Текст книги "Весь невидимый нам свет"

Автор книги: Энтони Дорр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Вена

Фельдфебелю Рейнгольду фон Румпелю сорок один год – еще вполне можно надеяться на повышение. У него влажные красные губы, бледные щеки, почти прозрачные, как сырое филе камбалы, и умение держать нос по ветру, которое редко его подводит. Жена мужественно переносит разлуку с ним, расставляя фарфоровых кошечек по цвету – от темных к светлым – на двух полках в штутгартской гостиной. Еще у него две дочери, которых он не видел девять месяцев. Старшая, Вероника, очень идейная. Ее письма к нему пестрят такими выражениями, как «святая решимость», «невиданные свершения» и «впервые в истории».

У фон Румпеля есть особый талант, и этот талант – алмазы. В огранке и шлифовке он не уступает лучшим арийским ювелирам Европы и часто на глаз может определить подделку. Он изучал кристаллографию в Мюнхене, стажировался у шлифовальщика в Антверпене и однажды – незабываемый день! – побывал в алмазном магазине без вывески на Чартерхауз-стрит в Лондоне, где его заставили вывернуть карманы, провели по трем лестничным пролетам, через три запертые двери и усадили за стол, а там человек с острыми нафабренными усами показал ему необработанный алмаз из Южной Африки весом в девяносто два карата.

До войны Рейнгольду фон Румпелю жилось вполне неплохо. Он был оценщиком в магазине на втором этаже, позади Старого штутгартского замка. Клиенты приносили камни и спрашивали, сколько те стоят. Иногда он брался за переогранку алмазов или консультировал проекты по добавлению фацет, а если иногда обманывал клиента, то говорил себе, что это входит в игру.

Война расширила сферу его деятельности. Фельдфебель фон Румпель получил возможность делать то, чего не делал никто со времен Великих Моголов, а может, и за всю историю человечества. Франция капитулировала всего несколько недель назад, а он уже повидал такое, чего не надеялся увидеть и за шесть жизней. Глобус семнадцатого века размером с небольшой автомобиль, вулканы отмечены рубинами, полюса – сапфирами, а мировые столицы – алмазами. Держал – держал! – рукоять кинжала по меньшей мере четырехвековой давности, из белого нефрита с изумрудами. Только вчера, по пути в Вену, он оприходовал фарфоровый сервиз в пятьсот семьдесят предметов, с бриллиантом огранки «маркиза» в ободе каждой тарелки. Где изъяты сокровища и у кого, фон Румпель не спрашивает. Он уже упаковал все в окованный железом ящик, запер, белой краской написал сверху номер и лично проследил, как ящик грузят в круглосуточно охраняемый вагон.

Теперь вагон дожидается отправки верховному командованию. Дожидается, когда в него погрузят другие ящики.

Сегодняшним летним вечером, в пыльной геологической библиотеке Вены, фельдфебель фон Румпель вместе с пигалицей-секретаршей перебирает стопки старых журналов. На секретарше коричневые туфли, коричневые чулки, коричневая юбка и коричневая блузка. Она подставляет скамеечку, снимает с полок книги.

Тавернье. «Путешествия в Индию». 1676.

П. С. Паллас. «Путешествие по южным провинциям Российского государства». 1793.

Стритер. «Драгоценные камни и минералы». 1898.

По слухам, фюрер составляет список предметов, которые хочет получить из Европы и России. Говорят, он решил превратить австрийский Линц в город-сказку, культурную столицу мира. Широкий променад, мавзолей, акрополь, планетарий, библиотека, оперный театр – все из мрамора и гранита, все безукоризненно чистое. А в центре – километровой длины музей, вместилище величайших достижений человеческой культуры.

Фон Румпелю говорили, что документ существует на самом деле. Четыреста страниц.

