Текст книги "Малый дом в Оллингтоне. Том 1"

Автор книги: Энтони Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Глава III. Вдова Дейл

Так как мистрис Дейл Малого дома не принадлежала, по своему происхождению, к фамилии оллингтонских Дейлов, то нет необходимости доказывать, что в ее характере напрасно было бы искать особенности, свойственные характеру Дейлов. Эти особенности не были, возможно, очень заметны и в ее дочерях, которые в этом отношении более заимствовали от матери, чем от отца, но притом внимательный наблюдатель легко заметит в них оттенки характера Дейлов. Они были постоянны, тверды и иногда очень строги в суждениях, они полагали, что принадлежать к фамилии Дейлов – весьма много значит, но не имели привычки много говорить об этом и гордиться – они обладали своей, особенной гордостью, которая досталась по наследству от матери.

Конечно, мистрис Дейл была гордая женщина, но она гордилась вовсе не тем, что исключительно принадлежало ей самой. По происхождению она была гораздо ниже мужа, потому что ее дед был почти никто. Ее состояние было довольно значительно для ее скромного положения в жизни, и доходы с него служили главными источниками ее существования, но этого далеко не достаточно, чтобы гордиться им как богатством. Она считалась некогда красавицей, и даже теперь, на мой взгляд, все еще была очень хороша, но, разумеется, в эту пору жизни, после пятнадцати лет вдовства, с двумя взрослыми дочерями на руках, она не гордилась своей красотой. Не имела она также сознательной гордости в том, что была леди. А что она была леди, снаружи и внутри, с макушки до пят, в сердце и в уме, леди по воспитанию и по природе, и также по происхождению, несмотря на недостаток в этом отношении ее деда, я ручаюсь за этот факт – meo periculo[12]12
  Ручаюсь жизнью (лат.).


[Закрыть]. Сквайр, не питая к ней особенного расположения, признавал, однако же, в ней это достоинство и во всех отношениях обходился с ней как с равной себе.

Ее положение требовало, чтобы она была или очень горда, или уж очень покорна. Она была бедна, а между тем ее дочери занимали положение, которое имеют только дочери богатых людей. Они пользовались этим положением как племянницы бездетного оллингтонского сквайра и как его племянницы, по мнению мистрис Дейл, имели полное право на его ласковое обращение и любовь, не в ущерб уважению к ней самой или к ним. Весьма дурно выполняла бы мистрис Дейл материнские обязанности в отношении к дочерям, если бы позволила собственной гордости встать между ними и теми материальными благами, которые дядя в состоянии был дать им. Через них и для них она бесплатно получила дом, в котором жила, и пользовалась многим, что принадлежало собственно сквайру, а ради себя не получила ничего. Брак ее с Филиппом Дейлом не нравился его брату сквайру, и сквайр, при жизни еще Филиппа, продолжал показывать, что повлиять на его мнение в этом отношении не было никакой возможности. И оно не изменилось. Прожив несколько лет в самом близком соседстве, принадлежа, можно сказать, к одному и тому же семейству, сквайр и мистрис Дейл не могли сделаться друзьями. Между ними никогда не было ссоры, об этом нечего и говорить. Они постоянно встречались. Сквайр бессознательно оказывал глубокое уважение вдове брата, со своей стороны вдова вполне ценила любовь, проявляемую дядей к ее дочерям, но все-таки они не могли сделаться друзьями. Мистрис Дейл никогда не говорила сквайру ни слова о своих денежных делах. Сквайр ни слова не говорил матери о своем намерении относительно ее дочерей. Таким образом они жили и живут в Оллингтоне.

Жизнь, которую вела мистрис Дейл, нельзя назвать легкой, не лишенной многих мучительных усилий. Принцип этой жизни можно выразить следующими словами – мистрис Дейл должна похоронить себя для того, чтобы ее дочери счастливо жили на свете. Для исполнения этого принципа в требовалось воздерживаться от всякой жалобы на свою участь, не подавать вида перед дочерями, что ее положение горько. Счастье их жизни на земле было бы отравлено, если бы они заметили, что их мать, в своей «подземной» жизни, испытывает ради них и переносит всякого рода лишения. Необходимо было, чтобы они думали, что сбор гороха в коленкоровой шляпке с опущенными полями, долгое чтение книг перед камином и время, проводимое в одиночестве и размышлениях, соответствовали ее склонностям. «Мама не любит показываться в обществе», «Я не думаю, чтобы мама была где-нибудь счастливее, кроме своей гостиной» – так обыкновенно говорили ее дочери. Я не могу сказать, что их научали произносить подобные слова, они сами приучились к мысли, которая заставила их выражаться таким образом, и уже в первое время своего появления в обществе привыкли отзываться так о матери. Но вскоре настал час – сначала для одной, а затем и для другой, – когда они узнали, что это было совсем не так, и кроме того узнали, что для них и за них их бедная мать много страдала.

