355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энтони Берджесс » Влюбленный Шекспир » Текст книги (страница 14)
Влюбленный Шекспир
  • Текст добавлен: 7 сентября 2016, 19:24

Текст книги "Влюбленный Шекспир"


Автор книги: Энтони Берджесс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Это не по моей части.

– Ерунда, если уж Чепмен смог, то ты тоже справишься.

– Я могу сделать только пародию, сатиру на их сатиру, и не более того. Или, может быть, не менее? Мода быстро меняется, пьеса же должна быть выше, чем мода, чтобы пережить свое время.

– Это все равно что презирать вчерашний голод. Но только вчерашний голод нельзя утолить завтрашней едой.

– Надо же, как образно, – улыбнулся Уильям.

– Так что, как говорится, «хлеб наш насущный даждь нам днесь», то бишь сегодня, – процитировал Бербедж молитву. – А заодно и деньги, чтобы хватило на покупку дома. Вот что, Уилл, поскорее заканчивай улаживать дела со своим домом и принимайся за работу, чтобы с нами никакой Чепмен и близко тягаться не мог.

– Я уже все уладил, – ответил Уильям. – Я являюсь счастливым владельцем Нью-Плейс, купчая подписана, так что все в полном порядке. А интересно, Чепмен смог бы купить лучший дом в своем родном городе? И вообще, – надменно добавил он, – Чепмен не любит распространяться о своей генеалогии.

– О чем?

– О происхождении.

– Да уж, Чепмен не джентльмен, – неопределенно проговорил Дик Бербедж,

– хотя он неплохо знает по-гречески.

– Это фригольд?[58]58
  Фригольд – «свободное держание», характерная для Англии форма наследственного или пожизненного владения землей или недвижимостью. Фригольдеры могли свободно распоряжаться своим имуществом, что было невозможно при пользовании на правах аренды.


[Закрыть]
– внезапно спросил Катберт Бербедж. До сих пор он молчал, мрачно выводя пальцем разные геометрические фигуры на пролитом на стол эле.

– Ты о Нью-Пяейс? О да, фригольд. – Уильям догадался, что было на уме у Катберта. Ему нравился Катберт – подтянутый, аккуратный человек, который был всего лишь на два года моложе его, любящий точность во всем, благообразный, уравновешенный, но последнее время совершенно лишившийся покоя – как, впрочем, и все они – из-за мучительного вопроса с арендой театра.

– Вот ты все говоришь, какие пьесы нам нужно писать и ставить, – с упреком сказал он брату. – Но при этом упускаешь из виду главное – где это делать. Нам нужен собственный Нью-Плейс.

– Ну, может быть, Аллен еще продлит нам аренду, – беззаботно ответил Дик. – Он сам говорил, что собирается это сделать.

– Но не со мной.

– К тому же у нас будет Блэкфрайарз, это гораздо более теплое помещение, чем любой из старых театров. И ни местные толстосумы, ни даже Тайный совет не смогут нам в этом помешать. К тому же милорд сам сказал мне…

Богатые жители этого района были обеспокоены соседством с плебейским театром и жаловались на то, что он якобы будет нарушать благочестие, а толпы простолюдинов, жующих на ходу жареные колбаски, и грохот на сцене совершенно лишат их сна и покоя. Дик был настроен слишком оптимистично; и в этом тоже был своеобразный юмор.

– Так что у нас будет сразу два действующих театра, – заключил Дик, – вот увидишь.

– И в обоих будет ставиться что-нибудь смешное, – подсказал Уильям.

– Кстати, о смешном, – вспомнил Дик. – Этот каменщик уже что-то пишет для «слуг Пембрука». Я видел его в роли Иеронимо. Кстати, играл он очень даже недурно. Так вот, он просто помешан на юморе, и говорят, у него даже есть собственная теория на этот счет.

– У каменщика? – Уильям нахмурился.

– Ну да, – с отрешенным видом подтвердил Дик Бербедж, – это еще один поэт, который хоть и не джентльмен, но знает греческий. Как-то раз в пивной у датчан он по пьяному делу устроил целое представление, но его никто не слушал. А уж он так старался, читал и Анакреонта, и Ксенофон-та, и не только их. А под занавес взял и наблевал на пол.

– Каменщик, который знает греческий?

