Текст книги "Тень и шелк"

Автор книги: Энн Максвелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Я никогда не считала Тома особенно злопамятным.

– А разве я хоть словом намекнул на злопамятность?

Дэни развела руками.

В конверте оказался единственный лист бумаги – фотокопия газетной вырезки. Судя по узким столбцам и массивному заголовку, вырезка была старой. «Пятеро японских промышленников признаны виновными в военных преступлениях».

Шон держал вырезку так, чтобы Дэни могла читать ее одновременно с ним. Внимание обоих немедленно привлекло подчеркнутое имя.

Юкио Кояма.

В статье прямо излагались обвинения, выдвинутые против Коямы и других японских бизнесменов военным трибуналом, который судил военных преступников после второй мировой войны. Наказание было сравнительно мягким. По требованию правительства, желающего поскорее загладить все воспоминания о позорно проигранной войне, преступники были приговорены к недолгому тюремному заключению.

Шон издал удовлетворенное восклицание охотника, наконец-то напавшего на след крупной добычи.

– Кояма – военный преступник, – тихо произнес он. – Конечно, его вину не сравнить с виной нацистов, и тем не менее она существует.

– То же самое можно сказать о половине государственных деятелей нашей эпохи, – возразила Дэни. – И потом, прошло уже больше пятидесяти лет.

Шон еще раз перечитал вырезку.

– Здесь ни словом не упомянуто о возможности официальной амнистии.

– Даже так? – изумилась Дэни.

– Этого вполне хватит, чтобы навсегда перекрыть дорогу в США крестному отцу всех карпов – при условии что нужные люди узнают об этом заранее.

– И ты знаешь этих нужных людей?

Шон улыбнулся:

– Не я, а Кассандра.

– Ну и что в этом хорошего?

– Эта информация может дать то, чего нам отчаянно недостает, – время.

Глава 25

Сиэтл. Ноябрь

Катя лежала словно в дымке, которая была отчасти сном, но в основном результатом сексуальных излишеств. Она закинула руки за голову, по ее лицу блуждала редкая для Кати гостья – улыбка расслабления и покоя.

Касатонов обвел плавные контуры Катиных рук тупым сильным пальцем.

– Осторожнее, глупый, – пробормотала она, не открывая глаз. – Терпеть не могу щекотки.

Ничего не ответив, Касатонов прошелся пальцем по мостику ее плеча и спустился к ключице.

Катины веки остались опущенными.

Палец Касатонова соскользнул с ключицы. Он поддел ногтем ее грудь.

– Значит, ты боишься щекотки, – с расстановкой произнес Касатонов. – Должно быть, потому я и не помню, когда в последний раз слышал твой искренний смех?

Он обвел пальцем Катин сосок.

Улучив минуту, она схватила его за руку. Касатонов легко высвободился из ее пальцев.

– Нам обоим нечему радоваться, – напомнила КатД.

– Какой трагизм! Какое истинно русское страдание! Еще немного, и ты начнешь разыскивать свою балалайку и распевать слезливую чепуху.

С этими словами Касатонов принялся водить пальцем по ребрам Кати, как по струнам музыкального инструмента.

Она мгновенно открыла глаза. Они казались одновременно чистыми и мрачными, зрачки расширились от водки.

– Что-то ты сегодня чересчур игрив, – заметила она.

– И это тебя не радует.

Не ответив, Катя поднялась с постели, набросила халат и прошла через комнату к бару. Остановившись, она взглянула на отражение бледного лица в длинном зеркале в раме из золотистого мрамора, висящем над баром.

Этот номер-люкс был самым роскошным во всем отеле «Четыре времени года». Он изобиловал почти незаметными, дешевыми мелочами и деталями, которые вызывали у Кати отвращение, но должны были прийтись по вкусу японским бизнесменам.

– Я не такая, как все, – спокойно произнесла она. – Мне никогда не бывает хорошо.

– За исключением секса.

Она пожала плечами:

– Это как вздох: был и нет.

Вытащив бутылку водки из серебряного ведерка, набитого льдом, Катя наполнила до половины маленький стакан. Отпив глоток, она поморщилась.

– Еще теплая… Почему в американских отелях такие тесные морозильники?

– Бедная моя девочка, – насмешливо протянул Касатонов. – Вечно ей не везет!