И действительно, мистрис Дейл душой могла бы быть нисколько не старше своих дочерей. Могла бы тоже играть в крикет, грести сено, красоваться на маленькой лошадке и находить удовольствие в наездничестве, могла бы, наконец, выслушивать любезные фразы того или другого Аполлона, могла бы, если бы все это согласовывалось с ее положением. Женщины в сорок лет не всегда становятся старыми мизантропками или строгими моралистками, совершенно равнодушными к светским удовольствиям – нет! даже если бы они и были вдовами. Есть люди, которые полагают, что непременно таково должно быть настроение их умов. Признаюсь, я смотрю на это совсем иначе. Я бы хотел, чтобы женщины, а также и мужчины были молоды до тех пор, пока могут сохранить в своих сердцах силу молодости. Это не значит, что женщина должна говорить, будто ее возраст меньше того, сколько значится по записи ее отца в семейной Библии. Пусть та из них, которой сорок лет, и считает себя сорокалетней, но если в эти годы она молода душой, то пусть покажет это.

Я не оправдываю мистрис Дейл. Вместо того чтобы оставаться между гороховыми зарослями в коленкоровой шляпе с опущенными полями, ей бы следовало, таков по крайней мере мой совет, присоединиться к играющим в крикет. Тогда между молодыми людьми она не проронила бы ни одного сказанного слова. А эти гороховые заросли отделялись от лужайки только невысокой стеной и несколькими кустарниками. Мистрис Дейл прислушивалась к словам играющих, но не из-за подозрительности, но как заботливая любящая мать. Голоса ее дочерей были очень приятны ей, серебристый голосок Лили звучал в ее ушах так чудесно, как музыка богов. Она слышала, что было сказано о леди Хартльтон, и вздрогнула от смелой иронии своей Лили. Она слышала, как Лили сказала, что мама хочет дома покушать гороху, и при этом подумала, что теперь такова уж ее участь.

– Милое, дорогое дитя! Действительно, такова и должна быть моя участь!

Когда напряженный слух ее проводил молодых людей через мостик в соседний сад, мистрис Дейл с корзинкой на руке перешла через лужайку и, опустившись на приступок у окна гостиной, устремила взор на роскошные летние цветы и гладкую поверхность расстилавшейся перед ней подстриженной травы.

В том, что она находится здесь, не проявлялась ли особенная благость Провидения? Можно ли быть недовольным таким состоянием? Разве она не может считать себя счастливою, имея дочерей таких пленительных, любящих, доверчивых и в свою очередь заслуживающих полного доверия? Хотя Богу угодно было, чтобы муж, лучшая половина самой ее, был оторван от земной жизни и чтобы через это она лишена была всех земных радостей, но разве дурно, что за такое лишение для нее так много было сделано, чтобы смягчить ее судьбу и придать этой судьбе столько прелести и красоты? «Все это так», – говорила она про себя и все-таки считала себя несчастливою. Она решилась, как сама часто говорила, отказаться от всякого ребячества, и теперь сожалела о том, от чего сама же отказалась. В ушах ее все еще раздавался серебристый голос Лили, звучавший среди юной компании, которая пробиралась сквозь кустарники, – мистрис Дейл слышала эти звуки в то время, когда ничей слух, кроме материнского, не мог бы его различить. Если эти молодые люди были в Большом доме, то весьма естественно, и ее дочери должны быть там же. Сквайр не любил, чтобы гости сидели с ним, когда не было дам, которые бы украшали застолье. Но что касается мистрис Дейл, она была уверена, что никто и не подумает сожалеть о ее отсутствии. Правда, сейчас она снова должна была показаться в Большом доме, в противном случае ее отсутствие – не появление и уход, а постоянное отсутствие, – было бы неприятно. Другой причины, по которой она должна присоединяться к обществу молодых людей, не было – присоединившись к нему, она не доставит никому удовольствия и не получит радости сама. Так пусть же ее дочери едят со стола брата и пьют из его чаши. Им всегда и от всей души будет сделан радушный прием. Для нее не существовало подобного радушия ни в Большом, ни во всяком другом доме, ни за чьим бы то ни было столом!