– Ну да, когда-то он учился в Вестминстер-Скул. Потом был в солдатах и даже вернулся домой с трофеями. Судя по его собственному рассказу, он отобрал их у какого-то негодяя, которого убил на глазах у обеих армий. Это было в Нидерландах. Очень даже по-гречески. У него не то отец, не то отчим был каменщиком, и сына он тоже обучил этому ремеслу. Я думаю, каменщику вполне по силам создавать неплохие пьесы.

– И еще более прочные театры, – подсказал Катберт.

– Каждый человек должен заниматься своим делом, – промолвил Уильям. – Я имею в виду ремесло. – Но потом он вспомнил, какое ремесло было изначально уготовано ему самому. – Кстати, а что он написал?

– Да так… просто Том Нэш взялся было за пьесу для труппы Пембрука, но так ее и не закончил. Это была сатира, ну там опять же насмешки и все такое… Он сделал два акта, а потом испугался и продолжать не стал. И вот откуда ни возьмись появляется этот увалень Бен и говорит, что берется написать оставшихся три акта, дайте только ему перо и бумагу.

– А как его зовут? – Спросил Уильям.

– Его зовут Бен. Бен Джонсон.

– Для каменщика имя вполне подходящее.

– Очень остроумно. Нэш дрожит от страха, что все это может зайти слишком далеко. Но этот Бен уверяет, что он не боится ни Бога, ни черта, совсем никого.

– И кому же больше всех достанется от его сатиры?

– Да всем подряд, – неопределенно ответил Дик Бербедж. – Сити, двору, придворным, Тайному совету… короче, всем.

Вроде бы пустяк, чужая пьеса. Кто бы мог подумать, что именно она сможет открыть дверь, что всегда держали закрытой на множество засовов?.. Унылое городское лето, работы невпроворот, Гарри вместе с Эссексом отбыл громить испанцев.

– Это секрет, – доверительно сообщил он Уильяму. – Но я обязательно привезу тебе какой-нибудь маленький подарок, будь то слиток испанского золота или черная, выдранная с корнем борода. А может быть, даже прихвачу какую-нибудь донну или сеньориту, или как там они у них еще называются.

– Кстати, если уж разговор зашел о черных женщинах…

– Ну вообще-то, они там не все черные. Говорят, попадаются и рыжие. – Гарри отпил глоток своей мадеры и, громко рыгнув, как то и подобает бравому солдату, сказал: – Ну да, море уже зовет. Сегодня вечером я выезжаю в Плимут.

– Будь там поосторожнее с белокурыми девицами Запада. Ну а как насчет той, что с Востока, совсем не белокурой и уж подавно не девицы…

– О ней уже давно нет никаких известий. Но похоже, она все еще тебя волнует.

Да, она его волновала. Воспоминания о ее теле не покидали Уильяма и когда он работал, и когда лежал ночью без сна, изнемогая от жары, и когда бродил по улицам Сити, подмечая типажи, лица, слова, шутки. Но последовавшие вскоре перемены в общественной жизни, в стороне от которых не остался и он, стали причиной того, что он вспоминал о своей смуглой леди все реже и реже. Что случилось, кем были эти грязные, одетые в жалкие лохмотья люди и убогие калеки, целыми стаями покидающие Лондон? Нищие уходили из города, но, что было причиной этого великого исхода, Уильям не знал. Он спросил об этом у цирюльника.

Ходят слухи, что театры снесут напрочь. Я слышал, мировые судьи уже получили соответствующие распоряжения.

– Только через наши трупы! – воскликнул Хе-минг.

– Да уж, – прорычал Бербедж, – можешь не сомневаться. Они с радостью снесут театры вместе с актерами, а потом поздравят друг друга с тем, какое богоугодное дело они совершили.

– Вот и поделом твоей сатире, – буркнул Уильям себе под нос.

– Что? Что ты сказал? Эй, что ты там сказал?

– А что случилось со «слугами Пембрука»? – спросил Гарри Конделл.

– Нэш оказался умнее всех, – ответил Бербедж. – Он предвидел, что этим все и кончится, а потому не стал тянуть и сбежал в Ярмут. А Джонсона, Ша и Гэба Спенсера засадили в Маршалси. Остальных просто не нашли. А до того, как оказаться в тюрьме, этот Джонсон успел заявиться в «Розу», поступить в труппу лорда-адмирала и выклянчить у Хенсло четыре фунта аванса. – Из груди Бербеджа вырвался истерический смешок. – Подумать только, вытряс из Хенсло целых четыре фунта. А взамен – фига!