– Везение годится для глупцов, а я предпочитаю сама управлять своей жизнью.

Касатонов выпрямился и осторожно почесал маленький круглый шрам на животе, а потом потянулся, так, что его плечевые суставы громко хрустнули.

– А теперь ты чувствуешь, что добилась этого? – осведомился он.

Единственным Катиным ответом стало раздраженное пожатие плеч.

– Само собой, – зевая, продолжал Касатонов. – Даже Тони Ли наконец-то понял, что попадет впросак, пытаясь манипулировать нами.

– Ты думаешь? – оживилась Катя.

– В противном случае он может заранее подыскивать себе местечко на кладбище. Он это твердо знает.

Катя опрокинула остатки водки, словно нестерпимо горькое лекарство.

– Больше всего меня раздражает, когда все идет как по маслу, – зло выпалила она.

– Как там говорят американцы: легче примириться с нищетой, чем с процветанием?

– Нельзя терять бдительность, когда чудовища «Гармонии» собираются вместе. Только дьяволу известно, что они замышляют втихаря.

Касатонов гулко расхохотался и отбросил простыни. Голый, он прошлепал через комнату к Кате. Все его тело казалось гибким, мускулистым оружием.

– Если они сделают хоть какую-нибудь глупость, – беспечно сообщил он, – я просто убью их. Ведь ты держишь меня при себе именно для этого? А может, убийства – моя вторая задача?

Катя видела в зеркале, как Касатонов крадется к ней. Она всегда поражалась, думая о том, как ей удается управлять этой горой мышц при помощи одних только губ и проворного языка. Такая власть стоит любой боли.

Нет, мысленно призналась себе Катя. Она ставит боль во главу угла.

И он знает об этом, черт бы его побрал! Он все знает.

Касатонов сгреб Катю обеими руками и притянул к несокрушимой стене своей плоти.

– Бедная, бедная моя крошка, – издевательски причитал он, – что это за жизнь: неотступные мысли, сплошное беспокойство и страх! Скоро ты станешь одной из самых могущественных женщин со времен Клеопатры, а по-прежнему хандришь.

Из-под полуопущенных век Касатонов вглядывался в лицо Кати в зеркале. Совсем недавно, за ужином с первыми прибывшими членами «Гармонии», она казалась энергичной и оживленной. Все мужчины не сводили с нее глаз, в том числе и сам Касатонов.

А теперь, во время краткого отдыха, Катя словно надела маску смерти. Ее глаза стали пустыми, кожа казалась особенно тонкой, даже ломкой в своей прозрачности.

Когда она потянулась к бутылке, Касатонов перехватил ее пальцы у самой цели.

– Тебе уже достаточно, – почти мягко произнес он. – Водка тебе вредна.

С поразительной жестокостью и силой Катя высвободилась из рук Касатонова и выхватила у него из-под носа бутылку.

– Ты мне не отец, чтобы поучать меня! – прошипела она.

От ярости ее глаза разгорелись ярче.

Страх стиснул ледяные клыки на шее Касатонова.

Она опасно приблизилась к краю пропасти, думал он. Ближе, чем казалось.

Ему нужен был мост через эту пропасть, способ удержать власть мировых масштабов, ускользающую из Катиных рук. Таким мостом могла бы стать Кассандра Редпас.

Касатонов в который раз проклял ловкость Джиллеспи, избежавшего смерти от рук русских убийц.

Слишком поздно, с горечью сказал он себе. Слишком поздно искать вторую, еще более хитрую Катю.

Илья Касатонов задумался о том, похожа ли Редпас на Катю в сексе. Неужели и она расслабляется только на краткий миг оргазма, смешанного с болью?

Но найти ответ на этот вопрос у Касатонова не было возможности, пока он не найдет способ прорвать новую линию обороны Редпас. А сейчас ему предстоит довольствоваться тем, что есть.

Катей.

– Ты говоришь о том, что предпочитаешь сама управлять своей жизнью, – холодно произнес Касатонов, – а водка лишает тебя такого контроля.

– Нет.

– Да, Катя, да. Я видел это в русской армии – приступы хандры, внезапные вспышки ярости. Водка больше не приносит тебе пользы.

