Текст книги "Веселый моряк"

Автор книги: Енё Тершанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Енё Йожи Тершанский
Веселый моряк

Я тогда жил в Порто-Азииелло. Это захудалый портовый городишко прямо у самой государственной границы, настоящее эльдорадо для контрабандистов.

Неважно, как я туда попал, это долгая история и к делу не относится. Скажу только, что был я владельцем непременной романтической мансардочки на пятом этаже старого доходного дома.

Да-да, эта история произошла со мной в тот период жизни, когда в ней были одни невзгоды и лишения. В ту обыкновенную для художника пору нищеты, о которой мы по глупости любим так весело рассказывать пухлым и сытым филистерам, чтобы они из-за нас не расстраивались. Еще и пожалеем их в конце концов за то, что описанием своих несчастий вогнали их в тоску и теперь, того и гляди, у них случится несварение желудка.

Впрочем, пусть они думают, что нужда – дело забавное. Я же могу открыто признать, что даже в таком розовом свете она достаточно тягостна и неприглядна.

Всю зиму напролет, если ветер нанимался драматическим тенором, а ему, подвывая, аккомпанировало море, сквозняком, который дул из щелей моего окна, можно было бриться. Он и водичкой сбрызгивал. Мне не нужно было заказывать свой ежедневный насморк со стороны. Я получал его прямо с постели.

И ко всему этому, как я уже говорил, прибавьте борьбу за хлеб насущный. Впрочем, ничего серьезного я тогда не делал. Краски у меня к тому времени все вышли на портреты. Я таскал какие-то пустячки тушью или пастелью в иллюстрированные журналы. А свое тающее имущество – почти за ту же цену – ростовщикам. Тем и перебивался.

В тот день, когда началась эта история, дела мои были уже совсем плохи. Всей моей наличности едва хватало на порцию дешевого сыра и стакан кьянти, и надежды на то, что в скором времени я разживусь деньгами, тоже не было.

В общем, шел я домой, осаждаемый со всех сторон ветром с дождем, кутался в свою альмавиву, которая была такой тонкой, что не годилась даже для ловли мух – они бы ее в два счета прорвали.

Внизу нашего дома размещался крошечный трактир. Квартал был не из богатых, и в трактир наведывалась не самая изысканная публика. Я, во всяком случае, не замечал, чтоб кого-нибудь ждал перед входом автомобиль. Гораздо чаще трактир покидали в сопровождении блюстителей порядка и с расквашенной физиономией. Но движение начиналось в нем, как правило, ближе к вечеру. Если только этим невинным словом можно обозвать те каннибальские оргии, которые там устраивались. В течение же дня трактир всегда пустовал. И часто случалось, что я заглядывал туда пропустить стаканчик для бодрости.

В тот раз тоже было еще не очень поздно, и, немного поколебавшись (денег-то у меня всего ничего!), я зашел поесть. Эта трапеза должна была заменить мне ужин, кроме того, по всей вероятности, всю еду следующего дня и не исключаю, что и последующего тоже. Я мог бы смеха ради назвать ее "Последняя вечеря" на родине Леонардо из Винчи.

В крошечном помещеньице возле стойки не было ни души. Сделав заказ, я расположился там.

Поев, я не смог придумать ничего умнее, как только остаться сидеть и отхлебывать по капле из своего стакана, не спеша оказаться в холодной комнате. Правда, и здесь особой жары не было, но некоторую иллюзию тепла создавал шедший из кухни запах.

Потягивал я, стало быть, свое винцо и размышлял. Мысли, проносившиеся в моей голове, по своему настрою походили, верно, на те, что отягощали в пустыне избранный богом народ перед тем, как на него посыпалась манна.