– Вот так каменщик, – пробормотал Флетчер.

– Вот такие наступают времена, – заявил Бербедж, снова переходя на рык.

– А все оттого, что всякие неотесанные бездари и горлопаны суются не в свое дело. А ведь было время, когда нами восхищались благородные джентльмены. Было время, когда все шло гладко и хорошо. – Сказать по совести, Уильям, сколько ни пытался, так и не смог припомнить такого времени: трудности были всегда.

– Ну и ладно, – махнул рукой Катберт Бербедж, – мы лишимся «Театра» в любом случае. Так какая разница, произойдет это сейчас или чуть позже.

– А мне кажется, все обойдется, – высказал свое мнение Кемп. – Ведь всегда же обходилось.

– Но что нам делать сейчас? – спросил Филлипс.

Поехать домой, навестить Стратфорд, Нью-Плейс и герб: они были его оплотом, они должны были выдержать любые испытания…

– Разойтись по домам, – сказал Уильям.

И вот сэр Уильям Шекспир отправился домой. Хотя, сказать по совести, леди и джентльмены, было бы лучше, если бы он туда не ездил. Залитые ослепительным августовским солнцем пыльные дороги, встреча с радушной хозяйкой «Короны», что в Оксфорде, близ Корнмаркета… И наконец прямая дорога на Стратфорд. При мысли о доме сердце в груди, обтянутой великолепным камзолом, радостно забилось. Эй вы, духи великих, но уже покойных стратфордцев, готовьтесь принять в свой сонм нового сына, который преуспел в этой жизни. Город, склони передо мной голову! Значит, так: первым делом въехать в город по Шипстон-роуд и переехать через Клоптонский мост, под которым у затона растет молочай. Вернуться к истокам… Уильям улыбнулся, вспомнив о Тарквинии. Он снова увидел белое пышное женское тело и то, как уродливый южный правитель набрасывается на него. Улыбка получилось нервной: на солнце набежало облако. Вскоре облако освободило дневное светило из своих объятий, и Уильям принял вызов от самого Клоптона, восседая верхом на резвом гнедом скакуне, конь под стать седоку. Итак, проехать по Бридж-Фут, затем налево, в сторону Уотерсайд. Со счастливым возвращением домой, ваша честь. Да хранит вас Господь, сэр; ваш родной город и вся страна гордятся вами. Шип-стрит, залитая солнцем, где в воздухе витают овечьи шерстинки, потом Чепел-стрит, над которой плывет колокольный звон…

А вот и она, вершина всех стараний, воплощенная в жизнь мечта. Нью-Плейс» дом самого Клоптона. Уильям впервые в жизни взглянул на этот дом глазами хозяина, чувствуя при этом оглушительный стук в висках. Документы о передаче имущества оформлялись без его участия, у него тогда были неотложные дела в Лондоне. Уильям знал, что его жена и дочери уже перебрались сюда: он посылал им деньги на покупку мебели и прочего домашнего скарба. Тяжелая входная дверь поблескивала под лучами солнца, которое благосклонно сияло с небес и тоже, казалось, воздавало должные почести мастеру Шекспиру. Может, постучать? Нет, он не станет спрашивать разрешения, чтобы войти в собственный дом. Парадная дверь оказалась заперта; тогда, пройдя вдоль каменного забора, увитого плющом, Уильям увидел небольшую садовую калитку. Большой сад казался диким и заброшенным: Андерхилл, прежний владелец дома, совершенно не следил за ним. Кусты роз, люпины, жимолость, живая изгородь из тиса… Уильям уже представлял себе, как здесь будет красиво через некоторое время. А посреди той лужайки, вон там, нужно будет посадить тутовое дерево…

Дверь кухни была открыта, и Уильям наконец вошел в дом. Это была прекрасная кухня. Здесь было прохладно, на полках поблескивали начищенными боками медные кастрюли, но все они были пустыми: никто здесь ничего не стряпал и не взбивал масла. Уильям прошел через анфиладу гостиных. Простая, но до блеска отполированная мебель, сундук для приданого, жесткие стулья. Уильям поежился. Казалось, будто в доме никто не жил. Где же Джудит и Сьюзан? Где Энн? Можно подумать, что он купил этот дом для себя одного. Уильям направился к лестнице, стараясь идти на цыпочках, как будто в одной из этих спален наверху лежал покойник – его собственное безжизненное тело, лишенное полагающихся ему почестей. Он поднялся на второй этаж.