«Мама хочет дома покушать гороху». – И мистрис Дейл, утвердив локти на коленях и подпирая руками подбородок, повторила слова, произнесенные ее дочерью во время прогулки.

– Извините, мама, на кухне спрашивают, нужно ли чистить горох.

Вопрос этот прервал думы мистрис Дейл. Она встала и отдала корзинку.

– Неужели на кухне не знают, что барышни обедают сегодня в Большом доме?

– Знают, мама.

– Для меня не нужно готовить обеда. Я буду рано пить чай. – Так мистрис Дейл не исполнила исключительно ей предназначенного долга и не пошла на обед.

Но зато она приступила к исполнению другой обязанности. Когда семья из трех человек вынужденно живет на триста фунтов в год и несмотря на это претендует на положение в обществе, она должна заботиться о некоторых мелочах, даже и в таком случае, если бы эта семья состояла только из лиц женского пола. Мистрис Дейл знала это очень хорошо, а так как ей нравилось, что наряды ее дочерей были милы и свежи, поэтому она много времени посвящала этим заботам. Сквайр присылал племянницам шали на зиму, дарил наряды для верховой езды, привозил из Лондона коричневую шелковую материю на платья, но всегда в таком ограниченном количестве, что сшить два платья из подаренной ткани оказывалось делом выше искусства женщины, и особенно платья из шелковой материи коричневого цвета, а между тем сквайр хорошо помнил о своих подарках и с нетерпением ждал того, чтобы видеть плоды своей щедрости. Все это, разумеется, считалось вспомоществованием, но если бы сквайр дарил деньги, которые тратил на покупку материй, благодеяние его ценилось бы гораздо выше. Итак, дочери мистрис Дейл всегда были мило, прилично и даже нарядно одеты, они сами заботились и трудились над этим, но главной швеей и портнихой являлась их мать. И теперь она вошла в их комнату, вынула кисейные платья и… впрочем, мне кажется, я не должен здесь пускаться в подробности. Она, однако же, никогда не стыдилась этой работы, требовала горячий утюг и своими руками разглаживала все складки, придавала надлежащую пышность воланам, пришивала где нужно новую ленточку – словом, приводила все платье в должный порядок. Мужчины вовсе не знают, какого труда стоит доставить удовольствие их взору, хотя бы это было даже на час времени.

– Ах, мама, как вы добры! – сказала Белл, вернувшись со своей сестрой с прогулки, чтобы надеть хорошенькие платья и потом отправиться на обед.

– Мама всегда добра, – сказала Лили, – я бы желала, мама, гораздо чаще делать для вас то же самое. – И с этими словами она поцеловала мать.

Сквайр был пунктуален насчет обеденного времени, и потому барышни оделись весьма торопливо и снова пошли по тому же саду, а мать провожала их до мостика.

– Ваш дядя не рассердился, что я не приду? – спросила мистрис Дейл.

– Мы его не видели, мама, – сказала Лили. – Мы были в поле и совсем забыли о времени.

– Судя по всему, дяди там не было, а то бы мы с ним встретились, – заметила Белл.

– А я, мама, право, сердита на вас. И ты Белл тоже, да? С вашей стороны очень дурно оставаться дома и не идти с нами вместе.

– Я думаю, для мамы приятнее сидеть в своей гостиной, чем в Большом доме, – сказала Белл с особенной нежностью, взяв мать за руку.

– Ну, прощайте, милые. Я буду ждать вас часам к десяти или одиннадцати. Впрочем, не торопитесь.