Возможно, этот образ возник у меня в воображении из-за того, что хозяин трактира чем-то напоминал мне пророка. Скажу даже больше – самого Моисея. Если не считать трактира, он был обладателем точно такой же длинной, раздвоенной бороды и таких же проницательных, полных гордого достоинства глаз, как статуя Микеланджело. Вот разве что лицо у него было гораздо круглее. И как это часто бывает у непомерных толстяков, с него не сходило выражение благожелательства.

Однако, прежде чем перейти к рассказу о его пророческой и спасительной роли в моей жизни, нужно упомянуть о другом. В трактир тем временем зашел еще один посетитель. Заправский новеллист написал бы, что, несмотря на щегольской костюм, уверенность, свободное и надменное обращенье, его изборожденное морщинами, обветренное лицо говорило о том, что он знавал в жизни и другие, не столь безмятежные дни.

Клянусь, я вовсе не пытался его изучить. Если я что и заметил, так в первую очередь закрученные кверху, рыжевато-русые усы à la кайзер Вильгельм. И ничего удивительного, это было довольно непривычное зрелище на фоне смуглолицых и темноволосых итальянцев.

В остальном же я обратил на него внимание – а он на меня – лишь постольку, поскольку мы достаточно долго сидели друг против друга и иногда наши взгляды невольно пересекались. Однако они свидетельствовали о том, что нам обоим не до такой степени скучно, чтобы мы пытались завязать разговор. Вот и вся моя встреча с незнакомцем.

Наконец он залпом допил вино и позвал хозяина расплатиться. Перебросился с ним несколькими словами, потом заплатил деньги и ушел.

Когда мы остались в комнате вдвоем с хозяином, я, с робостью человека, у которого в карманах пусто, тоже подозвал его рассчитаться, чтобы лишний раз не отрывать от дела.

Тут произошла маленькая заминка. Оказалось, что я обсчитался. До суммы, названной хозяином, мне не хватало нескольких сольдо.

Мне было страшно неловко. Хотя трактирщик знал, что я живу в этом доме, настолько мы с ним были знакомы. Но все равно ситуация мучительная.

Я шарил по карманам и только хотел промямлить что-нибудь в свое оправдание, как трактирщик неожиданно вывел меня из затруднения. Он поднял ладонь и сказал, поглядывая на меня, казалось, вполне понимающе:

– Сделайте одолжение, господин художник! Если вы никуда не торопитесь, не откажите в любезности выслушать меня.

– Конечно, прошу вас, – ухватился я за отсрочку.

– Я знаю, что вы рисуете для газет и вообще художник. То есть абы за что не возьметесь. Но все-таки…

И поскольку тут он, судя по всему, подошел к деликатной части разговора и стал подыскивать нужные слова, я решил вмешаться.

– Говорите, не стесняйтесь. Вы, должно быть, заметили, что за моими полотнами не приезжают бронированные машины с золотом от Миланского герцога. Поэтому, возможно, я соглашусь и на более скромный заказ. Вы не ошиблись, прошу вас, продолжайте.

– По правде говоря, я вижу, что дела у вас идут не лучшим образом, – не стал он спорить.

Я был уверен, что он, скорее всего, захочет с моей помощью увековечить свой образ – закажет портрет. Не исключено, что с фотографии. Что даже надежнее, с точки зрения сходства. А платить наверняка собирается натурой – обедами и ужинами. Потому и мнется.

Плевать! Поверите ли, я даже не дрогнул от подобной мысли. В конце концов, речь шла о том, быть мне живым ремесленником или, лелея свой авторитет, погибнуть – в том числе и для истинного искусства – от голода.

Но хозяин уже продолжал:

– Так вы возьметесь?

– За что?… Впрочем, за что угодно.

На это трактирщик сказал:

– Мне нужна новая вывеска на дверь. Эту так размыло дождем, что она стала похожа на скелет. Вы, верно, видели?