И остановился в нерешительности, увидев пять закрытых дверей. Почему-то на память пришло имя Джона Харрингтона. Аякс. Уборная. Ватерклозет. А почему бы и нет? Почему бы не завести в этом доме такую полезную вещь? Это была хорошая идея. Внезапно перед глазами Уильяма возник непрошеный образ Дика Бербеджа, который со спущенными штанами, но в своей унылой шляпе восседал на таком троне.

– Энн, Энн, – тихонько окликнул он. И в тот же миг из-за одной из дверей послышалась тревожная возня и сдавленный шепот. Недоумевая, Уильям повернул ручку, толкнул дверь и увидел…

…Дебелая нагота, попытки справиться с волнением.

– Это все она, она это, честное слово, – бормотал Ричард, стоя перед братом в расстегнутой рубашке, заискивающе улыбаясь и пытаясь засунуть обратно в штаны свой внушительных размеров, но уже опадающий инструмент.

Уильям по-прежнему неподвижно стоял в дверях, чувствуя, как его начинает бить озноб, и вместе с тем ощущая большое удовлетворение, какое испывает муж-рогоносец, получивший наконец наглядное доказательство очевидному. Он увидел, что кровать была та самая, из Шотери, и понимающе кивнул. Энн набросила на свои стареющие телеса ночную рубаху.

– Ей нездоровилось, – продолжал Ричард, – и она прилегла здесь, ведь было очень жарко… а я только что пришел и… – Неожиданно он, прихрамывая, отступил в сторону, уже надежно застегнутый на все пуговицы, и затянул другую песню. – Это все она, это она меня заставила… – И тихонько захныкал. – Я не хотел, но она… – Он даже указал дрожащим пальцем на Энн, которая скрестив руки на груди стояла у кровати, ставшей проклятием Нью-Плейс.

– Да, конечно, – почти примирительно сказал Уильям, – это все из-за нее.

ГЛАВА 9

Это все из-за нее, из-за этой женщины. Во всем была виновата она. Уильям не ожидал этого, но, возвращаясь в Лондон, пребывал в совершеннейшем душевном спокойствии. Огромное спасибо вам обоим за это долгожданное избавление, ведь ничто не придает мужчине таких сил и энергии, как осознание того, что ему наставили рога. Вы дали мне в руки козырь, этакую индульгенцию в отпущение моих прошлых и будущих грехов. Что же до того, что не было ни драки, ни скандала… Конечно, я мог бы помахать той джентльменской шпагой, что висела у меня на боку в ножнах, но разве не отдавало бы это театральным душком? А на сцену я выхожу только за деньги, задарма не работаю. Вот почему, моя дорогая женушка, я просто откланялся. Я вернусь к ужину и поговорю со своими дочерьми, если, конечно, они действительно мои. Что же до тебя, мой маленький братишка, то ты уж упражняйся в ублажении стареющих распутниц где-нибудь в другом месте. Жалкий червяк, залезающий в заброшенные норки…

О Господи, Господи, Господи, Господи…

Несмотря на свое спокойствие по поводу измены жены, Уильям не замечал ничего из того, что происходило вокруг. Отголоски лондонских событий посещали его только во сне, сливаясь в нестройный хор знакомых голосов:

ЭНДРЮ УАЙС

Касательно издания вашей пьесы «Ричард Второй», я, как книготорговец и мудрый человек, предлагаю вам проявить благоразумие и вырезать ту сцену, где речь идет о свержении короля. В наше время Тайный совет во всем видит измену и даже слово «наследник», сказанное шепотом (а разве можно произнести его иначе?), может в мгновение ока превратиться в ураган, который сдует головы с плеч, словно яблоки с дерева…

РИЧАРД БЕРБЕДЖ

Они смилостивились: мы снова можем играть. Но какой в этом прок? Только «Розе» вся эта кутерьма пошла на пользу: там распустились сразу три новых цветка (для нас это тернии!) – Спенсер, Ша и Бен, будь он неладен. Эта троица сумела выйти из застенков Маршалси, и вот на корабле лорда-адмирала появились три новые высокие мачты.

