Текст книги "Малеска — индейская жена белого охотника (СИ)"

Автор книги: Энн София Стивенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 7

Одна в лесу, одна,

А вокруг тёмная ночь…

Одна на воде, одна,

Она плывёт навстречу судьбе.

Малеска снова села в лодку и одна начала печальное путешествие в лес. Её собратья после сражения у Катскилла отступили вглубь материка. Великое племя, которое дало своё название плодороднейшей долине штата Нью-Йорк[12]12
  Имеется в виду племя мохоков и названная в их честь река.


[Закрыть], всегда проявляло радушие к своим менее счастливым собратьям и пускало их на свои охотничьи угодья. Малеска знала, что её народ собрался где-то возле янтарных водопадов Дженеси, и она начала своё печальное путешествие с неясным желанием снова их увидеть, поскольку сейчас у неё не осталось ничего, кроме воспоминаний.

Она взяла одеяло, несколько буханок хлеба, немного мяса и отправилась в путь по реке. Лодка была разбитая, обветшавшая – роскошная краска почти стёрлась с бортов, и бури заливали её водой, когда она стояла в бухте у хижины Малески. Малеска не пыталась её починить. Шкура пумы осталась в хижине. На банке не лежало никаких малиновых подушек. Эти причудливые уютные вещи нужны были для мальчика – их дарила материнская любовь, но сейчас ей ничего не было нужно. Несчастная одинокая индианка, попранная белыми, брошенная собственным ребёнком, возвращалась к своим родичам в поисках убежища. Почему она должна пытаться выглядеть менее одинокой?

Мрачная и всеми покинутая, Малеска сидела в своей лодке и плыла против течения. У неё не осталось никаких желаний, и она гребла целый день, сохраняя ритм с помощью траурных песен, которые она непрерывно распевала.

Иногда она сходила на берег, разводила костёр, жарила рыбу или птицу, которые добывала своим луком, но эти трапезы всегда напоминали ей о нескольких счастливых днях, проведённых в лесу с её мальчиком, и она стонала, не чувствуя вкуса еды, пока даже птицы, порхавшие поблизости, не начинали поглядывать на неё с подозрением. Так она отдыхала от однообразного труда, но это было редко, а, в основном, она спала в своей маленькой лодке, закутавшись в серое одеяло, и вокруг неё струилась река.

Никто не волновался, что она уплыла, никто не пытался её вернуть, иначе её можно было бы отследить по камням, которые почернели от углей там, где она жарила кукурузный хлеб, или по перьям птиц, которых она разделывала, но не ела.

День за днём, день за днём Малеска плыла по своей водной тропе, пока не оказалась в устье Мохока. Здесь она ненадолго остановилась, чувствуя тяжесть на душе и боясь продолжать своё путешествие. Что, если её народ отвергнет её как предательницу? Она бросила их в час глубокого горя – сбежала от могилы отца, их вождя, и унесла его внука к его жесточайшим врагам, белым людям.

Простят ли эту измену люди её племени, примут ли её обратно? Она почти не волновалась об этом; её жизнь была так мрачна, весь мир был так тёмен, что несчастная женщина как будто призывала боль, и, зная, что смерть близка, она бы только улыбнулась. Смутные представления о религии, которые пыталась привить её дикой природе добрая бабушка её сына, сохраняли Малеску от самоубийства, но она слабо надеялась, что племя отнимет у неё жизнь.

Она провела на Мохоке много утомительных дней и ещё более утомительных ночей, крадучись в тени и выискивая самые мрачные места для отдыха. Она искала покоя под диким виноградом, который сгибался под тяжестью фиолетовых ягод, под золотистыми ивами и тёмными соснами, и она не волновалась об опасности. Почему её должны волновать смерть или боль, если она их не боится?

Наконец она затащила лодку под крутой обрыв, спрятала её и направилась в дикий лес, взяв только немного кукурузной муки, одеяло и лук. С той тяжёлой вялостью, которой были отмечены все её движения, она пробиралась по лесным тропам, и по зарубкам на деревьях она понимала, что её племя проходило тем же путём. Но тропа была трудна, и она должна была прошагать много миль, прежде чем доберётся до лагеря своего племени. Её мокасины износились, а платье, некогда такое роскошное, изорвалось и выцвело, когда она увидела небольшой, огороженный надменными деревьями луг, на котором её разорённое племя выстроило себе хижины.