Действительно, сравнение трактирщика было очень метким. "К веселому моряку" призывала вывеска, изображавшая матроса в голубом кителе со стаканом в руке. Но появившиеся от дождей поперечные белые полосы на самом деле создавали впечатление, будто у этого типа из-под кителя проглядывают ребра. А на месте глаз и рта и вовсе остались только портившие вид черные пятна.

– Такие вот дела, – продолжал трактирщик. – Вчера один из гостей даже подшутил надо мной. "Послушайте-ка, – говорит, – если вы хотите заманивать к себе народ с помощью этого остова, намекая, что на ваших харчах мы все придем к этому то не лучше ли переименовать ваше заведение в похоронное бюро?"

Вторя хозяину, я из деловых соображений тоже выдавил из себя смешок. Но, к чести моей надо сказать, в душе дрогнул. Так низко пасть, чтобы малевать вывески, это уже слишком даже если берешься за заказ во имя коммерческого искусства! Однако слово дано, ах, если б я не был в таком отчаянном положении…

Я пробормотал что-то вроде: "Честно признаться, мне такого никогда не приходилось делать".

– Ну да ладно, по рукам! – решился я наконец. – я сделаю то, что вы просите. Я сейчас как раз свободен.

И желудок мой тоже! – с готовностью мелькнуло в голове Во всяком случае, я уже прикидывал, какой задаток мне удастся вытянуть под заказ из моего мецената.

Но для начала мне пришлось выслушать своего рода напутствие.

– Раз так, господин художник, то мне, знаете ли, не хотелось бы, чтоб вы изображали какого-нибудь толстяка. Чтоб вроде заманчивей было. Потому что я так рассуждаю: моряки, которые ко мне ходят, народ все больше поджарый и кряжистый. На корабле жиру не нагуляешь. Так чтоб эти мошенники не издевались потом надо мной, что для моего матроса и судна не найдешь, которое его выдержит.

Я понял опасения доброго человека и готов был сделать все, что в моих силах. Итак, мой первый опыт общения с меценатами свидетельствовал о том, что среди них попадаются люди неглупые. Денежный вопрос между тем трактирщик и впрямь собирался решить так, как я предполагал, то есть идя навстречу моим гастрономическим потребностям. Причем заметил, что мне даже больше перепадет, если он рассчитается едой и напитками. Словом, мы обо всем договорились.

Я полез в свое орлиное гнездо с тем, что к вечеру мальчишка-подручный притащит ко мне вывеску, а к следующему дню я намалюю на ней новый рисунок.

Мне пришлось обшарить комнату и собрать все старые тюбики, чтобы выдавить для своего нового творения нужное количество краски. Потом я принялся за скелетообразного моряка, который к тому моменту уже ухмылялся мне с мольберта. Соскоблил его подчистую.

Внутренним ухом я между тем явственно слышал, как рыдает над моей предательской неверностью муза подлинного искусства. Но про себя я утешал ее сиятельство тем, что, только добыв себе с помощью халтуры пропитание, я смогу накопить силы для нашей будущей любви.

Что ж, приступим! Засучив рукава, я взялся за кисть.

Я, конечно, был уверен, что для меня, питомца серьезного искусства, нет ничего проще, чем намазюкать какую-то дурацкую вывеску. Если бы! Я глубоко ошибался. Я застрял сразу же, едва только попытался представить, каким будет этот мои моряк.

Все дело было в том, что я хотел блеснуть перед трактирщиком. Уж если вывеску для его лавочки взялся рисовать настоящий художник, думал я, то это должна быть вывеска! Конечно, не с точки зрения живописного мастерства, а по своей выразительности. Словом, я хотел намалевать на доске какой-нибудь подходящий к случаю и радующий неискушенный глаз китч. Какого-нибудь завлекательно улыбающегося Адониса. Одновременно я не мог оставить без внимания здравую мысль трактирщика о том, что черты лица матроса должны нести отпечаток морских бурь и экваториального зноя, то есть отпечаток определенной мужественности. Все это я, естественно, должен был воплотить в красках.