Сестры ушли, и вдова снова осталась одна. Дорожка от мостика шла прямо к заднему фасаду Большого дома, так что мистрис Дейл минуты две смотрела вслед своим дочерям, почти бежавшим по дорожке. Она увидела, как развевались их платья на крутом повороте перед ступеньками на террасу. Мистрис Дейл не хотела идти дальше укромного уголка в лавровых деревьях, которые окружали ее, боясь, чтобы кто-нибудь не подсмотрел, как она следила за своими дочерями. Но когда розовые кисейные платьица скрылись из виду, ей стало жаль, что она не пошла вместе со своими девочками. Она стояла, не сделав ни шагу вперед. Ей не хотелось, чтобы Хопкинс рассказывал потом, как она глядела вслед своим дочерям, когда они шли из ее дома в дом сквайра. Ведь Хопкинс не в состоянии понять, зачем она следила за ними.

– Вы, мои милые, как видно, не очень торопились. Я думаю, и ваша мать могла бы прийти с вами, – сказал дядя Кристофер.

Такова была манера высказываться у этого человека. Зная свои предпочтения, он должен был бы признаться самому себе, что ему приятнее, когда мистрис Дейл остается дома, без нее он чувствовал себя за своим столом вполне господином и гораздо спокойнее. А между тем часто выражал сожаление, что она не пришла, и как будто верил в это сожаление.

– Я думаю, мама устала, – сказала Белл.

– Гм! Кажется, недалеко пройти от одного дома к другому. Если бы я каждый раз, когда устаю, запирался дома… Но ничего. Пойдемте обедать. Мистер Кросби, не угодно ли вам сопроводить мою племянницу Лилиану?

И потом, предложив свою руку Белл, сквайр отправился в столовую.

– Если он дальше будет бранить мою маму, я уйду, – сказала Лили своему спутнику. Из этого можно заключить, что в течение проведенного вместе утра молодые люди успели уже сблизиться.

Мистрис Дейл, постояв с минуту на мостике, вернулась домой к чаю. Не будем вдаваться в подробности о том, заменил ли этот чай бараньи котлеты и отварную ветчину или жареную утку и зеленый горох, которые имелись в доме для семейного обеда. Мы можем, однако же, заметить, что она села за вечернюю трапезу без особенного аппетита. Перед тем как сесть за стол, она взяла какую-то книгу, вероятно, какой-нибудь роман, потому что мистрис Дейл была еще в том возрасте, когда романы читаются не без удовольствия, и, прихлебывая чай, прочитала две-три страницы. Но вот книга кладется в сторону, поднос, на котором уже давно простыл горячий чай, остается забытым, мистрис Дейл садится в фамильное кресло и погружается в думы о себе, о дочерях и, вероятно, о том, какова была бы ее участь, если бы жил еще человек, которого она так горячо любила в течение немногих лет своего замужества.

Надо заметить, что постоянство в любви и ненависти было в натуре всех Дейлов. Любовь к ней мужа была самая искренняя, неизменная, так что покойный нередко ссорился со своим братом, потому что последний не совсем по-братски выражался иногда насчет его жены. Много лет прошло с того времени, а между тем чувство это сохранилось в прежней своей силе. Приехав впервые в Оллингтон, мистрис Дейл старалась завоевать расположение сквайра, но вскоре узнала, что это невозможно, и у нее больше уже не было к тому желания. Мистрис Дейл не принадлежала к числу тех мягкосердечных женщин, которые благодарят Бога, что могут любить всякого. Тогда она могла бы еще полюбить сквайра, могла бы питать к нему тесную сестринскую дружбу, но теперь это сделать она не могла. Сквайр был холоден к ней и с каким-то настойчивым постоянством отклонял все ее попытки завоевать его расположение. Прошло вот уже семь лет, в течение которых мистрис Дейл была так же холодна к нему, как и он – к ней.

Все это весьма тяжело переносить. То, что ее дочери должны любить своего дядю, это было не только благоразумно, но и во всех отношениях желательно. К ним он не был холоден. Он был привязан к ним и великодушен. Не будь ее при них, он принял бы их в свой дом, как родных дочерей, и они, конечно, во всех отношениях стояли бы перед светом, как его приемные дети. Не лучше ли было бы, если бы ее при них не было?