При виде знакомых хижин Малеска бросила свой скудный запас еды и гордо выпрямилась. Несмотря на скорбь, она не могла забыть, что для того народа, который она искала, она остаётся принцессой, дочерью великого вождя.

Походкой императрицы, с яркими, как звёзды, глазами она вступила в лагерь и нашла хижину со знакомыми приметами, которые показывали, что здесь живёт вождь, занимающий место её сына.

Солнце садилось, и перед хижиной собралось множество индейских женщин, которые ожидали, пока выйдут их повелители. В хижине шёл совет, а смуглое сестринство, как свойственно представительницам этого пола, хотело знать всё, что творится. За годы жизни среди белых Малеска сильно изменилась. Изящество и лёгкость юности исчезли, а вместо них явились внушительность и чувство собственного достоинства. Утончённые привычки сохранили её лицо чистым, а волосы блестящими. Малеска покинула индейцев стройным, оживлённым юным созданием, а вернулась настоящей женщиной, скромной, но царственной.

Сначала женщины разглядывали её с удивлением, а затем с разгорающимся гневом, поскольку Малеска, не увидев среди них ни одного знакомого лица, подошла к хижине, подняла циновку и встала на виду как у воинов, собравшихся внутри, так и у разъярённых женщин снаружи.

Когда индейцы увидели, что в их совет вмешалась женщина, наступила мёртвая тишина. Затем последовало свирепое бормотание, и оно заставило бы задрожать любого человека, который боится смерти. Малеска как в ним чём не бывало спокойно смотрела на дикарей, но взгляд её был печален, поскольку она увидела лишь немногих стариков, которые выходили на тропу войны с её отцом. Она повернулась к одному из этих воинов и сказала:

– Это Малеска – дочь Чёрного Орла.

По хижине пробежало бормотание, полное гнева и удивления, а женщины, глядя на неё с угрозой, сгрудились сзади.

– Когда мой муж, молодой белый вождь, умирал, – продолжила Малеска, – он приказал мне спуститься по великой реке и увезти моего сына к его народу. Индейская жена всегда подчиняется своему вождю.

Степенный воин, которого Малеска знала как друга его отца, поднялся и заговорил:

– Прошло много лет с тех пор, как Малеска увезла молодого вождя к белым старейшинам. Зелёная тсуга, что росла на вершине, теперь засохла. Почему Малеска вернулась к своему народу одна? Мальчик умер?

Малеска спрятала лицо в тень, и её голос задрожал.

– Мальчик не умер… и всё же Малеска одна! – заунывным голосом ответила она.

– Женщина сделала из мальчика белого вождя? Он стал врагом нашего народа? – пристально глядя на Малеску, спросил другой индеец.

Малеска узнала его голос и лицо; когда этот воин был молод, он просил Малеску разделить с ним его вигвам. В её глазах вспыхнул упрёк, но она склонила голову и ничего не ответила.

Затем снова заговорил старый вождь:

– Почему Малеска вернулась к своему племени, как птица с перебитым крылом? Белый вождь выгнал её из своего вигвама?

Голос Малески дрогнул, её гордый характер восстал, когда ей представилась вся истина её положения.

– Малеска подчинилась молодому вождю, своему мужу, но её сердце стремилось к её народу. Она пыталась вернуть мальчика в лес, но белые догнали её и забрали мальчика. Малеска теперь одна.

Снова заговорил индеец:

– Дочь Чёрного Орла бросила своё племя, когда в лесах звучала погребальная песнь по её отцу. Она вернулась, когда поспела кукуруза, но здесь нет для неё вигвама. Когда женщина нашего племени уходит к врагу, она возвращается только для того, чтобы умереть. Я сказал хорошо?

По хижине пробежало гортанное бормотание, означавшее согласие. Женщины снаружи услышали его и, собравшись у входа, свирепо закричали:

– Отдайте её нам! Она украла нашего вождя. Она опозорила своё племя. Давно мы не танцевали у костра.

Толпа разъярённых женщин разразилась насмешками и угрозами, они пытались схватить Малеску, которая стояла перед ними бледная и спокойная, но тут поднялся вождь, которого она некогда отвергла, и движением руки оттолкнул женщин.

– Пусть женщины возвращаются в свои вигвамы. Дочь великого вождя погибнет только от рук вождя. Её жизнь принадлежит воинам племени, которым она причинила зло.

Малеска с печалью посмотрела в его лицо… как же оно изменилось с того дня, когда он просил её разделить с ним хижину.

– И это ты отнимешь у меня жизнь? – спросила она.

– Она моя по законам племени, – ответил он. – Повернись на восток – уже темнеет, лес огромен; никто не услышит криков Малески, когда топор расколет ей голову. Пойдём!

Малеска побледнела от ужаса и последовала за ним. Никто не мешал вождю, которому она отказала ради белого человека. Теперь жизнь Малески принадлежала ему. Он имел право выбрать время и место казни. Разочарованные женщины жестоко насмехались над Малеской, когда она, как призрак, скользила через их ряды и исчезла в темноте леса.

Она не обменялась с вождём ни единым словом. Суровый, безмолвный, он пустился по тропе, которая вела к реке, что было известно Малеске, поскольку она сама шла по этой тропе днём раньше. Так, в темноте, в глубокой тишине она шагала всю ночь. Наконец она так устала, что ей хотелось попросить вождя, чтобы он убил её здесь и сейчас; а он шёл немного впереди и только изредка оборачивался, чтобы удостовериться, что она следует за ним.

Один раз она осмелилась спросить его, почему он так долго не лишает её жизни; не удостоив её ответа, он указал на тропу и зашагал дальше. Днём он достал из сумки пригоршню сушёной кукурузы и приказал ей поесть, но сам он за всю долгую ночь и за весь день не взял в рот ни кусочка.

К закату они вышли на берег Мохока возле того места, где она оставила лодку. Индеец остановился и пристально посмотрел на свою жертву.

Кровь застыла в жилах Малески… близость смерть ужаснула её. Она бросила на него взгляд, полный трогательной мольбы, затем сложила руки и встала перед ним, ожидая казни.

– Малеска!

Когда он произнёс имя, некогда столь сладостное для него, его голос звучал мягко, а губы вздрогнули.

– Малеска, река широка и глубока. Киль твоей лодки не оставляет следов. Ты свободна! Великий Дух да озарит тебя своими звёздами. Вот кукуруза и вяленая оленина. Ступай с миром!

Она смотрела на него ласковыми глазами; её губы затряслись, сердце затрепетало от нежности. Она взяла руку краснокожего и с почтением её поцеловала.

– Прощай, – сказала она. – У Малески нет слов, она тебя не забудет.

Дикарь затрясся, в нём ожила былая страсть.

– Малеска, мой вигвам пуст. Ты вернёшься? Это моё право – убить тебя или пощадить.

Малеска указала на небо.

– Он там, на великих охотничьих угодьях. Он ждёт Малеску. Ей будет стыдно, если она придёт к нему из вигвама другого вождя.

На миг дикарь содрогнулся от волнения, затем его лицо приняло прежнее степенное выражение, и он направился к лодке.

Она спустилась к воде, а он снял со своих плеч одеяло и положил его в лодку. Затем он вытащил лодку с места стоянки и жестом показал ей, что пора запрыгивать. Он не дотронулся до её руки, он даже не посмотрел на её лицо. Он видел, как она берёт вёсла и без единого слова отплывает от берега; но когда она скрылась из виду, вождь склонил голову на грудь, и его охватило чувство глубокого горя.

Он сидел на камне, пока закат не окрасил воду у его ног густым красным цветом. На реке показалось каноэ, ведомое белым человеком – единственным белым, который навещал его племя. Это был миссионер. Индейцы почитали его как великого знахаря и восхищались его умениями.

Вождь подозвал миссионера, который, казалось, спешил, но всё равно подплыл к берегу. Краткими, но выразительными словами воин рассказал ему о Малеске, об ужасной судьбе, которой она только что избежала, и об одинокой жизни, на которую она отныне обречена. В сочувствии индейца было нечто величественное, что тронуло благородное сердце миссионера. Он плыл вниз по реке – поскольку долг звал его к другим индейским племенам, – и он обещал, что догонит одинокую женщину и будет защищать её, пока она не окажется в каком-нибудь поселении.

Священник сдержал своё слово. Через час он тонкой верёвкой привязал своё каноэ к маленькой лодке Малески и дружелюбно заговорил с ней о том, что волновало её чистый характер.

Малеска слушала с кротким, благодарным вниманием. Ни один цветок не раскрывался так навстречу солнцу, как её душа раскрылась навстречу священному откровению, полученному от этого священника. У него не было времени и места для проповедей, но он использовал любую возможность, чтобы исполнить свой долг. Он всегда стремился туда, где душе человеческой требовалось знание. Поэтому он не оставил одинокую женщину ни после того, как они прошли устье Мохока, ни на Гудзоне. Когда они увидели Катскилл, Малеску охватило необоримое желание увидеть могилы мужа и отца. В этом обширном, обширном мире ей нечего было искать. Куда она могла пойти, если её изгнал и собственный народ, и отец её мужа?

Она сможет продавать жителям деревни безделушки, созданные с помощью её изобретательного таланта, а если возле Страки найдётся старая хижина, то ей будет этого достаточно.

С такими мыслями Малеска простилась с миссионером, шёпотом благословив его, и направилась к Страке. Здесь она нашла старую хижину, в щелях которой долгие годы свистел ветер. Малеска прилежно законопатила щели мохом и травой, и старый дом, с которым было связано столько сладостных и горьких событий прошлого, снова ожил. Поселившись в нём, она украсила его множеством уютных вещей, отмеченных высоким вкусом. Это место было освящено воспоминаниями о страстной юности и первой, единственной любви.

В лесах было полно добычи, в изобилии росли фрукты; поэтому о том, что рядом живёт Малеска, в посёлке узнали нескоро. Она избегала людей, которые обращались с ней так жестоко, и, сколько было возможно, оберегала своё полное одиночество.

Она жила только одной смутной надеждой – надеждой на возвращение сына из далёких стран, куда его отправили жестокие белые. Она подробно расспросила миссионера о тех землях и сейчас имела точные представления о том, что они собой представляют и где находятся. Великие воды больше не казались ей вечностью, а отъезд за океан не был похож на смерть. Когда-нибудь она снова сможет увидеть своего ребёнка, а пока она будет ждать и молиться богу белых людей.

Глава 8

Ура лесам и холмам!

Ура ягодам, таким голубым!

Мы весело наполняем наши корзинки,

И заросли искрятся от росы.

Задолго до того, как наша история вернулась в Катскилл, Артур Джонс и его прелестная Марта Феллоус женились и обустроились. Добродушный старик умер вскоре после свадьбы и оставил паре наследников свою небольшую лавку и значительную земельную собственность. Артур стал снисходительным, славным мужем, а Марта была так занята заботами о растущей семье, что у неё не было времени на кокетство, которым она отличалась в былые годы. Она помогала мужу зарабатывать деньги, была бережливой домохозяйкой, никогда не позволяла детям бегать босиком, кроме как в самую тёплую погоду, и, говоря её же словами, считала себя обязанной задирать голову выше всех остальных женщин в посёлке.

Если непрерывный путь к процветанию даёт человеку такое право, то притязания миссис Джонс, конечно, были небеспричинны. С каждым годом владения её мужа только росли. Помимо наследства, полученного от тестя, он приобрёл ещё несколько сотен акров расчищенной земли; скромная лавка превратилась в большой магазин, а место старой бревенчатой хижины занял красивый каркасный дом.

Помимо всего этого, мистер Джонс стал первым лицом деревни и был избран в мировые судьи, а его жена, несмотря на то, что после рождения шестерых детей немного располнела, не потеряла своего здорового внешнего вида и в возрасте тридцати восьми лет оставалась настоящей красавицей.

Так обстояли дела в этом семействе в то время, когда к нему вернулась наша история. Однажды, в тёплый полдень в разгаре лета миссис Джонс сидела на веранде своего дома и штопала одежду, которая, судя по размеру, принадлежала кому-то из младших детей. Одну сторону веранды занимал сырный пресс, в котором между винтами был зажат жирный густой творог; напротив стояла небольшая двойная прялка, и на её катушках была ещё намотана кудель. В углу лежали гребень для прядения и куча катушек, а над ними на деревянных колышках висела льняная пряжа – плод тяжёлого многонедельного труда.

Дети ушли в лес за голубикой, и мать, ожидая их прихода, отложила работу и вышла на лужайку перед верандой. Она не волновалась, но без своих родных чувствовала себя немного потерянно. Она постояла на траве, прикрыв глаза ладонью и вглядываясь в лес, а затем вернулась на веранду, отложила работу, вошла в кухню, наполнила чайник и начала готовить ужин. Она вытащила на середину длинный сосновый стол, когда через веранду вошла её старшая дочь с корзинкой голубики. Её прелестное лицо раскраснелось от ходьбы, а длинные косы в беспорядке торчали из-под розовой шляпки, которая немного сбилась набок.

– О, мама, я хочу рассказать тебе что-то необычное, – сказала она, поставив корзинку со спелыми синими ягодами и обмахиваясь пучком каштановых веток. – Ты знаешь старый вигвам возле Страки? Мы проходили мимо него и увидели, что кусты, которые закрывали дверь, теперь вырублены, трещины заткнуты зелёным мохом и листьями, а над крышей, между деревьями так чудесно клубится дым. Мы не знали, что делать, и сначала испугались, но наконец я заглянула внутрь через дыру между брёвнами, и, честное слово, мама, увидела, что там сидит индейская женщина и читает… Читает, мама! Ты знала, что индейцы умеют читать? Внутри вигвам завешен соломенными циновками, ещё там есть сундук, несколько табуреток и две полки. На одной полке стоят книги, а на другой – глиняные тарелки и чашка с блюдцем, украшенные золотым узором. Я не увидела кровати, но в одном углу лежит свежий, мягкий папоротник с расстеленными на нём парой чистых простыней и пуховой подушкой. Я думаю, там она и спит.

Индианка выглядела доброй и безобидной, поэтому я решила, что войду и попрошу попить.

Когда я обошла вигвам, я увидела, что дым шёл от костра снаружи; над огнём висел чайник, а на небольшой скамейке возле дуба стояли несколько других чайников и горшков. Наверное, индейская женщина услышал шум, поскольку когда я открыла дверь, она так посмотрела, как будто немного испугалась. Но, увидев, кто вошёл, она улыбнулась самой приятной улыбкой на свете; она дала мне чашку и пошла со мной к ручью, где играли мальчики.

Когда я пила, у меня задрался рукав, и она увидела браслет из вампума – тот, что ты мне подарила, помнишь, мама? Она вздрогнула, взяла меня за руку и пристально посмотрела мне в лицо; наконец она села на траву у ручья и попросила меня сесть рядом и назвать своё имя. Когда я ответила, она, казалось, готова была заплакать от радости; на её глазах появились слёзы, она два-три раза поцеловала мне руку, как будто я была её самым лучшим другом.

Я рассказала, что браслет подарила тебе одна несчастная индейская девушка ещё до того, как ты вышла замуж за папу. Тогда она расспросила меня о тех событиях и о тебе.

Когда я начала описывать сражение с индейцами и могилу вождя у озера, она сидела совершенно спокойная; затем я посмотрела в её лицо – по её щекам катились огромные слёзы, она обхватила руками колени и не отрывала от меня взгляда. Этот взгляд был такой странный, как будто она не понимала, на что смотрит.

Мальчики прекратили играть и начали запруживать ручей. Они стояли с руками, полными земли, и таращились на несчастную женщину, как будто раньше никогда не видели плачущего человека. Она, казалось, их не замечала и, не говоря ни слова, вернулась в вигвам.

– И больше ты её не видела? – спросила миссис Джонс, которую заинтересовал рассказ дочери.

– Видела. Она пришла, когда мы уходили от ручья. Её голос был тише и печальнее прежнего, а в глазах была тревога. Она поблагодарила меня за мою историю и подарила мне пару красивых мокасин.

Миссис Джонс взяла у дочери мокасины. Они были сшиты из оленьей кожи и покрыты бисером и тонкой шёлковой вышивкой.

– Странно! – пробормотала миссис Джонс. – Но разве такое возможно? Чепуха какая-то. Ведь старый торговец сообщил нам, что несчастное создание и её ребёнок пропали в Хайлендсе… что они умерли от голода. Что ж, Сара, – добавила она, повернувшись к дочери, – это всё? Что сказала женщина, когда дала тебе мокасины? Неудивительно, что они тебе так нравятся.

– Она только сказала, чтобы я приходила снова, и…

Тут Сару перебила шумная ватага мальчишек, которые вбежали через веранду, и размахивали туда-сюда соломенными шляпами и корзинками с голубикой.

– Ура! Ура! Сара влюбилась в старую скво. Как поживаете, мисс Джонс? О, мама, видела бы ты, как она обнимается и целуется с этой меднокожей… просто красота!

Тут разбушевавшиеся проказники так захохотали, что весь дом затрясся, как будто в нём проходил военный смотр.

– Мама, пусть они замолчат; они всю дорогу только и делали, что издевались и насмехались надо мной, – чуть не плача, сказала обиженная девочка.

– Эй, как на вкус губы старой скво? – настойчиво продолжал старший мальчик, потянув сестру за рукав и нагло глядя ей в лицо. – Сладкие, как кленовый сироп, да? Ну же, расскажи.

– Артур, Артур! Ты далеко зашёл, успокойся! – вскричала мать, сделав рукой движение, которое имело для проказников большой смысл.

– О, нет! Пожалуйста, только не это! – вскричал избалованный сорванец, хлопнув себя ладонями по ушам и отбегая в угол; он стоял там и смеялся на глазах у матери. – Слушай, Сара, они были сладкие?

– Артур, не заставляй меня повторять, – крикнула миссис Джонс, нахмурившись и сделав шаг вперёд, а движение её руки стало более угрожающим.

– Так пускай она расскажет. Накажи её за то, что она не отвечает на вежливый вопрос. Правильно, мальчики?

Это нахальное требование было так нелепо, и мошенник напустил на себя такой притворно скромный вид, что миссис Джонс прикусила губу и отвернулась, как обычно, признавая победу мальчика.

– Не стоит обращать на него внимание, Сара, – сказала она, чувствуя стыд из-за недостатка решительности. – Пойдём в гостиную. Я кое-что тебе расскажу.

Когда мать и дочь остались наедине, миссис Джонс села и притянула девочку к себе на колени.

– Что ж, – сказала она, гладя густые волосы Сары, – сегодня мы говорили о тебе с твоим отцом. Тебе почти шестнадцать, и ты умеешь прясть не хуже любой другой девочки в посёлке. Твой отец говорит, что после того, как ты научишься ткать и делать сыр, он отправит тебя в школу на Манхеттен.

– О, мама, он так сказал? Правда, правда? – воскликнула девочка, обрадовавшись полученному известию; она обняла мать за шею и поцеловала её в губы. – Когда он разрешит мне поехать? Я могу научиться ткать и делать сыр за неделю.

– Если ты научишься всему, что он хочет, за два года, это будет то, что нужно. Восемнадцать лет – подходящий возраст. Если ты будешь умницей, то поедешь, когда тебе наступит восемнадцать.

– Два года – это очень, очень долго, – разочарованным голосом сказала девочка. – Но ведь папа разрешит мне поехать, он такой добрый. Я побегу в магазин и поблагодарю его. Но, мама, – добавила она, обернувшись у самой двери, – то, что я разговаривала с индейской женщиной, – это плохо? У неё всё, как у белых, кроме кожи, но и кожа у неё не очень тёмная.

– Плохо? Нет, дитя. Не позволяй мальчикам так издеваться над собой.

– Тогда я пойду к ней опять. Можно?

– Конечно. Но смотри, твой отец идёт к ужину. Беги и нарежь хлеб. Теперь ты должна быть умницей, помни о школе.

До своего восемнадцатилетия Сара Джонс была почти ежедневным гостем в вигваме. Узкая, едва различимая тропинка, которая вела из деревни в Страку, стала для Сары так же знакома, как земля вокруг дома её отца. Если болезнь или какая-то другая причина задерживали её на день-другой, то одинокая индейская женщина посылала ей подарок. Какой-нибудь деревенский мальчик приносил то корзинку спелых ягод, то полевые цветы, соединённые в букет со вкусом подлинного художника, то гроздь свежего винограда, то юного пересмешника, трели которого были нежны, как журчание ручья.

Эти дары всегда исходили от обитательницы вигвама, даже если она не приносила их лично, что иногда тоже бывало.

Было нечто странное в облике этой индейской женщины, что сначала вызвало в поселенцах удивление, а затем – глубокое уважение. Её речь была чиста и изысканна, иногда невероятно поэтична, а её суждения были полны точности и простоты. Когда она появлялась в деревне с мокасинами или прелестными корзинками для продажи, она вела себя боязливо и робко, как ребёнок. Она никогда не садилась, редко входила в дом, предпочитая вести торговлю на улице, и использовала как можно меньше слов. Её никогда не видели в гневе, и когда она говорила, на её губах всегда играла милая, терпеливая улыбка. Её лицо сохранило прежнюю красоту; ему придавали миловидности поэзия разума и теплоты, которые так редко встречаются у дикарей. На самом деле, для поселенцев Малеска была странным, непостижимым существом. Но она была так спокойна, так робка и добра, что они её полюбили, покупали её безделушки и снабжали её всем, чем необходимо, как будто она была одной из них.

Было нечто прекрасное в дружбе, которая возникла между этой странной женщиной и Сарой Джонс. Эти отношения, столь своеобразные и, казалось, неестественные, оказали на девушку неожиданно благотворное воздействие. Её мать была добродушной мирской женщиной, сильно привязанной к семье, но напрочь лишённой той высокой чувствительности, которая приносит множеству людей счастье и горести. Но в груди её ребёнка дремали все зачатки разумной, изящной, возвышенной женщины. Они светились в глубине её больших голубых глаз, озаряли её чистый белый лоб, распространяясь, как аромат от цветков лилии. Они придавали её улыбке выразительности, которая скрывала красоту невинных помыслов.

В шестнадцать лет характер девушки только начал развиваться, но когда для неё настала пора отправляться в школу, она уже научилась всему, кроме обычных светских умений. Её разум обострился от постоянного общения с прекрасными творениями природы. Все подспудные свойства страстной юной души и огромный ум были разбужены странным существом, которое приобрело такое влияние на её чувства.

Индейская женщина, которая соединила в себе всё сильное, живописное и творческое, что есть в жизни дикарей, с изяществом, мягкостью и утончённостью цивилизации, исходила с Сарой все окрестности с их дикими, прекрасными пейзажами. Они вместе дышали чистым воздухом гор, наблюдали, как на закате тают багрово-янтарные облака, и чистые сладостные помыслы возникали в их душах естественно, как свет, исходящий из недр звезды.

Странно, что чистой, простой религии, которая возносит душу к богу, прекрасная белая девушка научилась от дикарки, вдохновлённой умирающей славой закатного неба. Но так оно и было. Всю свою жизнь Сара слышала проповеди, впитывала символы веры и сковывала свой дух суждениями и традициями чужого ума. Она не представляла, что любовь к богу может иногда вспыхнуть в сердце человека, как огонь, горящий на алтарном камне; что душа может раскрыться навстречу божественному духу незаметно, как распускающийся цветок; что всё, что мы делаем для развития души и совершенствования ума, – это только шаг к постижению религии.

Когда Сара открыла чистую, простую веру индианки, когда она увидела, как в душе индианки смешались возвышенные чувства и христианская кротость, укрепившие её характер, она полюбила добродетель за её безмерную красоту и начала взращивать те качества, которые так поразили её в подруге-дикарке. Таким образом Сара достигла такого очищения души, которое не могла дать ей никакая школа и не мог затуманить никакой внешний лоск. Эти чистые чувства вознесли девушку над обыденностью, и мягкое влияние её характера ощущали не только её родные, но и все соседи.