дельфины превосходят детей, Попугаев и даже… взрослого человека. Они воспроизводят услышанное с первого раза и в совершенстве! Что это? Необычайная способность к подражанию или нечто большее?

Я все чаще начинаю сомневаться… Одним словом, только ли нас, людей, имела в виду природа, когда задумала создать мыслящее существо?

Последнее путешествие полковника Фосетта

Следуя рейсом Мурманск—Берген, наш пароход «Илья Мечников» проходил вблизи Лофотенских островов. 20 октября с. г. в 16 часов 40 минут по московскому времени в проливе между островами Вере и Москенес (район действия водоворота Мальстрем) вахтенный тов. Г. И. Мочалов обнаружил плавающий предмет, который был выловлен и поднят на борт. Он представлял собой полиэтиленовую канистру емкостью около десяти литров. Внутри канистры была найдена рукопись на английском языке, датированная 16 октября с. г. Согласно тексту рукописи она была помещена в канистру и брошена в один из водоемов Амазонского бассейна. Таким образом, канистра достигла Лофотенских островов самое большее за четыре дня. Для этого она должна была двигаться со средней скоростью не менее тысячи миль в сутки. Скорости же океанических течений, как известно, в десятки раз меньше. Кроме того, нет оснований предполагать, что канистра, плывя по течению, двигалась наиболее коротким путем.

Очевидно, канистра перемещалась вне обычных путей распространения бутылочной почты. Из текста рукописи можно сделать предположение, что одним из таких путей мог явиться какой-то сверхглубинный канал, соединяющий два крайне отдаленных друг от друга географических пункта.

Ввиду того, что содержащиеся в рукописи сведения могут представлять собой большой научный интерес, мы решили передать рукопись Академии наук СССР.

Мы очень просим прислать нам научное заключение по поводу данной находки. Всем нам очень интересно знать, какими сведениями располагает современная наука относительно существования сверхглубинных каналов, а также природных феноменов: электростатических и гидродинамических.

По поручению команды парохода «ИЛЬЯ МЕЧНИКОВ»

капитан парохода Н. Е. Бабарин.

г. Мурманск.

Борт парохода «Илья Мечников»

Храм «Черного тукана»

Сегодня я решил привести в порядок документы и записи. Они прошли со мной длинный путь, и сейчас наступила пора расстаться. Ведь я далеко не уверен в успехе своего предприятия. Оно рискованно, ох, как рискованно, я это очень хорошо знаю.

То, что будет вложено в полиэтиленовую канистру, ни в коей мере не является моим завещанием или просьбой о помощи. Мне просто кажется, что, как ученый, я не имею права подвергать риску содержащийся в моих дневниках ценный исследовательский материал. Он может еще кому-нибудь пригодиться. Кому? Не знаю. Всем людям сразу или безумцу, способному, подобно мне, все бросить и… Но лучше не нужно об этом, лучше попытаться постепенно распутать хитроумный клубок моих десятилетних приключений.

У меня не очень простая задача. Необходимо разобрать многочисленные записи имен людей, названий рек, городов, деревень, племен. Они перемежаются с отрывками из моего дневника, стихами и документами о последней экспедиции полковника Фосетта.

Фосетт, Фосетт, путеводная звезда, призрачный свет которой долгие годы грел меня сильнее солнечных лучей. Не могу произносить этого имени без глубокой благодарности.

Рядом со мной стоит открытая канистра. Один за другим я протискиваю внутрь ее листки бумаги, исписанные разными чернилами. Записи производились в разное время и в различных местах земного шара. Узнаю свой лондонский дневник, карандашные каракули, сделанные при свете костра под диктовку пьяного румберо, машинописный текст документов, связанных с именем Фосетта. Кое-что приходится дописывать прямо сейчас под порывами холодного ветра, налетающего с плато.

В полумили от меня, там, где плато обрывается в бездну, грохочет стеклянная стена. Она сверкает, будто начищенный до блеска гигантский шлем. Она манит и тревожит меня, я тороплюсь окончить работу, в то же время мне хочется, чтобы все было понятно тому, в чьи руки попадет эта рукопись…

 
Где рай индейский Маран-им,
Спросите реку Смерти!
Желтую Риу-Мансу,
Желтую, как золотые крыши Манауса…
И покраснеет она на закате,
Красною станет, как краска уруку,
Кровью индейцев красная Риу-Мансу,
Кровью ваура, шеренте, каража, трумаи,
Явалапити, камайюра и мехинаку.[1]1
  Индейские племена.


[Закрыть]
Ночью спросите ее о пути в Маран-им,
Черною станет вода, черною, как женинапо.[2]2
  Черная краска, добываемая из растения.