Только в самом грустном настроении духа вопрос этот возникал в ее отвлеченных думах, но тогда она возвращалась к действительности и решительно, с негодованием отвечала на него протестом против своей собственной болезненной слабости. Без нее дочерям ее не было бы хорошо, хотя бы дядя их был вдвое лучшим дядей, хотя бы они, благодаря ее отсутствию, могли сделаться наследницами Оллингтона. Неужели для них не дороже всего, не выше всего на свете находиться постоянно рядом с матерью? И когда она задавала себе этот вопрос, – задавала лукаво, как она признавалась себе, – неужели она не знала, что они любили ее больше и сильнее всего в мире, что они предпочли бы ее ласки и заботу покровительству всякого дяди, как бы ни был велик его дом? Да, они любили ее больше, чем целый мир. К другой любви, если бы она пробудилась в их сердцах, она не стала бы ревновать. И если эта любовь появится, если они станут счастливыми, а она сама тогда, быть может, насладится светлым вечером жизни. Если они выйдут замуж, и если их мужья примут ее любовь, дружбу и преданность, она бы еще могла избавиться от этой мертвенной холодности Большого дома и быть счастливой в каком-нибудь уютном коттедже, из которого временами выходила бы и навещала тех людей, которые действительно ей по душе. Недалеко от Оллингтона, в Гествике, жил доктор, о нем она часто думала как о человеке, который мог бы занять место зятя. Этот человек, по-видимому, нравился ее спокойной, прекрасной Белл, а он более чем старался со своей стороны понравиться ей. Но надежда эта, или, вернее, эта идея, несколько недель тому назад исчезла как сон. Мистрис Дейл никогда об этом не спрашивала дочь, она была не такая женщина, чтобы задавать подобного рода вопросы. В течение двух последних месяцев она с сожалением увидела, что Белл почти с холодностью смотрела на человека, к которому ее мать благоволила.

В этих размышлениях прошел весь вечер, около одиннадцати часов она услышала приближающиеся к дому шаги. Молодые люди, разумеется, провожали барышень, и когда мистрис Дейл вышла из все еще открытых дверей гостиной, она увидела их всех посреди расстилавшейся перед домом лужайки.

– Вот и мама! – вскричала Лили. – Мама, мистер Кросби хочет поиграть в крикет при лунном свете.

– Мне кажется, теперь довольно темно, – сказала мистрис Дейл.

– Для него достаточно и этого освещения, – возразила Лили. – Ведь он играет без обручей, не правда ли, мистер Кросби?

– Мне кажется, для крикета довольно светло, – отвечал мистер Кросби, взглянув на луну. – И притом было бы нелепо ложиться спать теперь.

– Да, ваша правда, – сказала Лили. – Но ведь, вы знаете, в деревне все люди нелепые. Бильярд, на котором можно играть целую ночь при газовом освещении, гораздо лучше, не правда ли?

– Ваши стрелы, мисс Дейл, далеко не попадают в цель, потому что я в жизни не брал кия в руки. Вам бы лучше поговорить о бильярде с вашим кузеном.

– А разве Бернард большой охотник до этой игры? – спросила Белл.

– Да, иногда играю, изредка, не чаще, чем Кросби играет в крикет. Ну, Кросби, пойдем домой и выкурим по сигаре.

– И прекрасно, – сказала Лили. – А мы, деревенские жители, отправимся спать. Мама, я бы желала, чтобы у нас была небольшая курительная комнатка. Я не хочу, чтобы нас считали нелепыми.

С этими словами партия разделилась – дамы вошли в дом, а кавалеры отправились обратно через лужайку.

– Лили, душа моя, – сказала мистрис Дейл, когда все они собрались в спальне. – Мне кажется, что ты очень строго обходишься с мистером Кросби.

– Она так обходилась с ним весь вечер, – заметила Белл.

– На том основании, что считала себя в кругу очень хороших друзей.

– Да, очень-очень хороших! – подхватила Белл.

– Послушай, Белл, ты ревнуешь, это точно. – И потом, заметив, что сестра ее слегка обиделась, Лили подошла и поцеловала ее: – Нет, кажется, она не ревнует, не правда ли, мама?

– Не думаю, что она заслужила, чтобы о ней так говорили, – сказала мистрис Дейл.

– Но ты же не думаешь, что я действительно имела в виду что-то подобное, – сказала Лили. – Всякий лютик занимает меня больше, чем мистер Кросби.

– И меня тоже, Лили.

– Ну уж нет. Впрочем, мама, он у меня не выходит из головы. Он так похож на Аполлона. Я всегда буду называть его Аполлоном: Phoebus Apollo![13]13
  Феб Аполлон! (лат.) Феб – прозвище Аполлона, означающее «лучезарный», «сияющий».


[Закрыть] И когда я буду рисовать его портрет, то вместо лука дам ему в руки моллет. Признаюсь, я очень обязана Бернарду, что он привез его сюда, и, право, не хотела бы, чтобы он уехал отсюда послезавтра.

– Послезавтра! – сказала мистрис Дейл. – На два дня не стоило и приезжать…

– Действительно не стоило. Приехать сюда, чтобы нарушить наши мирные, спокойные занятия, не дать даже времени сосчитать лучи его сияния.

– Впрочем, он говорит, что еще раз приедет сюда, – заметила Белл.

– Да, нам еще остается надежда на его возвращение, – сказала Лили. – Дядя Кристофер просил его приехать, когда получит более продолжительный отпуск. А ведь теперь он здесь за короткое время. Ему легче достаются отпуска, чем бедному Джонни Имсу. Джонни может отлучиться только на месяц, а мистер Кросби на два, и притом – когда вздумается, и вообще он, кажется, располагает своим временем круглый год.

– Дядя Кристофер приглашал его в сентябре – на охоту, – сказала Белл.

– Да, и хотя он не сказал, что приедет, но мне кажется, у него было это на уме, – возразила Лили. – Вот, мама, есть еще надежда для нас.

– Тогда тебе придется нарисовать Аполлона с ружьем вместо моллета.

– А это весьма нехорошо, мама. Мы мало будем видеть и его, и Бернарда. Они ведь не возьмут нас в лес вместо загонщиков.

– Ты будешь много кричать и поэтому будешь бесполезна.

– В самом деле? Я думала, что загонщики должны кричать и вспугивать птиц. Я бы очень устала, если бы пришлось все кричать, а потому, думаю, лучше оставаться дома и заниматься шитьем.

– Я надеюсь, что он приедет, дядя Кристофер, как видно, очень его любит, – сказала Белл.

– Желала бы я знать, понравится ли его приезд одному джентльмену в Гествике, – заметила Лили и тотчас же взглянула на сестру: она увидела, что слова ее были неприятны.

– Лили, ты слишком невоздержанна на язык, – сказала мистрис Дейл.

– Ведь я пошутила, Белл, извини, пожалуйста.

– Ничего, – сказала Белл. – Только все же Лили часто говорит, не подумав.

Разговор прекратился, и ничего больше не было сказано, кроме нескольких слов о туалете и обыкновенных желаний, выражаемых при прощании. Лили и Белл занимали одну комнату, и, когда дверь этой комнаты затворилась за ними, Белл с некоторым воодушевлением намекнула на предшествовавший разговор:

– Лили, ты обещала мне не говорить ни слова о докторе Крофтсе.

– Знаю, душа моя, и знаю также, что я очень виновата. Прости меня, Белл, впредь этого не повторится, разумеется, если можно будет удержаться.

– Если можно будет удержаться, Лили?

– Не знаю, право, почему я не должна говорить о нем, конечно, не в насмешку. Из всех мужчин, которых я видела в жизни, он нравится мне больше всех. Если бы я не любила тебя больше, чем люблю себя, я бы тебе позавидовала.

– Лили, что ты обещала мне сейчас?

– Хорошо, начну исполнять обещание с утра. Не знаю, почему ты так холодно обращаешься с ним.

– Я никогда не обращалась с ним холодно.

– Разве это не видно? А он между тем готов отдать левую руку, если ты только улыбнешься ему, и также правую руку – о, как бы мне хотелось увидеть это на самом деле! Ты слышишь, Белл?

– Слышу, что ты говоришь пустяки.

– Как бы я желала увидеть это! Мама тоже желает. Я уверена, хоть и не слышала от нее об этом ни слова. В моих глазах это – красавец мужчина, каких я не видела. Как можно сравнить его с мистером Аполлоном Кросби! Но судя по всему, тебе неприятно, и теперь я не скажу о нем ни слова.

Когда Белл пожелала сестре доброй ночи, быть может, с большею, против обыкновенного, любовью, заметно было, что слова и язвительный тон Лили понравились ей, несмотря на обещание, которого она требовала от сестры: Лили все это видела и знала.