– Польза, вред… это только слова, Илья. Бессмысленные звуки. Мир – это зло. Разве ты со мной не согласен?

– Но водка не превратит зло во благо.

– Да, просто сделает зло более терпимым.

Он сорвался с места так неожиданно, что Катя не заметила движение руки, выхватившей у нее бутылку. Обхватив Катю другой рукой, заставив ее судорожно втянуть воздух, Касатонов прижал ее к себе так яростно, что она ударилась лопатками о его твердую грудь.

– Забавно слушать, как Катя Павлова рассуждает о благе и зле, – процедил он.

Она напряглась, несколько секунд пыталась высвободиться из плена его рук, но все попытки оказались тщетными.

Как всегда.

– Я не питаю иллюзий, – бесстрастно объяснила Катя. – Это могут позволить себе только такие мужчины, как ты.

– Такие мужчины, как я? Какие?

– Жестокие. Ловкие. Сильные. Злобные.

Касатонов ухмыльнулся:

– В самый раз для проницательной плутовки, верно?

– Отдай водку!

– Еще чего!

Катя принялась отбиваться руками и ногами. Смеясь, Касатонов легко удерживал ее. Эта сексуальная территория была ему хорошо знакома: преследование, захват, ощущение собственной мужественности, усиленное ее беспомощной борьбой.

Внезапно Катя впилась зубами в твердую мышцу его руки.

А вот это было что-то новое. С тех пор как Касатонов овладел ею, Катя стала гораздо осторожнее. Касатонов считал, что больше она никогда не отважится кусать его.

Очевидно, ей требовался еще один урок.

Швырнув бутылку водки в ведро со льдом, Касатонов обхватил правой рукой Катину шею. Без труда заставив ее запрокинуть голову, он стиснул ее горло, словно клещами.

Только после этого он поднял левую руку и осмотрел ее. Кровь выступила из рваных ран, оставленных Катиными зубами.

– Сука! – прорычал Касатонов. – Смотри, что ты натворила!

Единственным ответом Кати стал задушенный стон. Она с трудом втягивала воздух горлом, придавленным железной рукой Касатонова.

Одной рукой Касатонов поднял Катю так, что носки ее туфель оказались на высоте нескольких дюймов над ковром. Ее руки и ноги безвольно повисли. Спустя минуту судорожные движения замедлились, затем прекратились. С губ сорвался странный звук. Глаза выкатились, тело обмякло.

Выждав еще несколько секунд, Касатонов, подхватив Катю за талию, ослабил железную хватку на горле.

Она хватала воздух широко открытым ртом.

– Ты пустила мне кровь, – сказал ей на ухо Касатонов. – Хочешь, я сделаю то же самое с тобой?

Катя не могла ответить, она судорожно дышала, возвращаясь к жизни.

Касатонов слегка сжал ее горло.

– Так пустить тебе кровь или нет? – вкрадчиво переспросил он.

Катя с трудом удерживалась на грани обморока. Как ни странно, ощущение было приятным. Она цеплялась за него, как за опьяняющую дымку, которая появлялась после определенного количества выпитых стаканов водки. Водка подводила ее к самому краю смертельной пропасти, но не убивала в ней сознание жизни и самообладание.

– Ты хоть представляешь себе, как медленно заживают человеческие укусы? – спросил Касатонов. Не в силах говорить, Катя помотала головой.

– Очень медленно, детка. А шрамы остаются навсегда. Помнишь шрамы, которые я оставил на тебе?

Катя содрогнулась.

– Так куда укусить тебя? – продолжал мучить ее Касатонов.

Он переместил захват, просунул ладонь под Катин халат и стиснул пальцы на ее груди в ласке, в которой сочетались боль и наслаждение.

– Сюда? – спросил он. – Хочешь, я укушу тебя вот сюда?

Катя застыла от прикосновения мозолистой ладони Касатонова. Звук, вырвавшийся из ее горла, не имел никакого отношения к необходимости дышать.

Касатонов не мог различить, какие из ее восклицаний вызваны наслаждением, какие – болью, а какие – их смесью. Вот почему Катя возбуждала его, как ни одна другая женщина.

С каждым разом она подталкивала их обоих все ближе к смертельному порогу.