[Закрыть]
Не небо черно! Это память черна…
Забвенье черно об исчезнувших и истребленных.
Не нужно грустить в праздник Мавутсинима,
Создавшего сельву,[3]3
  Девственный тропический лес Южной Америки.


[Закрыть]
Большую реку и индейцев.
Спросите его о пути в Маран-им,
И вы поймете, как молчалива сельва…
 

Но нет, вы не поймете… Вторая сигнальная система здесь не действует. Это нужно испытать самому. Чего искал я в болотах Шингу, к чему стремился, задыхаясь в мангрове[4]4
  Прибрежные заросли тропического леса в полосе действия морских приливов.


[Закрыть] Риу-Мансу? Когда-то мне легко было ответить на эти вопросы. А теперь… я все чаще прихожу к мысли, что ответить на них невозможно. Я чувствую, что вы не понимаете меня. Но не нахожу нужных слов. Помните, у Киплинга?

 
Рассказал ли я про реку? Иль на ней поставил мету?
Взял ли пробу с самородком? Нет, не я копался там!
Потому что сам Создатель втрое мне платил за это.
Только ты понять не можешь. Уходи и действуй сам.
 

Теперь понимаете? Мне только казалось, что я чего-то ищу, к чему-то стремлюсь. Сельва сама по себе и цель, и награда, и судьба. Я отдал ей все: молодость, талант, любовь, здоровье. Все! А чего достиг? Не спешите отвечать. Сначала подумайте о моих глазах, которые видели то, что лишь смутно мерещится поэтам. Не забудьте о моей коже, которая каждой клеткой впитывала грозовой аромат настоящей жизни. А мои нервы? Всегда натянутые, как тетива, не они ли ежечасно играли в рулетку со смертью? И вопреки традиции крупье постоянно проигрывал… Нет, не спешите говорить, что я ничего не вынес из сельвы.

Впрочем, думайте что хотите. Я не люблю навязывать другим свое мнение о весьма отвлеченных понятиях нравственного идеала. Лучше я расскажу о первой встрече с сельвой…

Завязку этой истории следует искать во тьме веков. Она отодвинута от нас по крайней мере на двенадцать столетий. Я же оказался втянутым в нее девять лет назад, что дает мне некоторые надежды не опоздать хотя бы к развязке.

Как сейчас помню этот дождливый августовский день. Только что защитив магистерскую диссертацию по биохимии вирусов, я спешил обрадовать невесту. Мы были помолвлены с ней уже шесть лет. На этот день оба мы возлагали большие надежды. С огромным букетом роз, промокший и счастливый, я прислонился спиной к ее двери, нащупал звонок и нажал кнопку. Дверь открылась бесшумно, и я упал в объятия моего будущего тестя. Я понял это, когда обернулся. Он с некоторым сожалением взглянул на свой смокинг и пригласил меня в кабинет.

В гостиной звенело столовое серебро. Из кухни доносился соблазнительный запах жареной индейки. Эти верные признаки предстоящего банкета отнюдь не могли омрачить моего ликования. Оставив розы на мраморном столике, с улыбкой от уха до уха я последовал за сэром Генри.

Должен сказать, что отец моей невесты считался одним из крупнейших вирусологов нашего времени. Нобелевский лауреат и профессор университета, он был ко всему прочему и моим шефом. Нужно ли говорить о тех чувствах, которые я испытывал, входя в его огромный кабинет?

Сэр Генри предложил мне сесть и сам сел в старое, довольно потертое кресло с высокой узкой спинкой. Я почему-то подумал, что в этом кресле сидел отец сэра Генри, его дед, а может, даже и прадед, какой-нибудь энергичный и ловкий дипломат ее величества королевы Виктории. Словно подтверждая эти мысли, со стены кабинета молча взирали лики многочисленных предков. Здесь были элегантные денди, некогда украшавшие салоны высшего Света, бравые офицеры в форме колониальных войск и солидные мужи с баками, очевидно причастные к бизнесу и парламентской говорильне. На некоторых портретах были изображены и женщины, не особенно красивые, но обладавшие зато столь прямым и настойчивым взглядом, что он не вызывал сомнения в их умении постоять за себя. Очевидная добродетель этих дам на мгновенье вызвала у меня легкую дрожь, и только мысль о том, что все это дела давно забытых дней, примирила меня с ними. Я с удовольствием отметил, что портреты и фотографии родственников сэра Генри занимали в кабинете только одну стену, да и то не полностью. Остальное жизненное пространство безраздельно принадлежало книгам. Они громоздились от пола до потолка, а одна изящная китайская полочка с книгами приютилась под портретом дамы с высоким париком и сухой напудренной шеей.

– Итак… – сказал сэр Генри, аккуратно обрезая кончик серой, как валлийская ива, регалии.