ЭНДРЮ УАЙС

Ну ладно, будь по-вашему. На паперти собора Святого Павла под вывеской с ангелом, звеня серебром, люди будут покупать вашу трагедию о смерти Ричарда и о Болингброке – какое мерзкое слово!

РИЧАРД БЕРБЕДЖ

Все кончено, «Театр» пропал. Срок аренды вышел, коварный Джайлз, разбойник Аллен, одолел нас, наше искусство лишилось крова…

КАТБЕРТ БЕРБЕДЖ

Но ведь у нас в запасе есть местность Кетн-Клоуз и названный в ее честь театр «Куртина». Помнишь, Дикон, наш отец десять лет назад купил его на паях с этим безмозглым бакалейщиком Джоном Брейном. Давайте дождемся зимы, и мы сможем заработать кучу денег, ведь чума далеко, парламент созван, и в Сити должно быть многолюдно…

О Господи, Господи, Господи…

РИЧАРД БЕРБЕДЖ

Нет, ничего у нас не получится. Ко двору прибыл некто, сообщивший, что испанский флот вышел в море. Поймали шпионку и прочитали ее бумаги, из которых явствует, что мощная армада уже стоит у наших берегов близ Фалмута. Что же касается многолюдного Сити, то, как только распустят парламент, город опустеет.

КАТБЕРТ БЕРБЕДЖ

Говорят, что испанцы будут разгромлены с Божьей помощью, как уже было в восемьдесят восьмом году. Наши враги одержимы жаждой мести: они потеряли тогда пятьдесят кораблей – целых пятьдесят кораблей легли на дно! – а остальные, скуля от страха и поджав хвост, наперегонки рванули обратно в Испанию.

ЭНДРЮ УАЙС

О, ваша книга идет нарасхват: милорд Эссекс вернулся ко двору, кичась своими пороками, и очень многие люди угадывают его черты в Болингброке.


О Господи, Господи, Господи, Господи, Господи…

Они даже не замечают своего собственного безрассудства, своего убогого лицедейства… Потому что любой адюльтер, даже и кровосмесительный, можно сравнить с искусством; то, что их застали врасплох, свидетельствует лишь о плохой игре. Но мы ведь не ожидали… Да, и тем не менее театральные пьесы изобилуют такими сценами: муж неожиданно возвращается домой из Коринфа, Сиракуз или Ньюингтона… Это само по себе уже является отличным сюжетом для комедии. Вряд ли я когда-нибудь смогу простить им это дурацкое безрассудство и недостаток мастерства.

Уж лучше бы мне по-прежнему жить в счастливом неведении…

Но раз уж это случилось, то лучше всего будет уйти с головой в работу, углубиться в изучение истории, спрятать там свою исстрадавшуюся, готовую расстаться с телом душу. Поискать утешение в мимолетных любовных интрижках, оставив, однако, на будущее сюжет о предательстве могущественного, но вероломного патрона.

– Ты становишься отъявленным моралистом, – сказал Гарри, непринужденно развалившись в лучшем кресле в комнате своего друга и перекинув одну ногу через подлокотник. – Сначала ты изображаешь Робина как Болингброка-триумфатора, потом он должен стать старше и подобреть, потом у тебя появляется этот Готспур, который опять же списан с Робина, и он должен умереть, уступив свое место жирному трусу. Какое бесчестье!

– Я не имел в виду милорда Эссекса ни в первом, ни во втором случае. Просто «Ричард» хорошо продавался, и я подумал, что было бы неплохо продолжить развивать эту линию. И к тому же, – промямлил Уильям, – мне было велено добавить остроты.

– Но все равно все узнают в нем Робина, – сказал Гарри и налил себе мадеры, которую предусмотрительно принес с собой, ведь Уильям не держал у себя такого вина. – А мы, как только увидели на прилавках твоего «Ричарда», сразу же сошлись на том, что именно такой поэт и нужен для нашей затеи.

– Для какой еще затеи? Ты о чем? Гарри продолжал с мрачным видом пить вино. Затем он сказал:

– Так больше не может продолжаться. Королева только и говорит, что об «этом выскочке», «милейшем лорде», который получил графский титул и тут же слишком много о себе возомнил. А Робин героически сражался за Фаял, и вот какую благодарность он за это получил.