Может быть, на этот раз, думал Касатонов, ощущая знобкий страх и неудержимую похоть. Может быть…

Он развернул Катю лицом к себе. От этого движения ее халат распахнулся. Касатонов поднял левую руку. Кровь сочилась из ранок, оставленных ее зубами.

Касатонов мазнул ранками по ее бледной щеке. Кровь растеклась, напоминая красное вино, пролитое в снег.

– … А может, укусить тебя в плечо? – продолжал допытываться Касатонов.

Он спустил халат Кати с плеча и ущипнул большим и указательным пальцем мышцу повыше ключицы.

Хотя Катя не издала ни звука, ее тело оцепенело от боли, и одновременно роковое вожделение пронзило живот.

Эта игра была ей не в новинку. Касатонов нередко причинял ей боль, иногда довольно сильную, но не оставлял следов.

– Или сюда? – вкрадчиво добавил он, просунув ладонь между бедрами Кати.

Она с шипением втянула воздух сквозь стиснутые зубы, когда смесь боли, блаженства и сексуального предвкушения наэлектризовала ее тело так, как удавалось только водке.

– Нет, – передумал Касатонов, – там я тебя кусать не буду. Это тебе слишком нравится.

Он ослабил руку на плече Кати и задвигал ребром ладони между ее ног, словно пытался распилить ее. Ребро этой руки убийцы было грубым, сплошь покрытым мозолями.

Катя видела, как этой же рукой он разбивал кирпичи. Она знала, что еще легче Касатонов ломает хребты и шеи.

Она медленно отдалась этой руке-оружию, думая о том, скольким людям она принесла смерть. И такая же смерть когда-нибудь придет за ней, если она ошибется и сделает неверный шаг.

Мысль об этом вызывала невыносимое желание.

– О, моя желанная смерть! странно-детским голоском протянула Катя. – Обещаю тебе: я буду послушной девочкой.

– Послушной? Ты?

Ладонь Касатонова повернулась, срывая крик с Катиных губ. Содрогнувшись, она соскользнула с его руки, горячая и влажная, как кровь.

Он рассмеялся, чувствуя, как остатки его мужского достоинства пробудились к жизни. Только Кате удавалось дарить ему капли ни с чем не сравнимого наслаждения – все, что оставили ему афганцы. Только Кате, потому что она упивалась болью, которую вынес Касатонов.

Его изуродованное мужское естество возбуждало ее, как ни одно целое.

– Послушной ты становишься только при одном условии, – произнес Касатонов, быстро и грубо орудуя ладонью. – Когда тебе больно. Ты жаждешь боли сильнее, чем водки. И я доставлю тебе такое удовольствие, детка, может быть…

Катя задышала чаще. Несмотря на нежелание отдаваться Касатонову, она понимала, что теряет власть над собой.

Изощренная боль была бесподобна.

Телефон прозвенел дважды, прежде чем его сигнал проник в затуманенное наслаждением сознание Кати. Ее тело затвердело, словно охваченное звоном.

– Это не телефон в номере, – выдохнула она, – а мой, сотовый.

– Тогда за работу, детка.

Прежде чем телефон прозвонил в третий раз, Касатонов отпустил Катю, вытер ребро ладони о ее халат и забрал из бара бутылку водки.

Катя дважды резко встряхнула головой, оправила халат и прошла через комнату к своему дипломату. Нетерпеливо вытащив телефон, она нажала кнопку.

– Слушаю, – произнесла она холодным, сдержанным голосом, мгновенно возбудившим Касатонова.

Он глотнул водки прямо из горлышка бутылки и усмехнулся над собой и собственным жалким естеством. Он хорошо знал свои слабости.

И подозревал, что и Кате известно, каким беспомощным он становится рядом с ней. Если бы Касатонов был в этом уверен, Катина жизнь завершилась бы быстрее, чем рассчитывали они оба.

Водка скатилась по его горлу, холодная и обжигающая, как сама Катя.

– Говорите яснее, – произнесла она. – Ничего не понимаю.

Сквозь шумовой фон на другом конце линии донесся пронзительный голос с восточным акцентом. Спустя секунду другой голос заговорил в трубку на ломаном английском.

– Почетному гостю не позволили осуществить свои планы, – сообщил голос.