Я вопросительно уставился на него. Он ответил спокойным, изучающим взглядом. Мне показалось, что он взвешивает меня на невидимых весах. Вероятно, что-то беспокоило его. Но он почему-то не мог высказать этого прямо.

– Итак, – повторил он, – официальный курс пауки у вас позади. Что вы собираетесь делать дальше?

Я несколько растерялся.

– Работать, естественно… Ну, и потом ведь мы с Энн…

Легкая, едва уловимая тень скользнула по его лицу.

– Да, да, конечно, я помню, – торопливо перебил он меня. – Но как вы думаете работать?

– Простите? Я, кажется, не совсем вас понял.

Сэр Генри встал и прошелся по кабинету, умело лавируя между книжными нагромождениями. Сэр Генри высокий, даже очень высокий человек. Когда он проходит возле вас, кажется, что мимо проезжает двухэтажный троллейбус.

– Видите ли, – начал он очень мягко и неторопливо, – можно было бы продолжить тему вашей диссертации, развить ее, поискать новые направления…

Он помолчал, потом, остановившись передо мной, сказал твердо и холодно:

– Но это пустое дело, сэр. Ваша работа позволила получить исчерпывающую информацию о штамме вируса Б-II. Продолжать изучение особенностей его строения или влезать в механизм взаимодействия с живой клеткой бессмысленно. До тех пор пока не будут разработаны новые методы исследования, всем этим просто не стоит заниматься. Вы будете по крохам собирать данные, которые в лучшем случае послужат пищей для отвлеченных, а поэтому бесполезных умозаключений наших теоретиков. Нужно искать что то новое. Берите пример…

Дверь в кабинет распахнулась, и я увидел Энн. Моя Энн! При виде ее я сразу забыл все, о чем говорил сэр Генри. Но появившуюся на его лице легкую тень досады я все же успел заметить.

Румяная, энергичная, напористая. Все это относится к моей Энн, У нее белокурые волосы и решительная походка. Она жизнерадостна и непосредственна. Однако в пределах разумного.

– Цветы необыкновенно хороши! – улыбнулась она. – Почему ты оставил их в передней? Мне приятней было бы взять их из твоих рук.

– О Энн, я просто не знал, где ты…

– Я была на кухне, разве ты не видишь? Она указала на ослепительно белый, хрустящий, как первый осенний ледок, передничек. Я улыбнулся, невольно подражая улыбке сэра Генри. Энн такая уютная, домашняя и… нелогичная. Жаркая волна умиления прихлынула к сердцу.

– Но, Энн, чтобы увидеть тебя, я должен был заранее знать, где ты, а не зная этого, я не мог определить по твоему наряду, где тебя нужно искать, Круг замыкается.

Сэр Генри чуть усмехнулся в аккуратно подстриженные усы.

– Все равно! – убежденно сказала Энн и тряхнула головкой.

– Я надеюсь, – деликатно вмешался сэр Генри, – что мы продолжим наш разговор о… вашей работе после обеда.

Мы с Энн вышли из кабинета, и время до обеда заполнилось для нас потоком милых пустячков, которые так горазды изобретать влюбленные. Мы побывали и на кухне. Там Энн очаровательно мешала миссис Твидл и ее помощнице готовиться к банкету. Потом мы слушали магнитофонные записи, потом Энн пела, потом мы немного посплетничали об общих знакомых, а потом уже смеялись просто так, Одним словом, мы сделали кучу дел и ничего не сделали. Я хмелел от любви и семейного окружения, как хмелеют от хорошего выдержанного вина. Я давно потерял родителей, еще в раннем детстве, и тепло чужого камина согревало мое сердце. Сейчас, вспоминая этот день, я понимаю, что уже тогда назревала гроза, которая не могла не разразиться. Но тогда я не замечал ее. Я был совсем другим человеком тогда. Просто я был слишком молод и глуп.

– Итак, ты самостоятельный человек, и пора подумать о будущем, – сказала, наконец, Энн, когда мы уединились в ее комнатке.

Как она походила на своего отца! Даже слова почти те же. Пожалуй, сэру Генри не хватало только некоторой законченности в суждениях, присущей его дочери.

– Прежде всего мы поженимся, – сказал я.

Это было мое единственное твердое убеждение. Это было мое единственное желание. Я хотел жениться на этой девушке, и, черт побери, неужели я этого не заслужил!

– Конечно, – сказала Энн, – но где ты собираешься работать?

– Я, право, не очень задумывался над этим вопросом. Мне кажется, меня могут оставить в университете, там найдется для меня место, да и сэр Генри кое-что обещал сделать.

Она помолчала. Энн никогда не говорит сразу.

Свою мысль она тщательно шлифует, правда, как всякая женщина, она обращает внимание только на те аспекты, которые ее интересуют.

– Безусловно, – сказала она, – ты сможешь остаться в университете. Ты способный, и у тебя есть перспективы стать известным ученым. Это так. Но нас теперь будет двое… А может… В общем у тебя будет семья. Понимаешь? Семья-а! А университет – это очень долго. И, главное, там мало платят. Много лет подряд нам придется еле-еле сводить концы с концами. На помощь папы рассчитывать не приходится, – она усмехнулась. – Занятия наукой в столь неразумно широких масштабах свели почти на нет все его состояние. Я хотела бы начать нашу совместную жизнь самостоятельно. Понимаешь? Независимость, независимость и независимость – вот мой девиз.

Она умолкла. А я не знал, что ей ответить.

– А кроме того, – продолжала она, несколько поколебавшись, – мне не хотелось, чтобы ты походил па отца. Он слишком ученый. Он немножко не от мира сего, а сейчас, согласись, это смешно. Ему не нужны деньги, слава, я иногда думаю, что и семья ему не нужна.

– Энн!

– Я думаю, что мама была очень несчастлива. Мне не хочется стать женой человека, для которого ничто не свято, кроме науки. Понимаешь?

– Ты несправедлива, Энн, – горячо возразил я, – ты несправедлива к сэру Генри! Твой отец большой ученый и честный человек!

– Допускаю, но от этого ничего не меняется. Мы вновь замолчали, и признаюсь, впервые молчание вдвоем с Энн было для меня тягостным.

– Что же ты предлагаешь? – спросил я. Она внимательно посмотрела на меня. Этот открытый взор что-то мне напомнил, мне показалось, что кто-то уже смотрел на меня так. Только это было давно. В другой жизни.

– Твои чувства ко мне позволяют надеяться на твое согласие, – как всегда, несколько витиевато и в то же время совершенно определенно сказала она.

– Конечно, Энн, если только…

– Мне хотелось, чтобы ты работал в какой-нибудь фирме, там солидные оклады. Кстати, и места есть, я слышала…

Она выжидательно посмотрела на меня.

– Черт побери! – воскликнул я. – Мне нравится твое предложение, я и сам подумывал об этом, только…

По правде говоря, я кривил душой. Мне совсем не хотелось с головой окунаться в промышленность. Там много бессмысленных хлопот, и мало науки, и мало творчества, и мало свободы.

– Боюсь только, что тогда на моей карьере ученого придется поставить крест, – наконец выдавил я.

– Почему? – Энн пожала плечами. – В фирмах такие отличные лаборатории, современное оборудование, ты сможешь работать над избранной темой еще успешнее, чем в университете.

– Да, пожалуй, ты права, – нерешительно согласился я.

– Я очень рада, что ты это понял, – нежно сказала Энн и ласково улыбнулась мне.

А я тогда почему-то подумал, что она своей манерой смотреть прямо в лицо собеседника удивительно напоминает напудренных дам на портретах в кабинете сэра Генри…

После банкета, который, кстати сказать, прошел очень весело и в самой непринужденной обстановке, сэр Генри подошел ко мне с двумя рюмками подогретого портвейна.

– Я хотел бы закончить наш разговор, если вы, конечно, не возражаете, – сказал он, протягивая рюмку.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

Мы пошли в кабинет.

– Хотите поехать в Южную Америку? – внезапно сказал сэр Генри, останавливаясь передо мной и закрывая дверь.

– Что?

Он отошел к окну. По темным стеклам струились потоки бесконечного дождя. Камин бросал малиновый отсвет на корешки старых книг.

– Микроорганизмы невероятно изменчивы, этот ортодоксальный факт вам хорошо известен. Некоторые современные виды микробов и вирусов должны очень мало походить на своих предков. А вам не любопытно знать, какими они были в прошлом? Не торопитесь отвечать. Я, с вашего позволения, закончу свою мысль… К сожалению, ученым не удавалось встретиться лицом к лицу с ископаемыми бактериями и вирусами. Как правило, микробиологи сталкивались лишь с результатами их жизнедеятельности.

Я не удивился, услышав столь странную лекцию. Это было характерно для сэра Генри. Студенты называли это «охватом в клещи».

Сэр Генри прошелся по комнате, допил вино. и вновь остановился возле меня.

– Ну, а сейчас такая возможность неожиданно представилась, – тихо сказал он. – В северной части бассейна Амазонки найдено захоронение, куда еще не проникал человек. Для науки это сущий клад. Вы же знаете, что большинство захоронений и в Южной Америке и в Египте оказались разграбленными. Алчные искатели золота уносили из гробниц драгоценности, но оставляли там все виды современных микроорганизмов.