– Я слышал, что Фаял взял сэр Уолтер.

– Послушай, ты на чьей стороне? С Робином обошлись несправедливо, и очень скоро кое-кто за это жестоко поплатится.

– Я, – многозначительно ответил Уильям, – ни на чьей стороне. Я просто занимаюсь своим делом и ни во что не вмешиваюсь. Да и кто я такой? Всего лишь жалкий, презренный поэт.

– И что, ты мне больше не друг?

– Ну что ты, Гарри… милорд… Но как я могу рассуждать обо всех этих дворцовых ураганах, сам находясь далеко в стороне от них, там, куда лишь изредка долетает легкий ветерок. И что я получу или потеряю, если присягну на верность этому вашему делу? И вообще, если уж на то пошло, кому и какой может быть от этого прок?

– Был один такой римский поэт, – как бы между прочим заговорил Гарри, разглядывая свой пустой кубок, – возможно, ты даже слышал о нем. Его звали Публий Вергилий Марон. Так вот, он воспевал и прославлял императора Августа…

– Значит, милорд Эссекс будет теперь у нас императором Августом, да?

– А ты, как я погляжу, – усмехнулся Гарри, – уже вообразил себя Вергилием.

– Я бы предпочел быть Овидием.

– Ну да, сосланным к готам. Слушай, я ведь говорю с тобой вполне серьезно. Королева впала в маразм, и он усугубляется с каждым днем. Все эти ее приступы ярости, беспричинные нападки на Робина, оскорбления и даже – было и такое на днях – пощечина. Можешь это себе представить? Она ударила его по лицу, просто так. Все это лишний раз доказывает, что старуха уже окончательно выжила из ума. Мы не можем удержать своих завоеваний за границей: ты только погляди, каких генералов она отправляет в Ирландию. И что бы ни предложил Робин – все с негодованием отвергается. Ее время прошло.

– Измена, милорд? Мой милый и бесконечно дорогой милорд…

– Ага, заговор, который мы готовим в доме поэта. А как же насчет измены Болингброка?

– Королей и королев нельзя свергать.

– Нет, вы только посмотрите на нашего святошу. Никто не вправе причинить вред помазаннику Божиему… Значит, Генрих Четвертый был захватчиком, а Готспур правильно сделал, что восстал, не так ли?

– Генрих Четвертый был миропомазанным королем.

– Так я могу помазать тем же миром и того нищего, что орет песни на улице, – сказал Гарри. – Могу помазать им и самого себя, как Гарри Девятого. Должно быть, это очень ценный елей.

– Старые времена прошли, – сказал Уильям. – Я читал о них у Холиншеда, черпая оттуда сюжеты для своих пьес. Раньше прав был тот, кто успел первым отхватить лакомый кусок. Однако битва при Босворте[59]59
  Битва при Босворте (1485) – решающее сражение между войсками Ричарда III Йорка и Генриха Тюдора. Битва закончилась гибелью Ричарда и провозглашением его противника английским королем Генрихом VII.


[Закрыть]
положила этому конец.

– Ну да, дальше можешь не рассказывать, я смотрел пьесу…

– Мы не хотим, чтобы эти порядки вернулись, чтобы бароны снова перегрызлись друг с другом из-за бесполезной золотой шапки, которая не защитит даже от дождя.

– Дождь может смыть с чела благоуханное миро, – подсказал Гарри. – Тебе ненавистны захватчики и бунтовщики, но в твоих пьесах как раз их образы и удаются лучше всего.

– В каждом из нас скрывается дьявол, – ответил Уильям. – Мы противоречим даже самим себе. И сцена – самое подходящее место для того, чтобы исторгнуть этого беса из своей души.

– Ты избавляешься от беса, но забываешь о том, что будоражишь тем самым умы и души других. Кто-то говорит, что для того, чтобы обличить порок, надо первым делом представить его как нечто заслуживающее обличения, так как просто изображение порока лишь усиливает его порочность. Как знать, возможно, в пьесе о событиях английской истории ты совершаешь свою собственную измену. Возможно также, что измена и порок, – сказал Гарри, – это просто слова.