Он сидит за столом. Пытается закинуть ногу на ногу, однако сегодня его беспокоит припухлость в паху – странная, но не болезненная. Пигалица-секретарша приносит книги. Фон Румпель листает Тавернье, Стритера, «Очерки Персии» Мюррея. Читает о трехсоткаратовом бриллианте «Орлов» в Москве, о «Нур-уль-Айне», о Дрезденском зеленом бриллианте весом сорок целых восемь десятых карат. К вечеру он находит то, что ищет. Историю о бессмертном царевиче, о жреце, рассказавшем про гнев богини, о французском священнике, якобы купившем камень несколько столетий спустя.

Море огня. Серовато-голубой с красным нутром. По утверждению источников, весит сто тридцать три карата. То ли утрачен, то ли завещан в 1738 году королю Франции с условием, что двести лет будет оставаться под замком.

Фон Румпель поднимает голову. Зеленые лампы, ряды золотистых пыльных корешков. Вся Европа – а ему предстоит отыскать в ее складках один-единственный камешек.

Боши

Папа говорит, их оружие блестит, словно из него никогда не стреляли. Говорит, сапоги начищены, форма без единого пятнышка. Говорит, они выглядят так, будто только что сошли с комфортабельного поезда.

Соседки, которые останавливаются посудачить с мадам Манек у дверей кухни, говорят, что немцы (они называют их «боши») скупили все открытки. Говорят, что боши вымели подчистую соломенных куколок, засахаренные абрикосы и черствые булочки с витрины кондитерской. Боши покупают сорочки у мсье Вердье и женское белье у мсье Морвэна; боши едят невероятное количество масла и сыра; они вылакали все шампанское, которое продал им caviste[22]22
  Смотритель винного подвала (фр.).


[Закрыть].

Гитлер, шепчутся женщины, объезжает Париж на автомобиле.

Объявлен комендантский час. Запрещена всякая музыка, которую можно услышать на улице. Запрещены общественные танцы. «Страна в трауре, и мы должны вести себя подобающе», – объявляет мэр, хотя не понятно, какая у него власть.

Когда Мари-Лора рядом с отцом, она то и дело слышит, как он чиркает спичкой, закуривая новую сигарету. По утрам он то в кухне у мадам Манек, то в табачной лавке, то на почте – стоит в бесконечной очереди к телефону. По вечерам папа что-нибудь чинит у Этьена в доме – болтающуюся дверцу шкафа, скрипучую половицу. Он спрашивает у мадам Манек, кому из соседей можно доверять. Щелкает задвижкой на ящике с инструментами снова и снова, пока мадам Манек не просит его перестать.

В один день Этьен сидит с Мари-Лорой и читает ей вслух своим шелковистым голосом, в другой – запирается у себя в комнате из-за «мигрени». Мадам Манек угощает Мари-Лору шоколадками, кусками торта; сегодня утром они выжимали лимоны в подслащенную воду, и мадам Манек разрешила Мари-Лоре пить лимонад сколько хочется.

– А подолгу он вот так сидит у себя, мадам?

– Иногда всего лишь день-два. Иногда больше.

Неделя в Сен-Мало превратилась в две недели. Мари-Лора чувствует, что ее жизнь, как «Двадцать тысяч лье под водой», делится на две части. Том I: Мари-Лора с папой жили в Париже и ходили на работу. Теперь начался том II, в котором немцы ездят на мотоциклах по узким улочкам, а дядюшка Этьен прячется в собственном доме.

– Папа, когда мы уедем?

– Как только я получу известия из Парижа.

– Почему мы должны спать в этой маленькой спальне?

– Если хочешь, можем попросить комнату внизу.

– А что с той комнатой, которая напротив нашей?

– Мы с Этьеном согласились, что там никто жить не будет.

– Почему?

– Это была комната твоего деда.

– Когда мне можно будет пойти на море?

– Не сегодня, Мари.

– Может, хотя бы прогуляемся по ближайшей улице?

– Это слишком опасно.

Ей хочется съежиться. Что за опасности такие? Открывая окно спальни, Мари-Лора не слышит ни криков, ни взрывов, только голоса птиц, которых дядя Этьен называет бакланами, да иногда рокот пролетающего самолета.