Но, как я уже сказал, воображение отказало мне начисто. Напрасно пытался я оживить в памяти всех этих красавцев с парикмахерских вывесок, чьей приветливостью я намеревался разбавить суровую неприступность индейцев, стерегущих бакалейные лавки. Но сколько я ни старался – я так и не смог, не смог заставить свои зрительные нервы воспринять эту сияющую свирепой веселостью, двуликую физиономию.

В памяти у меня всплыли первые рисовальные опыты студенческих лет, когда я, копируя под руководством преподавателя цветные открытки, осваивал проецирование на плоскость объемных предметов.

Я был почти близок к тому, чтобы ради облегчения задачи поискать среди моего хлама такую открытку. Но все-таки удержался. Это было бы уже слишком, если б я, и так опустившись до последнего уровня халтуры, оказался на точке замерзания. И занялся плагиатом.

Ну хорошо, а что же дальше? Когда я уходил, трактирщик поинтересовался:

– А как скоро все будет готово, господин художник? Сегодняшний вечер вы можете продержать доску у себя, посетители и так придут. Но вот завтра к обеду хорошо бы ее уже повесить, я не могу долго оставлять дверь без вывески.

Я тогда в своей злосчастной самоуверенности ответил:

– Можете не сомневаться. Завтра утром пришлите за ней. Хотя при электрическом освещении и трудно смешивать краски, задача столь проста, что, я думаю, справлюсь. В крайнем случае посижу ночь. Положитесь на меня. Все будет в порядке.

И на тебе! Ни малейшего представления о том, как мне теперь оправдать свое дерзкое бахвальство.

Поверите ли, ни перед одной картиной, предназначенной для авторитетной выставки, я не стоял в таком бессилии, как перед этой смехотворной вывеской. Я вынужден был признать, что изготавливать халтуру труднее, чем создавать изысканнейший шедевр.

Время между тем шло, а в голове у меня все еще не появилось даже и намека на идею.

Наконец, чтобы не сидеть без дела, я решил до поры до времени оставить лицо в покое. Ведь вся загвоздка именно в нем. В качестве примера передо мной возник образ одного моего служившего в армии родственника: богатырь, попирающий бомбы и штыки, с лицом, вырезанным из фотографии и наклеенным между шеей и кивером. Нарисую-ка и я сначала торс, а там, может, соображу, как быть с лицом.

Так я и сделал. Нарисовал веселого, скачущего в мазурке моряка. Обрядил его в кобальтовый китель с иголочки, с золотыми пуговицами. Из стакана в чокающейся руке струился пурпурный нектар.

Все было превосходно. Но лицо, увы, так и не явилось мне. Более того, от чрезмерного напряжения, учтите к тому же, что было далеко за полночь, на меня напала такая сонливость с которой я и в лучшем состоянии не смог бы совладать. Она была столь безудержной, что мне казалось, легче проспать несколько дней подряд не ев, не пив, чем дорисовать эту картинку. Завтра! Я обещал! Ерунда! Я свалился в постель.

Но как это часто бывает, даже если человек спит как убитый, волнение продолжает бродить в нем и понукает доделать несделанное. И так как я путано уговаривал себя, что утром наверняка все докончу, не успело рассвести, как я действительно начал просыпаться.

Первое, что бросилось мне в глаза, была, естественно, фигура веселого моряка.

И тут, о, чудо из чудес, безо всяких усилий с моей стороны передо мной, словно на фотографической бумаге, опущенной в проявитель, возникло мужественно-благодушное лицо.

Я как был в полудреме, так и выскочил из кровати. И пока, ни на секунду не задумываясь и не останавливаясь, весь глаза и руки, клал на доску мазок за мазком, пребывал все в том же состоянии.