– Ты сам сейчас говоришь, как герцог Гиз. Если помнишь, именно эта пьеса шла в тот день, когда мы с тобой впервые встретились. Ты наведался в «Розу» вместе с этим своим императором. Или Макиавелом, – вздохнул Уильям. – Я очень сомневаюсь, что тебя мог настолько развратить бедный Кит Марло или кто-нибудь еще из нас, бедных поэтов.

– Меня никто не развращал, – спокойно отозвался Гарри. – Но я вижу разврат и упадок в стране. Страна погрязла в грехе и теперь разваливается на части. И молодые люди должны избавить ее от этой заразы.

– Гарри, – вздохнул Уильям, – я старше тебя на десять лет… Хотя нет, не так, я беру свои слова обратно, возраст сам по себе еще не является добродетелью. Просто позволь задать тебе один вопрос: ты хочешь дожить до моих лет?

– А, ты про жизнь, – беспечно отмахнулся Гарри. – Если сам по себе возраст не является добродетелью, то тогда и незачем стремиться прожить подольше. Я буду действовать! И если при этом мне суждено будет погибнуть, что ж… тогда я умру. Я ведь мог погибнуть и во время последнего похода на острова…

– Да, я знаю, ты проявил себя. И был даже произведен в рыцари. Сэр РГ.

– У Эссекса много верных ему людей.

– Но при тех обстоятельствах смерть была бы почетна. А что за почет, скажи на милость, в том, чтобы закончить жизнь так же, как тот несчастный еврей? Позорная смерть на потребу орущей толпе, когда твою плоть раздвигают, словно занавес, чтобы вытряхнуть из утробы кишки? Это смерть предателя. И помяни мое слово, ты тоже можешь так умереть. Никому не под силу спихнуть эту королеву с ее трона. Она доживет свои дни и умрет королевой. Так что потерпи, ждать осталось не долго.

– Она будет стареть, дряхлеть и продолжать разваливать страну, – ответил Гарри. – Она трясется над каждым фартингом из своего кошелька, а на обед приказывает варить суп из костей, да так, чтобы хватило на несколько дней вперед. А мы должны терпеть ее зловонное дыхание – зубы-то у нее все сгнили – и восторгаться ее немеркнущей красотой. Она жеманно хихикает, путается во французском, итальянском и латыни и держит у себя в спальне картинки с похабными сценами: разглядывает их и пускает слюни.

– А французский посол восторгался ее умом, – смущенно заметил Уильям. – По крайней мере, я так слышал.

– Ну да, ты слышал то и видел это, но сам не знаешь ничего. Наша королева – вонючая куча дерьма. Я вынужден бывать при дворе, так что это-то я знаю. А от тебя, метаморфоза Овидия, мы хотим получить пьесу или поэму, которая показала бы, что у нас не так и что надо изменить. Нечто такое, что встряхнуло бы молодых и указало бы им нужный путь. Пьеса про какого-нибудь старого, выжившего из ума и затем свергнутого тирана.

– Когда в свое время я сочинял поэмы, – с расстановкой проговорил Уильям, – то я делал это, чтобы доставить тебе удовольствие. Я прекратил их писать, когда увидел, что стихи больше не приносят тебе радости. Меня это не обижает – пришло время, когда ты должен был занять свое место во взрослой жизни, и времени на развлечения…

– Хватит ходить вокруг да около, давай выкладывай, что хочешь сказать.

– А сказать я хочу то, что я и сейчас согласен писать стихи ради твоего удовольствия, но только если это не выходит за рамки закона…

– О Господи, опять ты читаешь мне морали!

– Я не буду писать ничего подстрекательского. Не допущу, чтобы мое перо стало орудием измены. Гарри, – взмолился он, – пожалуйста, не связывайся ты с этими полоумными заговорщиками.

– Так что, может быть, мне лучше связаться с какой-нибудь полоумной бабой? И вообще, мне не нравится, что ты постоянно употребляешь это слово – «измена». Да кто ты такой, чтобы предостерегать меня от измены?

– Я твой друг. И любовник. И мне кажется, что друг имеет право…

– Раз уж ты считаешь себя моим другом и любовником, – упрямо сказал Гарри, – может, у тебя и есть какие-то там права. Но сначала ты должен доказать, что на самом деле являешься для меня и тем и другим. Исполни свой долг!