Катя узнала Миуро Таму, секретаря Юкио Коямы, раньше, чем поняла смысл его слов. Ее охватил страх, не имеющий ничего общего с наслаждением и смертью.

Столько хлопот, планов, убийств – и все напрасно! Ради этого дня она трудилась годами – да, много лет подряд.

– Сожалею, – сдержанно отозвалась она. – Мои гости и я сама с нетерпением ждали этой встречи.

– Она невозможна, невозможна, – тараторил Тама. – Немыслима!

Катя негромко щелкнула пальцами, привлекая внимание Касатонова. Когда он вскинул голову, она протянула руку к бутылке.

Касатонов подошел поближе и отдал ей бутылку. Катя приняла ее, но пить не стала. Она лихорадочно размышляла, как выведать необходимую информацию, но не выдать своих целей тем, кто может подслушивать разговор.

Тама говорил открытым текстом. Их разговор мог подслушать любой обладатель сотового телефона.

– Какова причина такого внезапного изменения планов? – осторожно поинтересовалась Катя.

Из трубки послышалась скороговорка японской речи: Тама с кем-то советовался.

Затем телефон взял сам Кояма. Его голос вздрагивал от сдержанного гнева.

– Американцы, – выпалил он. – Они отказали мне в визе.

– Что? Вам в визе?

Ошеломленная Катя пыталась вообразить, что подвигло американских чиновников на такое оскорбление. Подняв бутылку ко рту, она глотнула водки, словно это была вода со льдом.

– Какой-то журналист раскопал давнюю информацию, – выпалил Кояма. – И заклеймил меня как военного преступника.

– В какой газете?

– В «Нью-Йорк тайме». Меня назвали преступником!

Голос Коямы дрожал от ярости.

– Я добьюсь от них извинений, – твердо заявил он, – даже если мне придется купить Манхэттен и продать его корейцам.

– Не стоит злить влиятельных противников, – примирительно заметила Катя. – Можете не сомневаться: ваша газета пользуется поддержкой самых влиятельных кругов.

Но японец не желал прислушаться к голосу рассудка.

– Сначала этот мерзавец обратился с расспросами в американскую иммиграционную службу, – сыпал словами Кояма, – а потом позвонил прямо ко мне и стал расспрашивать о «преступлениях» во время войны, о которой все давным-давно забыли!

– Откуда у этого журналиста такая информация? – спросила Катя.

– Понятия не имею!

– Он назвал свою фамилию?

– Толливер, – с отвращением выплюнул Кояма. – Найдите его. Узнайте, откуда у него эти сведения. А затем сделайте то, чего заслуживают мерзавцы.

– Представители американской прессы пользуются правом неприкосновенности, – отозвалась Катя. – Это право освобождает их от ответственности за свои поступки.

– А я думал, что и у вас есть влиятельные «друзья». Очевидно, я ошибался. Мне надоела эта болтовня,

– Вы меня не так поняли, – поспешила заверить Катя.

– Превосходно. Надеюсь, мне не придется откладывать вылет.

– Прошу вас, наберитесь терпения. Нам может понадобиться больше восемнадцати часов.

Кояма издал возглас, свидетельствующий о том, что его терпение давно лопнуло.

Когда Катя заговорила вновь, ее голос зазвучал дружески, соблазнительно, бесконечно женственно.

Касатонов чуть не расхохотался.

– Доверьтесь мне, мой друг, – мурлыкала Катя. – Мы с коллегами припасли подарок, подтверждающий, как высоко мы ценим и уважаем вас.

Кояма хмыкнул, словно ничего другого и не ожидал.

– Ничего, подобного нашему подарку, вы еще никогда не видели, – продолжала Катя. —Люди погибали, лишь бы заполучить его. А другие, чтобы защитить его, также жертвовали жизнью.

– Чем это вы искушаете меня?

Катя рассмеялась мягко, маняще, приглашая японца на другом конце линии ответить ей так, как подобало мужчине, а не оскорбленному лидеру преступной организации.

– Нет-нет, не будем портить сюрприз! – воскликнула она.

– Для меня в США не может быть сюрпризов.

– Если вы наберетесь терпения, я…

– Я важная персона, – холодно перебил ее Кояма. – Либо я вхожу через парадную дверь, либо не вхожу вообще.

Помедлив секунду, Катя улыбнулась.

– Ну конечно! – пропела она. – Я лично поменяю ваш билет и план нашей встречи.

– И что это значит?

– Все мы соберемся в Канаде. И преподнесем вам подарок, который подтвердит, насколько высоко мы ценим наше сотрудничество.

– Когда?

– В течение двух дней.

– Что ж, посмотрим.

Связь прервалась.

Катя уставилась на сотовый телефон в своей руке. Выражение ее лица было ледяным.

– Неприятности? – осведомился Касатонов.

– Ничего непоправимого пока не произошло. Но в следующий раз, когда Редпас попадется тебе на глаза, перегрызи ей глотку.

Глава 26

Штат Вашингтон, северо-запад США. Ноябрь

Самолет агентства «Риск лимитед» рассекал воздух к востоку от Спокана. Небо за иллюминаторами в сумерках заволокли сине-лиловые тени. Облака внизу пылали от отраженных лучей заходящего солнца.

Дэни с трудом проснулась и взглянула на часы. Она проспала больше трех часов подряд.

Шон Кроу вытянулся в кресле напротив нее. Его веки были опущены, тело казалось обмякшим. Но только увидев его разжатые пальцы, Дэни убедилась, что Шон действительно спит.

Стараясь не разбудить его, она осторожно пошевелилась, распрямляя затекшие плечи. Постоянный приток адреналина, с тех пор как она побывала в Лхасе, следом за возбуждением вызывал изнеможение.

И самое худшее – или лучшее – им еще только предстоит, напомнила себе Дэни. Господи, она могла бы проспать неделю напролет!

Как только Шон выдерживает такие нагрузки? Может быть, именно потому он и хотел уйти в буддийский монастырь, нуждаясь в покое.

Самолет изменил курс, поворачивая на несколько градусов на юг. Луч солнца ворвался в салон сквозь круглый иллюминатор. Свет коснулся лица Шона, точно кистью художника подчеркивая каждую линию, впадину, выпуклость.

Дэни боролась с желанием отвести жесткий шелк волос Шона со лба, коснуться мужественной поросли на подбородке, обвести его губы сначала кончиком пальца, а затем – языком.

"Это адреналин, – убеждала она себя. – Просто прилив адреналина. В спокойствии повседневной жизни Шон показался бы мне в половину менее манящим, менее привлекательным, менее загадочным.

А если я буду повторять это как можно чаще, вероятно, в конце концов поверю самой себе".

Свет, коснувшийся век, разбудил Шона. Он медленно передвинул голову. Свет не потускнел, и он раздраженно открыл глаза.

Но стоило ему увидеть перед собой Дэни, как раздражение угасло. Губы растянулись в медлительной, ленивой улыбке. Он передвинул длинные ноги и коснулся колена Дэни.

– Вот уж не думал, что увижу тебя здесь, – произнес он. – Ты же избегала меня.

Его голос прозвучал хрипловато от недавнего сна и еще чего-то, заставившего Дэни вспомнить Арубу, ливень и наслаждение, о существовании которого она прежде не подозревала.

– Я просто пыталась облегчить жизнь, – ответила Дэни.

– Кому? Себе?

– Нам обоим.

Дэни беспокойно выпрямилась на сиденье и закинула руки за голову, пытаясь избавиться от напряжения в спине и плечах.

Она без всякого умысла пыталась размяться, однако ее движения выглядели далеко не безобидными. Ее блузка туго натянулась на груди, чувствительность которой усилилась от одного вида Шона и воспоминаний об Арубе.

Дэни с запозданием вспомнила, что верхние пуговицы ее черной шелковой блузки расстегнуты. Ткань разошлась, открывая взгляду мягкий белый лифчик и округлости груди. Машинально она потянулась, чтобы застегнуть блузку.

В тот же миг, как ее пальцы коснулись первой пуговицы, она заметила, что Шон следит за ней пристальным мужским взглядом, ошибиться в значении которого было невозможно. У нее дрогнула рука. Действие, которое в любом другом случае было бы донельзя простым, стало невозможным. Мелкие пуговки отказывались входить в скользкие шелковые петли.

Шон мягко отвел в сторону ее руки и справился с пуговицами. Набухшими сосками Дэни ощутила легкую ласку его пальцев сквозь шелк, когда он расправлял блузку.

– Вот так, – заключил он. – Все застегнуто, как полагается. Ты ведь этого хотела?

Дэни отвела взгляд, прочитав откровенную жажду в его глазах. Уставившись на собственные руки, она молча проклинала пальцы, выдавшие ее чувства.

– Извини, – с трудом выговорила она. – Поверь, я не пыталась соблазнить тебя.

– Знаю.

– Правда?

Дэни взглянула на Шона в упор.

– Да, – ответил он. – Между сном и пробуждением есть минуты, когда примитивные инстинкты вспыхивают ярким пламенем.

На миг их глаза встретились. Дэни с трудом преодолела свое влечение к этому мужчине.

Шон вел такую же борьбу с самим собой, осваиваясь с новой мыслью, что Дэни влечет к нему так же сильно, как его к ней.

Скоро, пообещал он себе. Очень скоро.

Но время, оставшееся до завершения обета, казалось Шону вечностью. Только потом он будет вправе исследовать ту сторону своей натуры, на которую некогда предпочитал не обращать внимания.

Однако Прасам Дхамса так не считал. Уже не первый раз Шон задумался, что такого увидел в нем лама и что прошло незамеченным мимо него самого.

Дверь в салон открылась, нарушив тягостное молчание. Лия Рабин, старший пилот «Риск лимитед», вышла к пассажирам.

Шон перевел на нее взгляд. Лия была не крупной и не миниатюрной, не полной и не худой, на редкость смышленой особой, обладающей самой стремительной реакцией, какую только Шону доводилось встречать у мужчин или женщин.

– Где приземляемся – на приморской полосе или посадочной площадке для «боингов»? – спросила Лия Рабин. – На земле хотят знать об этом заранее.

– На площадке для «боингов», – ответил Шон. – Лучше не афишировать наше прибытие. Кто встречает?

– Гельман. Вчера прибыл из Лос-Анджелеса.

– Он бывал в Сиэтле?

– Он вызвал местного агента по фамилии Фландерс.

– Фландерс? – переспросил Шон.

– Это бывший агент таможенной службы США. Он долго работал в этих краях.

– А я его знаю?

– Он не знаменит, если ты спрашиваешь об этом, – пояснила Рабин. – Скорее печально известен.

Уголки губ Шона приподнялись.

– Такие проблемы мне знакомы, – заявил он, переглянувшись с Дэни. – Что с ним стряслось?

– В прошлом году его уволили, – без обиняков сообщила Рабин.

– Почему?

– Официально – он досрочно вышел в отставку.

– А неофициально? – допытывался Шон.

– Фландерс слишком осложнил жизнь индейским контрабандистам, которые пытались обойти закон о пошлинах на ввоз сигарет, – объяснила женщина-пилот. – А еще ему многое известно о махинациях китайцев из Фуцзяня.

– Наш человек, – оценил Шон. – Сторонник равных возможностей. Слишком упрям, чтобы быть «политически корректным».

Дэни состроила гримаску.

– Еще не поздно, – напомнил Шон, наблюдая за ней. – Ты всегда можешь вернуться в свой кабинет.

– С какой стати ты вновь напоминаешь мне о «башне из слоновой кости»…

– Прости, это рефлекс.

– …словно буддийский монастырь – менее уединенное место, чем кабинет ученого? – на одном дыхании закончила Дэни.

Лия Рабин расхохоталась.

– Пусть я не разбираюсь во всех подробностях насчет тонов, мафий, наркокартелей и убийц, – добавила Дэни, – но я не собираюсь бежать и, подобно страусу, прятать голову в песок.

Минуту Лия Рабин пристально вглядывалась в лицо Дэни, а затем подмигнула Шону.

– Идеалистка и реалистка в одном лице, – заключила Лия. – Я же говорила: Редпас и я не единственные женщины, в которых сочетаются эти черты.

– Иди-ка ты в кабину, – проворчал Шон.

– Слушаюсь и повинуюсь, повелитель. – Лия отвесила шутливый поклон. – Запомни, Дэни: ему нравятся женщины, которые умеют подчиняться.

– И после такой паршивой жизни нас не ждет ничего получше смерти? – печально вопросила Дэни. Лия Рабин со смехом закрыла за собой дверь.

– Философия дзен? – поинтересовался Шон.

– Весьма похвально, дзен-монах Шон Кроу.

– Уже не монах, – поправил он, взглянув на часы. – И не жалею об этом. Тебе понравится Хуан.

Дэни помотала головой, отчего ее темные блестящие волосы всколыхнулись.

– Этот разговор имеет ко мне какое-нибудь отношение? – осведомилась она.

– Самое прямое, можешь мне поверить.

– Никогда не бывала в Сиэтле, – пробормотала Дэни.

– Хуан Гельман – социолог, его диссертация была посвящена уличным группировкам Лос-Анджелеса. Досле защиты он решил применить свои знания в менее академической обстановке.

– Как ты?

– Никогда не писал диссертаций, – возразил Шон.

– Не писал, зато жил ими. Подумаешь, разница!

– Ты тоже. Да и много ли найдется ученых, буквально живущих своими экспедициями, как ты?

– Единицы, – коротко ответила Дэни.

– Может быть. Должно быть, университеты представляют собой необходимое убежище.

– Необходимое?

– Не все так жизнерадостны, как ты, Дэни. И лишь некоторые так же прекрасны.

– Прекрасны? – изумленно переспросила Дэни. – Да, само собой, – иронически кивнула она.

– Хорошо, что наши мнения хоть в чем-то совпали.

– Ошибаешься. У меня дома есть несколько зеркал. Что касается внешности, я принадлежу к среднестатистическому типу.

– Мы смотрим с разных точек зрения, – возразил Шон. – С моей, ты прекрасна.

Дэни не знала, что ответить, ибо понимала: он говорит правду.

Он действительно видит ее такой.

Слегка улыбнувшись, Шон прикрыл глаза, предоставив Дэни возможность поразмыслить о разных взглядах на мир. Он не поднимал век, пока самолет не коснулся посадочной полосы четверть часа спустя.

Дэни и Шона встретил Хуан Гельман, стройный, черноволосый латиноамериканец с печальными глазами за круглыми очками в металлической оправе. Он напоминал скорее учителя, чем агента «Риск лимитед». Гельман представил своего спутника Билла Фландерса.

С академической улыбкой обмениваясь рукопожатиями, Дэни мысленно пыталась оценить приблизительные габариты Фландерса.

Он оказался громоздким белым американцем средних лет, с лицом, багровым от солнца, ветра и виски. Его рот окружали циничные морщины человека, которому всю жизнь пришлось копаться в отбросах общества – одушевленных и неодушевленных.

Порыв ветра, задрав полы его шерстяной рубашки от Пендлтона, обнажил пистолет за поясом джинсов.

Фландерс явно чувствовал себя неуютно без оружия под рукой.

С учетом опыта последних нескольких недель Дэни не стала судить Фландерса так строго, как сделала бы раньше. Она с нетерпением ждала случая убедиться, что он не настолько туп, каким кажется на первый взгляд.

– Как дела? – обратился Фландерс по очереди к Шону и Дэни.

Его техасский акцент явно смягчили долгие годы, проведенные на западном побережье.

Дэни ждала от этого человека пренебрежения или обычного мужского оценивающего взгляда и была приятно удивлена, не дождавшись ни того, ни другого.

Фландерс указал на стоявший у полосы фургон. Снаружи машина была донельзя замызганной. Впечатление усиливали затемненные стекла в окнах.

– Экипаж ждет, дамы и господа, – провозгласил Фландерс.

– А вы когда-нибудь слышали о том, что машины моют? – поинтересовался Шон, пока они приближались к фургону.

– Мытые машины слишком блестят, – отозвался Фландерс. – Режут глаз.

Рассмеявшись, Шон пригнулся, заглядывая в фургон.

– Замечательно, – заключил он после беглого осмотра. – Наблюдательный пункт на колесах.

– Да, не хватает только спутникового телевидения, – подтвердил Фландерс. – Чертова антенна слишком бросается в глаза.

Забравшись в машину, Дэни поняла, что имеет в виду Шон. Здесь были удобные кресла, рация, бинокли и приборы ночного видения.

– Значит, досрочная отставка? – произнесла Дэни, ни к кому не обращаясь.

– С некоторыми привычками нелегко расстаться, – жизнерадостно отозвался Фландерс.