Через полчаса лицо было готово. Я щедро, ученически старательно наслюнил на него обретенное в многочисленных невзгодах залихватское благодушие. Но самый смак был не в этом, а в умопомрачительных морковно-рыжих бакенбардах, которые наверняка завоевали бы первый приз на конкурсе парикмахерского мастерства. Это были бакенбарды, которые, казалось, распространяли вокруг моряка загадочность дальних стран и придавали ему вид самого что ни на есть заправского, высокопробного морского волка.

Через час, протерев доску олифой, я уже передавал ее мальчишке-подручному.

О завтраке я старался не думать, смакуя удовлетворение от хорошо сделанной работы. Тем основательнее я готовился к дневным поздравлениям трактирщика, надеясь, что не придется даже и упоминать о причитающемся мне обеде.

Я не ошибся. Трактирщик остался доволен, и обед был такой, что не придерешься.

Не извольте, однако, впасть в тоску от этого избытка благополучия. Главное еще только начинается.

Выхожу я, отобедав, из трактира и вижу, что перед вывеской стоят двое. Бурно чему-то радуются и показывают Друг другу на рисунок. Потом останавливают еще и третьего и опять, теперь уже втроем, начинают пересмеиваться. Но это еще что. Один из них привлек внимание выглядывавшей из окна дамочки. Через несколько минут они веселились уже вчетвером. Их становилось все больше и больше. Уже целая толпа собралась перед картиной, все что-то восклицали.

Я, естественно, наблюдал за происходящим с приличествующего расстояния. Ибо, как вы понимаете, тут же отошел в сторону, из скромности. Однако мне было любопытно, чем вызван такой успех. Поэтому я счел нелишним минутку понаблюдать за его величеством народом, от которого, кстати сказать, веяло отнюдь не благоуханием.

По правде говоря, в поведении толпы мне почудилось что-то странное. Но издалека, конечно, было не разобрать, что они там обсуждают. И я предположил самое естественное: что заслуженный восторг вызвала бесшабашная игривость моего матроса, а главным образом его щедро золотящиеся бакенбарды.

Я удалился в тот момент, когда в дверях трактира, к вящей радости собравшихся, появился сам хозяин. Такая популярность была мне уже ни к чему. Чтобы трактирщик, не дай бог, заметил меня и подозвал, желая представить автора. Во всяком случае, столь убедительный успех на поприще халтуры привел меня в некоторое уныние: а как же тогда настоящее искусство?

Но ничего не попишешь! Я побродил немного вокруг пристани. Сделал пару мрачных карандашных набросков. С тем и отправился домой, лишь начало темнеть.

К тому времени толпа уже не заполняла тротуар перед моим творением. Напротив того, пока я поднимался к себе, встретившаяся на лестнице уборщица доложила, что в комнате меня чуть ли не с самого обеда дожидается какой-то господин.

– И не хочет уходить, – сказала она. – Желает говорить с господином художником наедине. Он живет где-то на нашей улице. Я его часто вижу.

О, святая мадонна! Наверняка весть о моем матросе уже разнеслась и это какой-нибудь новый заказчик вывески. Может, сосед-сапожник. А может, портной с угла. Что же, если я правильно думаю и так оно пойдет и дальше, то я смогу, «обвывесив» квартал, получить полное обеспечение вплоть до гардероба.

Такая у меня мелькнула мысль. Однако девушка, к моему полному изумлению, вдруг продолжила:

– Но мне кажется, этот господин страшно зол. Будьте осторожны.

Стоит ли говорить, что это предположение вызвало у меня лишь улыбку.

Вхожу я, значит… (Выпейте, прошу вас, сразу же стакан воды, если вы чувствуете себя слишком слабыми для волнующих неожиданностей.) Ибо вхожу я, и действительно с моего единственного походного стула меня встречает пара таких бешено вращающихся глаз, какие бывают только у наглядных пособий в лечебнице для душевнобольных.

– Вы мне за это ответите, господин хороший! – налетел на меня мой посетитель, хрипя и запинаясь.

– Что вы имеете в виду? – изумляюсь я.