– Долг, – с горечью повторил Уильям. – Мне с самого детства при каждом удобном случае твердили о долге – перед семьей, перед Церковью, перед страной, перед женой. Но теперь я уже достаточно пожил на свете и знаю, что важнее всего для человека – быть в ладу с самим собой. Его долг – сохранить это равновесие. Я уверен, каждому из нас надо бороться с зарождающимся в душе хаосом, не давая ему возможности вырваться наружу, – это и есть наш долг, а все остальное лишь лицемерные слова, призванные оправдать корыстный интерес. Я должен улучшать жизнь посредством моего искусства. Что же до всего остального, то я не хочу будить спящего дракона. – Уильям видел, как дрогнули губы Гарри, готового продолжить эту банальную метафору, и поспешил добавить: – Только не говори мне о рыцарях, убивающих драконов. Ведь кровь одного дракона порождает новых чудовищ. Так что не надо его будить, пусть спит.

– Обычные слова обывателя, – сказал Гарри. – Что ж, мне следовало того ожидать. Все-таки старость не в радость. Ревматизм, беззубый рот и тому подобное… Ты не скажешь и слева в нашу поддержку, потому что ты боишься. И сейчас ты начнешь твердить о том, чего хочет простой народ, считая самого себя его воплощением; Лондонский мост был построен на мешках с овечьей шерстью. Так где же твоя меховая мантия, где олдерменское жирное брюхо и, о да, молодая жена, за которой напропалую волочились бы юноши со слишком откровенно торчащими гульфиками? Да уж; тут ты выбиваешься из общего ряда.

Уильям невесело усмехнулся:

– Ну если уж ты задался целью найти типичного беззубого гражданина, то считай, ты его уже нашел. Я могу переплюнуть всех в умении произносить патриотические речи, а также я самый прижимистый скряга и самый рогатый муж, и таковым я стал стараниями собственного младшего братца.

– Рогоносец! Да ты что…

– Что слышал. Я видел это. Я застиг их голыми, видел, как они отскочили друг от друга, видел их стыд и бесстыдство. К твоему сведению, женщинам никогда не бывает стыдно. Можешь записать это изречение в свою записную книжку.

– Расскажи мне, как это было, Я должен знать все.

– Когда из-за «Собачьего острова» закрыли все театры, я поехал Стратфорд. Взял и нагрянул неожиданно. А там мой брат и жена исполняли священный ритуал, призванный превратить Нью-Плейс в настоящий дом любви.

– Расскажи мне все, что ты видел.

– Я и так уже рассказал достаточно. – Уильям видел, что его друг едва удерживается от смеха. – И даже больше чем достаточно.

– Больше чем достаточно! – Гарри веселился от души. Уильяму никогда не нравился его смех – визгливый истерический хохот маньяка; ему никогда не нравилось то, как при этом безобразно искажалось его лицо, как будто эта красота не имела ничего общего с правдой и великодушием. – Ой, не могу! – покатывался со смеху Гарри. Уильям увидел его почерневший клык с огромным дуплом и язык с желтым налетом. – Ой, уморил! – Внезапно он закашлялся: худощавое, скрытое под роскошными одеждами тело отчаянно содрогалось. – О Господи. – Выбившись из сил, Гарри устало откинулся на спинку кресла. – Как скажешь. – Дрожащими руками он взял со стола вино. – Даже больше чем достаточно.

– Конечно, муж-рогоносец – это всегда очень весело, – вздохнул Уильям, внутренне содрогаясь от только что увиденного им проявления чувств. Смех Гарри был таким же порочным и бесстыдным, как и та сцена, которая стала причиной для его буйного веселья. Он вспомнил слова Гилберта, эту странную деревенскую мудрость, переиначенную и обретшую глубокий смысл благодаря своеобразному гению Гилберта. «Все мы знаем, кто мы такие, – сказал он тогда, – но не знаем, кем могли бы стать».

– Боже ты мой, у меня все болит!

– Козел, то есть по-гречески «трагос», и выпирающий из штанов член, – рассуждал вслух Уильям. – Этот акт включает в себя все необходимые элементы. Так почему же муж-рогоносец не может быть фигурой трагической?

Гарри поперхнулся вином, и брызги разлетелись во все стороны. Уильям почувствовал влагу на своем лице; одна из капель попала на уголок его губ, и он почувствовал кисловато-сладкий вкус вина. Вкус умирающей дружбы. Взяв со стола носовой платок в крапинку, он молча вытер лицо.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю