Текст книги "Час ведьмовства"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Любовь Майкла к домам была сродни любви моряков к своим кораблям – иногда казалось, что они представляют для него гораздо большую ценность, чем люди. После работы он часто в одиночестве бродил по комнатам, которым подарил новую жизнь, и с нежностью трогал подоконники, медные ручки и ровную штукатурку стен, словно ведя с ними неспешную беседу.

Через два года Майкл получил звание магистра истории. Но еще раньше он сдал экзамены на подрядчика и основал собственную компанию. Эти события в его жизни совпали по времени со студенческими беспорядками в университетских городках Америки. Молодежь активно протестовала против войны во Вьетнаме и еще более активно употребляла галлюциногенные наркотические препараты, ставшие поголовным увлечением юных обитателей сан-францисского Хейт-Эшбери.

Мир «детей цветов» – хиппи, мир политических революций и трансформации личности через наркотики никогда особо серьезно не трогал Майкла, оставался чуждым и не до конца понятным ему. Да, он танцевал в «Авалоне» под музыку «Роллинг Стоунз», пробовал курить «травку», постоянно жег ароматические палочки. Да, он крутил пластинки с записями Бисмиллы Кан и Рави Шанкара. Он даже ходил с одной своей молоденькой подружкой на «Погружение» – многолюдное сборище в парке Голден-Гейт, где Тимоти Лири призывал новообращенных «настроиться, включиться и выпасть из реальности». Но все это вызывало у него лишь сдержанное любопытство.

Майкл-историк не мог поддаться на раздававшуюся со всех сторон пустопорожнюю, а зачастую и глупую революционную риторику. Он только посмеивался втихомолку над доморощенным марксизмом своих друзей, которые, похоже, сами ничего не знали о человеке труда. А видя, как мощные галлюциногены разрушают душевное спокойствие, а иногда и вовсе лишают разума тех, кого он любил, Майкл приходил в ужас.

Однако стремление понять происходящее и в этом случае позволило ему кое-чему научиться. Галлюциногены провоцировали у людей сильную тягу к цвету и узору, к восточной музыке и восточной эстетике, и, конечно же, Майкл не мог избежать такого влияния. Впоследствии он утверждал, что переворот в сознании, вызванный «великими шестидесятыми», благотворно сказался на каждом жителе страны. Реставрация старых домов, возведение величественных общественных зданий в окружении цветников и парков и даже строительство современных торговых центров с мраморными полами, фонтанами и клумбами – все это напрямую было связано с теми поворотными годами, когда хиппи Хейт-Эшбери развешивали ветки папоротника в окнах своих квартир и украшали убогую мебель красочными индийскими покрывалами, когда девушки вплетали цветы в свои длинные волосы, а юноши сменили унылые деловые костюмы на яркие рубашки и отрастили кудри до плеч.

Майкл ни на секунду не сомневался, что тот период всеобщего смятения, повального увлечения наркотиками и экзотической музыкой самым непосредственным образом отразился на его карьере. По всей стране молодые семьи, уставшие от прямоугольной формы домиков в безликих пригородах, прониклись новой любовью к деталям, фактуре и богатству форм и начали проявлять неподдельный и активный интерес к восхитительно красивым старинным зданиям в центральных кварталах городов. В Сан-Франциско таких зданий было великое множество.

Компания «Большие надежды» никогда не испытывала недостатка в заказчиках. Ее специалисты умели обновлять, воссоздавать и строить заново буквально из ничего, а потому очередь нетерпеливо ожидающих клиентов не уменьшалась. Майклу приходилось обеспечивать реставрационные работы во всех частях города. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как зайти в какой-нибудь ветхий, замшелый особняк, скажем, на Дивисадеро-стрит и с гордостью произнести: «Да, я могу за полгода превратить эту развалину в дворец». Деятельность Майкла была отмечена несколькими наградами. Великолепно выполненные детальные проекты принесли ему известность и славу. Зачастую он вообще обходился без помощи архитектора.

Наконец-то исполнялись все его мечты!

В тридцать два года Майкл приобрел старинный особняк на Либерти-стрит, полностью отреставрировал его и перебрался туда вместе с матерью и тетей. Для себя он отделал комнаты верхнего этажа, откуда открывался чудесный вид на центр города. Именно о таком жилище Майкл всегда мечтал: книги, кружевные занавески, пианино, антиквариат… Специально оборудованная большая наклонная площадка позволяла вбирать в себя капризное солнце Северной Калифорнии. Постоянный туман, наползавший на город с океанского побережья, зачастую рассеивался, не успев достичь здешних холмов. Майклу казалось, что он владеет не только роскошными и изящными вещами, которые там, на Юге, лишь издали видел сквозь окна чужих домов, но и небольшой долей тепла и солнечного света. Воспоминания о жарком южном солнце оставались с ним всегда.

К тридцати пяти годам Майкл превратился в весьма благополучного образованного человека, который, как говорится, «сам себя сделал». Свой первый миллион он надежно и выгодно вложил в муниципальные ценные бумаги. Майкл любил Сан-Франциско – этот город подарил ему все, о чем он когда-либо мечтал.

Хотя Майкл, как, впрочем, и многие другие жители Калифорнии, создал сам себя и свой имидж в соответствии с общепринятыми представлениями о том, каким должен быть вполне независимый и деятельный человек, в чем-то он всегда оставался упрямым мальчишкой с Ирландского канала. Тем самым мальчишкой, который куском хлеба загонял горошину на вилку.

Майкл так и не избавился до конца от своего резкого ирландского акцента, а временами, общаясь с рабочими, вообще переходил на родной говор. Он вынужден был признать, что так и не сумел отказаться от некоторых прежних привычек и представлений.

Однако выбранный им стиль поведения превосходно подходил для Калифорнии – Майкл просто не пытался скрывать свои мелкие недостатки. В конце концов, они тоже были составляющей частью его личности. Зайдя в дорогой ресторан с изысканной новомодной кухней, он мог запросто спросить, пробежав глазами меню: «А где же у вас мясо с картошкой?» (надо сказать, он действительно любил мясо с картошкой и ел его при всяком удобном случае, предпочитая эту пищу многим другим блюдам). Иногда он разговаривал с людьми, прилепив к верхней губе сигарету, как делал его отец.

Друзья Майкла отличались широтой взглядов и были людьми без предрассудков. Ему удавалось неплохо ладить с ними – главным образом благодаря нежеланию участвовать в их спорах. Когда приятели за кружкой пива кричали до хрипоты, обсуждая положение дел в странах, которых никогда не в глаза не видели и в которых никогда не побывают, Майкл рисовал на бумажных салфетках эскизы домов.

Если он и высказывал свои мысли, то делал это весьма завуалированно, в абстрактной форме, словно вынося суждение со стороны, поскольку и в самом деле чувствовал себя аутсайдером в Калифорнии, да и в Америке двадцатого столетия тоже. А потому его ничуть не удивляло, что люди обращали на него мало внимания.

Как бы то ни было, но наиболее близкие и искренние отношения складывались у Майкла с ремесленниками, художниками, музыкантами – словом, с людьми такими же страстными, как и он сам, одержимыми каким-нибудь делом или идеей. Удивительно, но в числе его друзей и любовниц было немало евреев, эмигрировавших из России. Такое впечатление, что именно они лучше всех других понимали его главное желание: прожить жизнь, исполненную смысла, внести в этот мир пусть маленькую, но свою лепту, собственные представления о жизни. Майкл мечтал о возведении громадных зданий по собственным проектам, о перестройке целых городских кварталов, о создании в старых пригородах Сан-Франциско целых районов с кафе, книжными магазинчиками и небольшими гостиницами.

Время от времени – особенно часто после смерти матери – Майкл вспоминал Новый Орлеан и свою прежнюю жизнь, но постепенно события тех лет казалась ему все более нереальными и фантастичными. Здесь, в Калифорнии, люди считают себя свободными, но до чего же они похожи друг на друга. И вот что странно: все, кто переезжает сюда, будь то из Канзаса, Детройта или Нью-Йорка, попадают под влияние местного населения, становятся приверженцами тех же либеральных идей, перенимают тот же стиль в мышлении, одежде, чувствах. Иногда подражание доходило просто до смешного. Друзья, например, вполне серьезно могли спросить: «Не тот ли он человек, которого нам на этой неделе следует бойкотировать?» или «А разве здесь нам не нужно занять отрицательную позицию?»

Фанатиков разного рода хватало и в Новом Орлеане, но и цельные натуры встречались там отнюдь не редко. Майкл отчетливо помнил легендарные истории о прошлом Ирландского канала. Дед рассказывал ему, как однажды, еще мальчишкой, он тайком пробрался в немецкую церковь только лишь потому, что ему очень хотелось услышать, как звучит немецкая латынь. Или как, стремясь ублажить бабушку Гельфанд Карри – единственную немку по происхождению во всем роду, младенцев вначале крестили в церкви Святой Марии, а затем тайком несли в церковь Святого Альфонса, чтобы теперь уже «истинно и правильно» соблюсти ирландские обычаи. Самое удивительное, что в обоих храмах обряд крещения безропотно проводил один и тот же священник.

А какими яркими личностями были дядюшки Майкла, которых он одного за другим потерял еще в юношеские годы. В его ушах до сих пор звучали рассказы о том, как они переплывали с берега на берег Миссисипи и обратно (во времена детства Майкла никто уже не отваживался на такое), как в пьяном виде ныряли с крыш пакгаузов или приделывали лопасти к педалям велосипедов и пытались прокатиться по воде.

Сейчас все эти рассказы вспоминались Майклу как легенды. Можно было ночь напролет слушать о Джеми-Джо Карри, жившем в Алжире, который сделался вдруг таким религиозным фанатиком, что пришлось приковать его цепью к столбу. Или о дядюшке Тимоти, свихнувшемся от типографской краски, – он забил газетами все щели вокруг окон и дверей и целыми днями вырезал из газетной бумаги тысячи и тысячи кукол.

А история красавицы тети Лелии, полюбившей в юности итальянского парня. Много лет потом она плакала, вспоминая его, и только в преклонном возрасте, когда лицо ее покрылось глубокими морщинами, Лелия узнала, что как-то ночью ее братья жестоко избили юношу и выгнали с Ирландского канала: нечего здесь делать итальяшкам! Услышав правду, тетушка в ярости перевернула стол с ужином.

Даже монахини в приходской школе – и те не прочь были поведать какую-нибудь удивительную историю. Взять, например, престарелую сестру Бриджет-Мэри (когда Майкл учился в восьмом классе, она в течение двух недель замещала их учительницу) – на редкость приятную женщину невысокого роста, сохранившую в речи провинциальный ирландский акцент. За те две недели Бриджет-Мэри не провела ни одного урока. Вместо этого она рассказывала ребятам легенды об ирландском привидении Петтикот Луз^{4}. И еще – о ведьмах, обитающих (вы не поверите!) в Садовом квартале.

А некоторые из наиболее запомнившихся рассказов о прежних временах касались чисто житейских вопросов: как делали и разливали по бутылкам домашнее пиво, как жили, имея в доме всего две керосиновые лампы, и как по пятницам вечером наполняли водой и ставили перед очагом корыто, чтобы всей семьей помыться в тепле… Это была просто жизнь: на задних дворах в чанах кипятилось белье, воду брали из цистерн с замшелыми стенками, а прежде чем ложиться спать, плотно натягивали сетки от комаров. Давно забытые реалии времени…

Картины детства, точно диковинные вспышки, мелькали перед глазами. Майкл вспоминал запах льняных салфеток, которые гладила бабушка, перед тем как убрать их во вместительные ящики комода из орехового дерева. Он вновь ощущал вкус крабовых палочек, которые ели с крекерами и пивом. В ушах звучал пугающий грохот барабанов на парадах Марди-Гра, а перед внутренним взором возникал разносчик льда, торопливо взбегающий по ступеням с огромной ледяной глыбой на плечах. Снова и снова он слышал удивительные голоса людей, в то время казавшиеся ему грубыми и чересчур резкими. Только теперь, много лет спустя, он смог в полной мере оценить их образные, сочные речевые обороты, не лишенные оттенка театральности интонации, да и просто любовь к родному языку.

А какими увлекательными были рассказы о крупных пожарах, о знаменитых забастовках трамвайщиков, о портовых грузчиках, забрасывавших тюки с хлопком в трюмы кораблей с помощью огромных железных крючьев и певших во время работы. Это было еще до появления хлопкопрессовальных машин.

Оглядываясь назад, Майкл видел великий мир. В Калифорнии же все выглядело подчас слишком стерильным и однообразным: одинаковая одежда, одни и те же машины, схожие суждения и доводы. Возможно, он так и не сумел до конца почувствовать себя здесь своим. Кто знает, удастся ли ему когда-нибудь испытать такое ощущение? А там, в Новом Орлеане? Трудно сказать, ведь за все прошедшие годы Майкл ни разу не побывал дома.

Жаль, что в прежние времена он не был достаточно внимателен ко всем, кто находился рядом. Он слишком боялся взрослых. Поговорить бы сейчас с отцом, посидеть вместе с ним и с его чудаковатыми друзьями возле пожарной части на Вашингтон-авеню.

Интересно, неужели дубы и в самом деле были тогда огромными? Неужели их ветви действительно образовывали подобие арок и по этому зеленому туннелю можно было дойти до самой реки?

Майкл помнил цвет сумерек, когда после затянувшейся тренировки он шел домой по Эннансиэйшн-стрит. Какими красивыми казались оранжевые и розовые цветы лантаны за низкими металлическими оградами! А найдется ли еще где-нибудь на всем белом свете такая палитра красок неба? Едва ли. Цвет небосвода менялся от розового к фиолетовому, а над крышами убогих домишек всплывала золотая полоса…

И конечно, Садовый квартал. Да, Садовый квартал, воспоминания о котором были столь божественно-неземными, что Майкл сомневался в их достоверности.

Иногда он видел Садовый квартал во сне: теплый сияющий рай, царство прекрасных дворцов в окружении цветов и мерцающей зелени листвы. Но наступал момент пробуждения, и вместе с ним приходили невеселые мысли: «Да, я был там… я шел по Первой улице… я вернулся домой… Но этого не могло быть на самом деле…» И его охватывало нестерпимое желание вновь увидеть все это своими глазами.

В памяти вставали отдельные здания Садового квартала: большой, беспорядочно выстроенный дом на углу Колизеум и Третьей улицы, целиком выкрашенный в белый цвет, вплоть до чугунных литых решеток. Больше всего ему нравились дома с украшенными четырьмя колоннами фасадами, с залами-галереями по обе стороны, с длинными флигелями и высокими двойными трубами.

Майкл помнил даже людей, встречавшихся ему во время прогулок: стариков в полосатых льняных костюмах и соломенных шляпах, женщин с тросточками, чернокожих нянек в синих форменных платьях возле колясок с белыми детьми. И того человека… Странного, безупречно одетого мужчину, которого он так часто видел в запущенном саду одного из домов на Первой улице.

Майклу хотелось сопоставить воспоминания с реальностью: увидеть домик на Эннансиэйшн-стрит, где он вырос, посетить церковь Святого Альфонса, где десятилетним мальчишкой прислуживал у алтаря, а также украшенную готическими арками и деревянными статуями святых церковь Святой Марии на другой стороне улицы. Там он тоже участвовал в совершении мессы. Интересно, действительно ли фрески на потолке церкви Святого Альфонса были настолько красивыми?

Иногда, перед тем как погрузиться в сон, Майкл представлял себя стоящим в той церкви в канун Рождества храм заполнен народом, собравшимся на Всенощную… ярко горят свечи на алтарях… слышится ликующий гимн «Adeste Fideles»… Под Рождество по крышам, как правило, с силой барабанил дождь, а после мессы все собирались дома. В углу сияет наряженная елка, пляшут маленькие голубые огоньки газового камина… Как прекрасно! Елочные огни символизируют Свет Миру, а украшения на ней – дары волхвов. Зеленые ароматные ветви даже в зимние холода возвещали о неизбежном наступлении лета.

Потом Майклу вспомнилось одно из всенощных шествий, для которого девчонок-первоклассниц нарядили ангелочками, и они важно прошествовали через святилище и по всему главному нефу к выходу из церкви. Майкл словно вновь вдыхал запах рождественских елок, смешанный с ароматом цветов и запахом расплавленного воска свечей. Девочки пели о младенце Христе. Майкл видел Риту Мей Двайер, Марию Луизу Гвидри и свою кузину Патрицию Энн Беккер, а также многих других знакомых девчонок. До чего мило все они выглядели в белых одеяниях, с крылышками из накрахмаленной ткани. Не маленькие чудовища, какими нередко бывали в обычной жизни, а настоящие ангелы. То было волшебное Рождество. А когда он вернулся домой, под сияющей огоньками елкой лежали все его подарки.

Шествия… Из великого их множества Майкл не любил только те, что проводились в честь Девы Марии. А виной тому злые монахини, причинявшие столько боли мальчишкам, – именно с ними ассоциировался в его сознании образ Святой Девы. Майкл корил себя за отсутствие должного почтения, однако ничего не мог с собой поделать и в конце концов смирился.

Но Рождество Майкл всегда ожидал с нетерпением. Этот праздник с годами не утратил своего волшебства, ибо символизировал собой бесконечную цепь исторических событий, уходившую сквозь тысячелетия в далекое прошлое, в сумрачные леса, где вокруг костров исполняли свои ритуальные танцы язычники. Ясли с улыбающимся младенцем и торжественный полуночный миг рождения Христа вызывали в нем благоговение.

В Калифорнии канун Рождества оставался для Майкла священным днем: даже если приходилось отмечать его в одиночестве, он неизменно просиживал с бокалом вина до полуночи, и огоньки на маленькой елке оставались единственным освещением в комнате. Так же как для многих Новый год, Рождество для него было символом начала новой жизни. Он часто вспоминал последнее Рождество в Новом Орлеане, и прежде всего почему-то снегопад: снег падал мягко и беззвучно, и ветер разносил снежинки… Наверное, снег шел и в тот момент, когда его отец пробирался по крыше горящего склада на Чупитулас-стрит.

Как бы то ни было, но Майкл ни разу не навестил родные места.

Как-то все не получалось – вечно оказывалось, что он не успевает в срок завершить какую-нибудь работу. А короткие отпуска, выпадавшие ему, он проводил в Европе или в Нью-Йорке, бродя по музеям и осматривая достопримечательности. Именно так предпочитали проводить время его многочисленные любовницы. Ну кому захочется смотреть на празднование Марди-Гра в Новом Орлеане, если можно поехать в Рио? К чему тащиться на юг Соединенных Штатов, если есть шанс отправиться на юг Франции?

Однако Майклу все чаще приходила в голову мысль о необходимости вернуться на улицы своего детства, чтобы вновь побродить по Садовому кварталу, посмотреть на тот мир взрослыми глазами и проверить, справедливо ли его убеждение в том, что он наконец обрел все, о чем так страстно мечтал во время давних прогулок. Разве не было в его жизни моментов, когда он ощущал пустоту и словно ждал чего-то другого, чего-то необычайно важного, но не знал, чего именно?

Вот, например, до сих пор ему так и не довелось испытать чувство большой, всепоглощающей любви, однако он был уверен, что она придет, – всему свое время. Вот тогда он вместе со своей невестой посетит родные края и не будет ощущать одиночество, гуляя по дорожкам кладбища или старым тротуарам. Кто знает? Может, ему даже удастся ненадолго задержаться в Новом Орлеане и побродить по знакомым улицам.

За все эти годы у Майкла было несколько любовных связей и по меньшей мере две из них напоминали брак. Обе женщины были еврейками из России – страстные, одухотворенные, блистательные и независимые. Майкл всегда очень гордился своими холеными и умными подругами. Их отношения основывались не только на чувственном влечении, но в равной мере и на духовной близости – после занятий любовью они могли проговорить ночь напролет, а иногда до самого рассвета вели беседы за пивом и пиццей. Таков был стиль поведения Майкла со своими возлюбленными.

Эти отношения дали ему очень много. Открытый, лишенный гордыни и эгоизма Майкл с легкостью вызывал симпатию и завоевывал расположение женщин и с такой же легкостью впитывал в себя все, чему мог у них научиться. Им нравилось ездить с ним в Нью-Йорк, на Ривьеру или в Грецию и наблюдать, с каким восторгом воспринимал он все увиденное. Они обсуждали с ним любимую музыку, любимых художников, любимые блюда, свои предпочтения в одежде или мебели. Элизабет учила его выбирать подходящие костюмы от братьев Брукс и рубашки от Пола Стюарта. Джудит повела его в модный мужской магазин, где они купили первые в его жизни элегантные безделушки, необходимые преуспевающему мужчине. Она приучила его посещать лучшие парикмахерские салоны, познакомила с европейскими винами, показала, как правильно готовить пасту, и объяснила, почему музыка эпохи барокко не менее прекрасна, чем его любимая классика.

Майкл посмеивался над всем этим, однако всегда был прилежным учеником. Обе женщины поддразнивали его из-за веснушек на лице, склонности к излишнему весу и вечно норовившей залезть прямо в голубые глаза челки. Они без конца повторяли, как он нравится их родителям, прохаживались насчет его обаяния «мальчугана-забияки» и утверждали, что он неотразим в черном галстуке. Элизабет называла Майкла «грубиян с золотым сердцем», а Джудит дала ему прозвище Драчун. В свою очередь Майкл таскал их на боксерские матчи «Золотой перчатки», на баскетбол и в хорошие бары, где они пили пиво. По воскресеньям в парке Голден-Гейт он втолковывал своим спутницам, как отличить футбольный матч от игры в регби, и даже готов был научить их приемам уличной самообороны, возникни у них такое желание. Последнее предложение высказывалось скорее ради шутки. Майкл водил обеих женщин на оперные спектакли и симфонические концерты, которые посещал с поистине религиозным рвением. А Элизабет и Джудит познакомили его с творчеством Дейва Брубека, Майлса Дэвиса, Билла Эванса и «Кронос-квартета».

Восприимчивость и страстность Майкла, казалось, могли соблазнить кого угодно.

Следует, однако, признать, что женщины находили весьма привлекательными не только достоинства Майкла, но и его недостатки. Когда он сердился или пугался чего-либо, то мгновенно превращался в насупленного мальчишку с Ирландского канала, причем превращение совершалось с большой убедительностью и уверенностью, а главное – с определенной долей подсознательной сексуальности. Обеих спутниц Майкла восхищали его ремесленные навыки – умение обращаться с молотком и гвоздями, равно как и его бесстрашие.

Страх? Конечно же, Майкл втайне испытывал это чувство: он страшился унижения, его до сих пор преследовали иррациональные детские страхи. Но страх перед чем-то реальным? Такого страха Майкл не знал. Если раздавался крик о помощи, он первым бросался на улицу выяснять, что случилось.

Подобное нечасто встретишь среди мужчин с высшим образованием. Равно как и свойственную Майклу неприкрытую жажду сексуального контакта. Сам он предпочитал секс без затей, но, если партнерше нравились импровизации, с восторгом принимал вызов. Майкл готов был заниматься любовью в любое время, будь то вечером, ночью или ранним утром, едва он успевал проснуться. Стоит ли удивляться, что женщины без оглядки отдавали ему свое сердце?

Разрыв с Элизабет произошел во вине Майкла. Он это сознавал. А причиной всему его молодость и неумение хранить верность. Несмотря на все заверения в любви и в том, что его многочисленные «приключения» на стороне ровным счетом ничего не значат, Элизабет была сыта ими по горло. Ее терпение иссякло, она собрала вещи и уехала. Майкл переживал, раскаивался в своей глупости и в конце концов отправился следом за Элизабет в Нью-Йорк – все напрасно. Вернувшись в опустевшую квартиру, Майкл напился и буквально не просыхал в течение полугода, оплакивая потерю. Узнав, что Элизабет вышла замуж за профессора из Гарварда, он не желал этому верить и искренне обрадовался, когда годом позже брак ее распался.

Он бросился в Нью-Йорк, чтобы утешить Элизабет. Они встретились в Метрополитен-музее, крупно повздорили, и после этой ссоры Майкл проплакал весь обратный полет. Он выглядел таким несчастным, что, когда самолет приземлился, стюардесса взяла его к себе и утешала целых три дня.

Летом следующего года Элизабет приехала в Сан-Франциско, но к тому времени в жизнь Майкла уже вошла Джудит.

Джудит и Майкл прожили вместе почти семь лет, и никому даже в голову не могло прийти, что они расстанутся. Но однажды Джудит случайно забеременела и, как Майкл ее ни упрашивал, отказалась родить ребенка. Ее решение положило конец семейной идиллии.

Майкл никогда еще не чувствовал себя таким подавленным. Нет, он ни в коем случае не подвергал сомнению право Джудит на аборт, ибо не допускал даже мысли о лишении женщины подобного выбора. Как историк, он знал, что законы против абортов никогда не давали желаемого результата, ибо решающую роль в этом вопросе играет ни с чем не сравнимая связь между матерью и ее нерожденным ребенком.

Вот почему Майкл не только не оспаривал право Джудит принять решение, но, по сути, даже отстаивал его. Однако разве мог он предвидеть, что женщина, живущая с ним в роскоши и безопасности, женщина, на которой он готов жениться в любую минуту, стоит ей только согласиться… захочет избавиться от их общего ребенка?

Майкл умолял Джудит не делать аборт. Майкл как отец страстно хотел этого ребенка и не в силах был смириться с мыслью о том, что маленькое существо не получит ни единого шанса появиться на свет. Ребенку совсем не обязательно жить с ними, если Джудит этого не хочет. Майкл найдет для малыша достойное место где угодно. У него достаточно денег.

Он будет навещать ребенка один, втайне от Джудит… Перед его мысленным взором мелькали лица гувернанток, интерьеры частных школ… – словом, все то, чего у него самого никогда не было. Но гораздо более важно, что этот нерожденный ребенок – живое существо, в крошечных жилах которого течет кровь Майкла, и нет никаких разумных оправданий тому, чтобы лишить это существо жизни.

Доводы Майкла приводили в ужас и глубоко задевали Джудит. В тот момент она не чувствовала себя готовой к материнству. Ей предстояло вот-вот получить степень доктора философии в университетском колледже в Беркли, а у нее еще не написана диссертация. А ее тело не инкубатор для вынашивания ребенка с последующей передачей его в другие руки. Она не в состоянии вынести шок от самих родов и тем более от расставания с ребенком. А после ей придется жить с постоянным чувством вины. Непонимание Майкла особенно угнетало Джудит. Она всегда считала, что имеет право избавиться от нежелательной беременности. Образно говоря, эта уверенность была ее спасательным кругом. Теперь ее свобода, достоинство и сам рассудок оказались под угрозой.

Она твердила, что ребенок у них непременно будет, но… в свое время – тогда, когда его появление на свет окажется приемлемым для них обоих. Право дать жизнь человеку подразумевает выбор, и ни один малыш не должен рождаться, если его не любят и не ждут оба родителя.

Рассуждения Джудит казались Майклу бессмыслицей. Значит, лучше смерть, чем жизнь среди чужих людей? Как Джудит может чувствовать вину, отдавая ребенка на воспитание, и не испытывать угрызений совести, хладнокровно уничтожая его? Да, ребенок должен быть желанным для обоих родителей. Но тогда почему только одному из них предоставляется право решающего голоса в вопросе жизни и смерти нового человека? Они же не бедные, не больные, и этот ребенок не был зачат в результате изнасилования. Фактически они живут как муж и жена и, стоит только Джудит захотеть, могут официально зарегистрировать брак. У них есть возможность так много дать малышу – даже если ему придется жить в другой семье. Какого черта это крошечное существо должно страдать? Хватит говорить, что он еще не личность. Он на пути к тому, чтобы стать личностью, иначе Джудит не стремилась бы его убить. Да неужели новорожденный ребенок в большей степени личность, чем тот, что находится еще в материнском чреве?

Споры не утихали, аргументы с каждой стороны становились все острее и сложнее, от личных проблем они то и дело переходили к философским, но приемлемого для обоих решения не было.

Наконец Майкл в отчаянии предпринял последнюю попытку. Если Джудит согласится родить ребенка, Майкл уедет вместе с малышом навсегда – она никогда больше их не увидит. Взамен он сделает все, что Джудит пожелает, выполнит любые ее условия и требования… Умоляя ее, Майкл плакал.

Джудит ощущала себя раздавленной: он предпочел ей ребенка и теперь пытается купить ее страдания, ее тело и то существо, что находится внутри. Нет, она не в силах жить с этим человеком под одной крышей! Джудит проклинала Майкла за все, что он говорил. Она проклинала его происхождение, его невежество и более всего – его поразительную жестокость по отношению к ней. Он думает, ей легко было решиться? Но она инстинктивно чувствует, что должна прекратить этот жуткий процесс, должна исторгнуть из своего тела столь нежеланную новую жизнь, которая теперь впивается в нее, разрастаясь против ее воли и уничтожая любовь Майкла к ней и их совместную жизнь.

Майкл не мог больше ее видеть. Задумала уйти – пусть уходит. Он даже хотел этого – лучше не знать точный день и час, когда ребенка лишат жизни.

Майклом завладел ужас. Окружающая жизнь приобрела серый оттенок. Все вдруг утратило вкус и цвет, и мир словно охватило холодное металлическое оцепенение, в котором потонули все краски и ощущения. Он знал, что Джудит страдает, но помочь ей не в его силах. Откровенно говоря, его охватило непреодолимое чувство ненависти к бывшей возлюбленной.

Ему вспомнились вдруг монахини из приходской школы, награждавшие мальчишек шлепками, их цепкие пальцы хватавшие его за руку, чтобы втолкнуть в общий ряд, бездумная злоба и мелочная жестокость этих женщин. Разумеется, убеждал он себя, их нельзя сравнивать: Джудит – хорошая и заботливая женщина. Но в нынешней ситуации Майкл чувствовал себя столь же беспомощным, как и тогда, когда монахини – эти чудовища в черных одеждах – наводили порядок в школьных коридорах. Он словно вновь слышал стук их грубых, мужского фасона башмаков по натертому полу.

Джудит уехала, когда Майкл был на работе. Через неделю из Бостона пришел счет за медицинские услуги. Майкл отправил чек по указанному адресу. Больше они с Джудит не виделись.