Она часами изучает дом. Первый этаж принадлежит мадам Манек. Тут чисто, легко найти дорогу и всегда много гостей – они заходят через черную дверь поделиться городскими сплетнями. Вот столовая, вот фойе, вот буфет со старыми тарелками, которые звенят всякий раз, как кто-нибудь проходит мимо. Рядом с кухней дверь в комнату мадам. Там кровать, раковина, ночной горшок.

Одиннадцать винтовых ступеней ведут на второй этаж, где пахнет увядшим величием. Бывшая швейная комната, бывшая комната горничной. Прямо здесь на площадке, рассказывает мадам Манек, носильщики уронили гроб с двоюродной бабкой Этьена. «Гроб перевернулся, и покойница пролетела целый пролет. Все были в ужасе, а ей – хоть бы хны!»

На третьем этаже все загромождено: ящики с банками, металлические диски, ржавые пилы, ведра с какими-то электрическими деталями, инженерные учебники стопками вокруг унитаза. На четвертом этаже вещи уже навалены повсюду: в комнатах, в коридорах, вдоль лестницы, – корзины с запчастями, обувные коробки со сверлами, кукольные домики, сделанные прадедушкой. Огромная комната Этьена занимает весь пятый этаж. Там то совершенно тихо, то звучит музыка или треск из радиоприемников.

Дальше шестой этаж: аккуратная спальня деда слева, прямо впереди – уборная, справа – комнатка, где живут Мари-Лора с папой. Когда дует ветер (то есть почти всегда) и ставни гремят, а стены стонут, дом с его захламленными комнатами и туго закрученной лестницей в середине кажется материальным воплощением дядюшкиного внутреннего мира: он так же замкнут в себе, но в нем можно отыскать затянутые паутиной сокровища.

В кухне подруги мадам Манек восхищаются, какие у Мари-Лоры волосы и веснушки. В Париже, говорят старухи, люди стоят в очередях за хлебом по пять часов. Едят собак и кошек, убивают камнями голубей и варят из них суп. Нет ни свинины, ни крольчатины, ни цветной капусты. Фары машин закрашены синей краской, а по вечерам в городе тихо, как на кладбище: ни автобусов, ни трамваев. Бензин достать практически невозможно. Мари-Лора сидит за квадратным кухонным столом перед тарелкой с печеньем и воображает этих старух: морщинистые руки со вздутыми венами, мутные глаза, огромные уши. Сквозь раскрытое окно доносится щебетание ласточек, шаги по городской стене, стук тросов о мачты, скрип цепей и блоков в порту. Призраки. Немцы. Улитки.

Гауптман

Щуплый преподаватель технических наук доктор Гауптман снимает китель с медными пуговицами и вешает на спинку стула. Потом велит кадетам взять металлические коробки из запертого шкафа в дальнем конце лаборатории.

В каждой коробке шестерни, линзы, предохранители, пружины, скобы, резисторы. Вот толстая катушка медной проволоки, вот молоточек, вот аккумуляторная батарея размером с ботинок – никогда еще Вернеру не приходилось держать в руках такие качественные детали. Коротышка-преподаватель рисует на доске схему простейшего устройства для изучения азбуки Морзе. Откладывает мел, сводит тонкие пальцы и велит кадетам собрать этот контур из деталей в наборе.

– У вас один час.

Многие мальчики бледнеют. Высыпают все на стол и осторожно трогают пальцем, словно неведомые подарки из будущего. Фредерик одну за другой вынимает детали из коробки и подносит к свету.

На миг Вернер снова на чердаке сиротского дома, в голове у него роятся вопросы. Что такое молния? Как высоко можно подпрыгнуть на Марсе? Какая разница между дважды двадцать пять и дважды пять и двадцать? Затем он берет из коробки батарею, две металлические пластины, гвоздики, молоток. Через минуту у него уже готов осциллятор по схеме.

Маленький преподаватель хмурится. Проверяет контур – работает.

– Хорошо. – Он стоит перед столом Вернера, сцепив руки за спиной. – Теперь возьмите из коробки дисковый магнит, проволоку, винт и батарею. – Хотя инструкция обращена ко всему классу, смотрит он только на Вернера. – Вот все, что вы можете использовать. Кто сделает простой мотор?

Некоторые без энтузиазма перебирают детали. Другие просто сидят и смотрят.

Вернер ощущает внимание доктора Гауптмана, как луч прожектора. Он прикладывает винт головкой к магниту, а острым концом – к положительной клемме батареи. Затем подводит проволоку одним концом к отрицательной клемме батареи, другим – к магниту; магнит и винт начинаются вращаться. Вся сборка не занимает и пятнадцати секунд.

Доктор Гауптман приоткрывает рот. Лицо у него красное от волнения.

– Как ваша фамилия, кадет?

– Пфенниг, герр доктор.

– Что еще вы можете сделать?

Вернер разглядывает детали на столе:

– Дверной звонок, герр доктор? Радиомаяк, герр доктор? Омметр?

Другие мальчишки тянут шею. У доктора Гауптмана розовые губы и на удивление тонкие веки. Как будто он следит за Вернером, даже когда прикрывает глаза.

– Собери это все, – говорит он.

Летающий диван

На рынке, на стволах деревьев на площади Шатобриана появляется объявление. Добровольная сдача огнестрельного оружия. За отказ – расстрел. К полудню следующего дня появляются бретонцы с оружием – из дальних деревень едут крестьяне на телегах, запряженных мулами, приходят, еле переставляя ноги, старые моряки с допотопными пистолетами; несколько охотников сдают винтовки, с обидой и возмущением глядя в пол.

В итоге набирается жалкая кучка – от силы триста стволов, половина из них ржавые. Два молодых жандарма грузят их в грузовик и увозят по узкой улочке к дамбе. Ни речей, ни объяснений.

– Папа, а можно мне выйти погулять, пожалуйста?

– Потерпи, ласточка.

Однако он думает о чем-то другом, курит так много, словно задумал обратить себя в пепел. Вечерами засиживается допоздна, лихорадочно мастеря макет Сен-Мало, добавляя по несколько домов каждый день, выстраивая укрепления, прокладывая улицы, чтобы Мари-Лора изучила город, как когда-то их парижский район. Дерево, клей, гвозди, наждачная бумага – звуки и запахи этой маниакальной работы не успокаивают ее, а, наоборот, пугают. Зачем ей изучать улицы Сен-Мало? Сколько они здесь пробудут?

В большой комнате на пятом этаже дядюшка Этьен читает Мари-Лоре «Путешествие натуралиста». Дарвин охотился на страусов нанду в Патагонии, наблюдал сов в окрестностях Буэнос-Айреса, на Таити взбирался по водопаду. Он обращает внимание на рабов, камни, молнии, вьюрков, на церемонию прижимания носами в Новой Зеландии. Мари-Лоре особенно нравится слушать про темное побережье Южной Америки: непроходимая стена деревьев, вонь гниющих водорослей, мычание тюленей. Ей нравится воображать Дарвина ночью, когда тот, опершись о борт корабля, смотрит на фосфорическую воду, расчерченную огненно-зелеными следами пингвинов.

– Bonsoir[23]23
  Добрый вечер (фр.).


[Закрыть], – говорит она Этьену, стоя на кушетке в его комнате. – Мне всего двенадцать лет, но я отважная французская путешественница и приехала помогать вам в приключениях.

Этьен отвечает с британским акцентом:

– Добрый вечер, мадемуазель, почему бы вам не отправиться со мной в джунгли и не угоститься бабочками? Они размером с тарелку и, возможно, даже не все ядовиты.

– Я охотно съела бы бабочку, мсье Дарвин, но прежде я съем вот это печенье.

Иногда по вечерам они играют в «Летающий диван»: усаживаются рядышком на кушетку, и Этьен спрашивает:

– Куда сегодня, мадемуазель?

– В джунгли! – Или: – На Таити! – Или: – В Мозамбик!

– О, на сей раз нам предстоит долгое путешествие, – говорит Этьен совсем другим голосом, вкрадчивым, бархатистым, медленным, как у проводника в поезде. – Сейчас под нами Атлантический океан, он мерцает в свете луны. Чувствуешь его запах? Чувствуешь, как тут холодно? Как ветер треплет волосы?

– Где мы сейчас, дядя?

– Мы над Борнео, разве ты еще не поняла? Скользим над верхушками деревьев, под нами поблескивают огромные листья, а вот кофейные деревья – чувствуешь запах?

Мари-Лора и впрямь чувствует. Ей не хочется решать: то ли Этьен провел у нее под носом чашкой с остатками кофейной гущи, то ли они и впрямь летят над Борнео.

Они посещают Шотландию, Нью-Йорк, Сантьяго. Несколько раз надевают зимние пальто и отправляются на Луну.

– Чувствуешь, Мари, какие мы легкие? Чуть толкнешься – и взмоешь на огромную высоту.

Он усаживает ее в кресло на колесиках и, пыхтя, возит кругами, пока у нее от хохота не начинает болеть под ложечкой.

– Вот, попробуй кусочек свежей Луны. – И Этьен вкладывает ей в рот что-то очень похожее по вкусу на сыр.

Заканчиваются все путешествия одинаково: они сидят рядышком на кушетке, молотят по подушкам, а комната мало-помалу материализуется вокруг них.

– Ах, – говорит Этьен уже почти обычным голосом, в котором свозит чуть заметная нотка страха, – вот мы и на месте. Дома.

Сумма углов

Вернера вызывают в кабинет преподавателя технических наук. Он входит. У его ног вьются три длинноногие гончие. Комнату освещают две настольные лампы под зелеными стеклянными абажурами. В темноте по стенам – шкафы с энциклопедиями, моделями ветряных мельниц, подзорными трубами, призмами. Доктор Гауптман, в кителе с медными пуговицами, стоит за большим письменным столом, как будто тоже только вошел. Бледный лоб обрамляют тугие светлые кудри; доктор медленно стягивает кожаные перчатки, каждый палец по отдельности.

– Подбросьте, пожалуйста, дров в камин.

Вернер проходит через комнату, ворошит угли и только тут замечает, что в комнате есть третий: здоровущий верзила прикорнул в кресле, рассчитанном на куда более щуплого человека. Это Франк Фолькхаймер, старшеклассник, семнадцатилетний исполин из какой-то северной деревушки. Младшие кадеты рассказывают о нем легенды: Фолькхаймерде перенес через реку трех первогодков, держа их над головой. Приподнял комендантский автомобиль, так что под заднюю ось смогли вставить домкрат. Еще говорят, будто он голыми руками задушил коммуниста. Выколол глаза бродячему псу, чтобы приучить себя к зрелищу чужих страданий. У него прозвище Великан. Даже в мерцающем свете камина видно, как вены синей виноградной лозой вьются по его рукам.

– Еще ни один учащийся не сумел построить мотор, – говорит Гауптман, не глядя на Фолькхаймера. – По крайней мере, без подсказки.

Вернер не знает, что ответить, поэтому молчит и снова тычет кочергой в камин. Искры летят в трубу.

– Вы знаете тригонометрию, кадет?

– Только то, что выучил сам.

Гауптман достает из ящика лист бумаги, что-то пишет:

– Вы знаете, что это?

Вернер щурится.

– Формула, герр доктор.

– Вы знаете, для чего она нужна?

– Чтобы по двум известным точкам найти третью, неизвестную.

Голубые глаза учителя блестят, словно он внезапно заметил под ногами нечто чрезвычайно ценное.

– Если я дам вам две известные точки и расстояние между ними, вы сможете решить задачу, кадет? Построить треугольник?

– Думаю, да.

– Садитесь за мой стол, Пфенниг. Сюда, на мой стул. Вот карандаш.

Вернер садится. Ноги у него не достают до пола. От камина в комнате жарко. Забыть про Фолькхаймера с его колоссальными ботинками и квадратной челюстью. Забыть про маленького лощеного учителя, который расхаживает перед камином, про поздний час, про собак, про шкафы, заставленные интереснейшими предметами. Есть только это:

tg α = sin α / cos α

и sin(α+β) = sin α cos β + cos α sin β

Теперь d можно перенести в левую часть уравнения:

Вернер подставляет числа, которые дал Гауптман. Воображает, как два наблюдателя измеряют шагами расстояние между своими позициями, затем берут азимуты на далекий ориентир: корабль или фабричную трубу. Когда он просит логарифмическую линейку, учитель сразу кладет ее на стол, словно только и ждал этой просьбы. Вернер берет ее, не глядя, и начинает вычислять синусы.

Фолькхаймер наблюдает. Маленький учитель ходит из угла в угол, сцепив руки за спиной. Огонь в камине потрескивает. Слышно лишь дыхание собак да щелканье бегунка на логарифмической линейке.

Наконец Вернер говорит:

– Шестнадцать запятая сорок три, герр доктор.

Он чертит треугольник, подписывает расстояния и отдает листок учителю. Тот что-то смотрит в кожаной записной книжке. Фолькхаймер шевелится в кресле; его глаза поблескивают ленивым любопытством. Гауптман, упершись ладонью в стол, глядит в записную книжку, словно додумывая какую-то мысль. На Вернера накатывает безотчетное дурное предчувствие, но тут учитель вновь смотрит на него, и страх проходит.

– При поступлении вы написали, что после школы хотите изучать электротехнику в Берлине. И что вы сирота. Это так?

Вернер косится на Фолькхаймера, кивает:

– Моя сестра…

– Работу ученого, кадет, определяют два фактора. Его интересы и требования времени. Вам понятно?

– Да.

– Мы живем в исключительное время, кадет.

Волнение распирает грудь. Озаренный пламенем кабинет с книжными шкафами – в таких местах и вершатся великие дела.

– После обеда вы будете работать в лаборатории. Каждый вечер. Включая воскресенье.

– Да, герр доктор.

– Приступите завтра.

– Да, герр доктор.

– Фолькхаймер будет за вами приглядывать. Возьмите печенье. – Учитель достает перевязанную ленточкой жестяную коробку. – И дышите, кадет Пфенниг. Вы не сможете задерживать дыхание на все то время, что находитесь в моей лаборатории.

– Да, герр доктор.

По коридорам гуляет холодный ветер. Воздух такой чистый, что у Вернера кружится голова. Под потолком спальни вьются три ночные бабочки. Вернер в темноте снимает ботинки, складывает брюки, ставит сверху жестянку с печеньем. С верхней койки свешивается Фредерик:

– Ты где был?

– Мне дали печенье, – говорит Вернер.

– Я сегодня слышал филина.

– Тсс! – шикает мальчик через две койки от них.

Вернер протягивает наверх печенье.

– Знаешь их? – шепчет Фредерик. – Они очень редкие. Большие, как планер. Этот, наверное, был молодой самец, искал новую территорию. Он сидел на тополе за плацем.

– Ой, – говорит Вернер. Перед закрытыми глазами плывут греческие буквы: равнобедренные треугольники, беты, синусоиды. Он видит себя в белом халате среди механизмов.

Когда-нибудь он выиграет большую премию.

Шифрование, реактивные двигатели, все самое современное.

Мы живем в исключительное время, кадет.

В коридоре слышен стук подкованных каблуков – идет воспитатель. Фредерик ныряет обратно в койку.

– Я не видел, – шепчет он, – но слышал совершенно отчетливо.

– Заткни пасть! – говорит другой мальчик. – Из-за тебя нам всем влетит!

Фредерик умолкает. Вернер перестает жевать. Шагов больше не слышно: воспитатель то ли ушел, то ли стоит под дверью. Снаружи кто-то колет дрова. Слышен звон кувалды по колуну и частое, испуганное дыхание мальчиков вокруг.