Тут я, кстати, уже узнал пришедшего. Это был тот самый господин, напротив которого я день назад сидел в трактире. Но чем я вызвал такой его гнев и за что мне придется отвечать? Я терялся в догадках.

Однако он уже рычал мне навстречу:

– То, что эта картинка для трактира – ваша работа.

– Ну и что?

– А то, что вы нарисовали меня.

Поверите ли, только теперь я по-настоящему изумился.

– Я?… Вас?… – вырвалось у меня.

– Только не вздумайте ломать комедию! – орал он. – Я не позволю делать из себя дурака!

Что ж, если кому-нибудь когда-нибудь и удавалось разгадать мои сомнения в здравости его рассудка, так это был тот самый отчаянный незнакомец. Ведь, сколько я ни насиловал свой хваткий на человеческие лица глаз, я не мог обнаружить абсолютно никакого сходства между пришедшим и портретом на вывеске. В конце концов, здесь, на взморье, на каждом шагу можно было встретить такое обветренное и изборожденное морщинами лицо. Но кроме этого между ним и моим моряком не было ни тени сходства.

Все это я попытался облечь в слова, надеясь, быть может, вызвать в незнакомце минуты просветления, которые случаются даже при самых буйных помешательствах. Вдруг он извинится и уйдет.

– Помилуйте, ради всего святого, ведь портрет нисколько на вас не похож. Не говоря уже обо всем прочем, у моего моряка бакенбарды, а у вас такие прекрасные усы, – сказал я.

Однако от этого моего хитрого комплимента гость бешено задергался каждой своей клеточкой, словно отплясывая какой-то безумный танец.

– А-а, у меня там, значит, бакенбарды? – орал он. – Вы все-таки изволите ломать комедию? Вы думаете, у меня других бот нет, как только спорить здесь с таким бездельником, как вы? Последний раз спрашиваю, пойдете ли вы сию же минуту со мной и переделаете эту вашу мазню или… – Тут он сделал угрожающее движение и докончил: – В любом случае вы мне еще ответите за ваше безобразие.

Не могу и сказать, насколько я растерялся от его тона. Однако мне было ясно: судьба столкнула меня с кровожаднейшим из маньяков. Я судорожно стал припоминать, как полагается вести себя с этими несчастными. Не противоречить. Дать им высказаться, понять, какой у них пунктик. И, подлаживаясь под их логику, направить ход рассуждений в нужное русло.

До того момента я ни разу не согласился, что гость имеет с моим матросом какое-либо сходство. Поэтому теперь я сделал вид, будто меня вдруг осенило, что он прав. А сам тем временем толковал о полномочиях искусства. Сослался на коронованных особ, которые бывали счастливы, когда художник отдавал свою кисть в их распоряжение.

Все без толку! Этот тип не шел ни на какие уступки. И, если это было еще возможно, буйствовал и грозился все отчаяннее.

Так мы и препирались.

Ибо, как вы понимаете, его требование, чтобы я нарисовал матросу новое лицо, встретило во мне определенное противодействие. В памяти были еще свежи мои жуткие ночные мытарства с этой физиономией. И чтобы я сейчас опять из-за прихоти какого-то безумца начал погоню за новой физиономией! Но это еще что!

Посудите сами, он хотел лишить моего будущего матроса как раз его роскошных бакенбард! Это было самое непонятное во всем деле. Ругаться из-за сходства и восставать против бакенбард – ведь у него-то усы!

В конце концов, бакенбарды были моей гордостью, моим триумфом! Это и положило конец моему долготерпению и настроило на решительный лад.

– Я не намерен продолжать этот разговор, – заявил я вежливо, но категорически. – Нам не из-за чего торговаться. Даже в том случае, если б действительно портрет был похож и я умышленно изобразил на нем вас. Надеюсь, вы не считаете себя более важной персоной, чем премьер-министр, которого изображают в журналах и ослом, и мартышкой, однако он ни на кого не кидается. Красоваться на трактирной вывеске по сравнению с этим просто…

Продолжения не последовало. Брови моего гостя вдруг полезли в разные стороны, подталкиваемые той холодной» отчаянной враждебностью, которая свидетельствует о готовности на все.

Он потянулся к карману. И вынул револьвер.

– Так! – сказал он, приставив его к моему животу. – Или вы немедленно делаете то, что я сказал, или я пристрелю вас как поганого пса.

Не стану отрицать, что пружина в моих коленках изрядно ослабла. В конце концов, если он пальнет в меня, я немногого достигну тем, что его повесят за бессмысленное убийство. Или засунут обратно в желтый дом.

– Что же, пожалуйста, если вы так настаиваете, – пролепетал я. – Но учтите, что вы мне тоже ответите за это насилие.

– Можете не сомневаться, – сказал он. – Идемте!

Тут он отвел пистолет, чем вернул мне некоторую долю храбрости. Поэтому я рискнул сделать одно маленькое замечание:

– Я все-таки не понимаю, к чему такая спешка. Уже вечер те, кто видели картину, все равно ее видели, а другие сейчас даже при желании ничего не смогут разглядеть. К тому же и я не могу рисовать в такой темноте. Короче, отложим все до завтра.

У меня была определенная задняя мысль, что благодаря отсрочке мне в моем затруднительном положении, возможно, удастся обратиться к властям за помощью. Но неизвестный господин отгадал мои тайные надежды, поскольку сказал следующее:

– Хорошо, договорились. Я жду вас завтра в первой половине дня. Но учтите, если вы вздумаете побежать в полицию и поднять там скандал, клянусь, что исковыряю вашу шкуру почище, чем арбуз на базаре.

И, как я уже говорил, все свидетельствовало о том, что он не станет тянуть с выполнением этой угрозы. Поэтому я счел за лучшее смириться. И сказал:

– Будьте покойны, я не собираюсь ничего поднимать. Не потому, что испугался, а чтобы доставить вам удовольствие, если уж вы так сходите с ума из-за этого своего портрета. Я его переделаю. Хотя не знаю, кто станет оплачивать мои дополнительные труды.

– Радуйтесь, что эта подлость не обошлась вам дороже! – ответил он.

– Да, и само собой разумеется, что трактирщик должен дать свое согласие, поскольку он был вполне доволен картиной. Это тоже учтите.

Я выдвинул этот довод в качестве последнего робкого возражения. На что гость свирепо блеснул глазами.

– Пусть только попробует у меня умничать! – сказал он и, кажется, уже пошел приступом на дверь, как вдруг вернулся. У него было лицо человека, который неожиданно осознал, что самое-то главное он как раз и забыл. С недоверчивой подозрительностью во взгляде он шагнул ко мне. – Признайтесь, трактирщик велел вам нарисовать этот портрет с меня? Или кто-то другой? Потому что он отрицает. О вас же я не могу предположить, что вы хотели сделать мне гадость. Тогда кто же это? Скажите, кто?!

– Помилуйте! Ради всего святого! Неужели вы не верите, что все это вам только померещилось? Портрет вовсе не похож на вас, а если похож, то совершенно случайно…

Он даже не дал мне договорить.

– Так не хотите сказать? – оборвал он меня на полуслове. – Что ж, на это у нас еще будет время. Теперь главное, чтобы завтра же днем я не видел там этой картины в том виде, какой она сейчас имеет.

Вы можете догадаться, что все это время гораздо сильнее страха меня терзало любопытство, какая нелепая тайна – если мой гость паче чаяния не сумасшедший – кроется за всей этой историей. Вдобавок, когда я сделал последнюю попытку склонить его к объяснению, то получил в ответ:

– Послушайте, дружище, хоть вам и не нужно особенно стараться, чтоб доказать мне, что вы глуповаты, все же не пытайтесь меня уверить, будто не знаете того, о чем знает каждый ребенок на улице.

С тем он меня и покинул. В состоянии, признаюсь, весьма похожем на то, какое бывает в разгар спиритического сеанса, да не простого, а супер, когда вокруг вздыхают вызванные по твоему требованию таинственные духи.

Заправский писатель сейчас на моем месте наверняка помурыжил бы вас, чтобы накалить интерес к загадочной тайне моего посетителя. Но поскольку я всего-навсего художник, то смело могу признаться, что сразу же после его ухода я решил пойти к трактирщику и все у него выспросить.

Трактирщик долго смеялся над моим недоумением, но еще больше его поразило мое неведение. Тогда он рассказал следующее:

– Ну, конечно, его здесь все знают. Его так и прозвали – Джузеппе-враль. Потому что если на улице вдруг тявкнет пудель, то он потом всем растрезвонит, что за ним гнался лев. За это его дразнили и дразнят. И с картиной та же история. Но если вы ничего не слышали, то я сначала объясню, почему он прицепился к бакенбардам… Ну, о том, что здесь многие торгуют контрабандой, вы, конечно, знаете. Бог мой! Здесь никто и не считает это зазорным. Но ему попробуй только намекни. Его денежки тоже оттуда, это теперь он погуливает да слушает у меня по вечерам цитру. А был период, с тех пор около трех лет прошло, когда мы его полтора года не видели. Да! Однако по порядку. Он не здешний, из Австрии. И с товаром всегда на родину ездил. Те полтора года он тоже где-то обделывал свои делишки. А когда вернулся, на вид был чистый скорпион. Отощал донельзя. Но всем, кто спрашивал, говорил, что плавал. Где-то там у сарацинов будто бы. Была у него вроде как своя барка. И чего он только не плел по привычке! Носил он тогда как раз бакенбарды, а усы брил, тут многие иностранные моряки так ходят. Ну его россказням верили постольку-поскольку, как обычно. Но однажды здесь оказался его старый знакомый, еще оттуда и, когда ему передали байки Джузеппе, он хохотал как безумный. "Плавать-то плавал, – говорит, – только не на моряцких а на судейских харчах, в темнице. Его в родной деревне зацапали с куском шелка, да и тот он стянул с какого-то склада". Ну, вы можете себе представить! Он неделю не смел носа на улицу высунуть из-за этих мошенников. Даже женщины и дети кричали ему вслед: "Эй, Джузеппе, ты когда опять отправляешься в плаванье?…" Теперь вы понимаете? Вчера они тоже собрались перед вывеской, потому что какому-то прохвосту пришло в голову, что ваш портрет похож на Джузеппе после его возвращения. Опять появилась тема для насмешек. Он был просто взбешен. Сначала набросился на меня, что это я велел его изобразить. А если не я, то тогда кто? И кто нарисовал? Я вас не выдал. Но он сам вспомнил, что третьего дня вы вместе сидели у нас под вечер. Мол, тогда-то вы и примерялись к нему. Ну, теперь вы понимаете?… Что я скажу насчет другого рисунка? Не знаю, что и сказать. Решайте сами. С ним, конечно, лучше не связываться. У них тут, кого ни возьми, нож всегда наготове. Вы не думайте, я не боюсь ни его, ни других. А вот что он вас как-нибудь не подстережет в темном переулке и не продырявит, как обещал, за это не поручусь…

Так была принесена в жертву главная гордость моего шедевра, бакенбарды, а все из-за сумасбродства посидевшего в тюрьме контрабандиста.

Выходит, мой успех обернулся разочарованием? Как это ни горько, но в дальнейшем гораздо более серьезные мои произведения давали мне возможность убедиться, что и в изысканно благоухающей толпе успех и неудача зависят от чего-то иного, а вовсе не от подлинной ценности шедевра.

1926