Текст книги "Аванпост"

Автор книги: Енё Рэйтё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Голубь со всеми был в приятельских отношениях. Солдаты любили его, а благодаря одному официанту из Марселя кличка Голубь перекочевала с ним и в Африку. Когда вступивший в легион официант впервые назвал его этим именем, все страшно потешались. А потом привыкли, и Аренкур остался при своем прозвище. Но самым близким его другом был все-таки Троппауэр, поэт. С Карандашом Голубь тоже дружил, если можно назвать дружбой, когда кто-то опекает несчастного идиота. Стоило Карандашу улыбнуться, как на его лице проступали старческие морщины, признак врожденного слабоумия. Сейчас он спал, положив руки под голову и надвинув на глаза кепи, а вокруг в беспорядке валялись его вещи. Голубь растолкал его:

– Старик! Утром выступаем! Со всем барахлом! Поспать и потом можно…

– Поспать всегда можно… – ответил Карандаш, расплывшись в улыбке. – Что тебе от меня надо, Голубь? Команды ведь еще не было…

– Да, но когда протрубят построение, собираться будет поздно.

– Ну и не надо… Так пойдем. – Тут он опять надвинул на глаза кепи и засопел.

Что тут будешь делать?

– Хильдебрант! Собери этому несчастному вещи. Я иду охранять прачечную.

Все уставились на Голубя.

– Эти восемь трупов? – спросил Адрогопулос, содрогнувшись.

– Их, голубчиков. У меня уже нет времени возиться с Карандашом.

Подошедший Пилот начал собирать рюкзак слабоумного, бурча с каменным лицом:

– Послушай, Голубь! Здесь у нас легион, а не Армия спасения…

Но как он ни был зол, рюкзак все-таки собрал.

Голубь к тому моменту уже умчался к фельдфебелю. Латуре придирчиво оглядел его с головы до ног. Если бы не необходимость срочно выставить в прачечную охрану, он наверняка нашел бы непорядок. А тут лишь наставительно произнес:

– Имейте в виду, что вверенный вам пост равноценен караулу перед комендатурой! Три шага – поворот, опять три шага – все по уставу. Посмейте только присесть или закурить – отдам под трибунал! Ясно?

– Так точно!

…Нет, вы только послушайте… это его «так точно», можно подумать, его наградили. Так и сияет. И Латуре со зловещей улыбкой продолжил, уже не заботясь о том, что сам несколько отступает от устава:

– Электричество тратить попусту конечно же не стоит, побудете в темноте! Что легионеру восемь трупов, да и привидений он не боится!… Что? Чему вы радуетесь? Чему улыбаетесь? JRompez… Rornpez!… Heто кишки выпущу!

Латуре был вынужден расстегнуть воротник, ибо чувствовал, что его вот-вот хватит удар.

…А Голубь и в самом деле радовался. С первыми лучами рассвета он разглядит содержимое бумажника, не опасаясь никаких неожиданностей, ведь в темноте его не видно с улицы, тогда как он еще издали заметит, вздумай к нему кто-нибудь подкрасться.

Добрых десять минут ходьбы отделяли прачечную от других строений форта. Солдаты даже днем ходили туда редко, только если непременно требовалось постирать, как тем, кто стали жертвой разорвавшейся гранаты. Домишко стоял на другом конце огромного, пустынного в ночное время учебного плаца.

В здании, стало быть, лежат восемь трупов. Судьба, видно, решила стращать меня на каждом шагу, похихикал про себя Голубь. Кабы не надорвалась, бедняжка. И он спокойно, едва ли не весело, шагнул с темного поля в заброшенную прачечную.

Вдалеке протрубили отбой, и видневшиеся желтые окна главных корпусов вскоре погасли. Одиноко стоял маленький домик среди застывших пальм на самом конце гигантского поля.

Голубь прикрыл дверь. И медленными шагами принялся ходить взад-вперед, как приказал фельдфебель…

4

Десять часов…

В окно без москитной сетки проникает лунный свет и медленно ползет вперед, захватывая в свой световой круг сантиметр за сантиметром.

Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…

…Тоска, да и только. Хоть бы покурить. Или глазком глянуть, что происходит вокруг.

Вдалеке что-то глухо звякнуло. В немой тишине скрипят от его шагов половицы. Для нервного человека задание не из приятных. Хорошо, что в роду Аренкуров таких не бывало. Голубь безмятежен, словно он на обеде в столовой. Время от времени он ловит себя на том, что беззвучно свистит…

Вот что– то треснуло в углу. Целых два раза. Опять тишина. Конечно, полы старые, днем доски разбухают от жары, а ночью, когда становится холоднее, опять сжимаются. От этого и треск.

Физику надо знать, а то так и кондрашка хватит.

Издали послышался протяжный паровозный гудок. В окно видно, как по пустынному полю бежит бездомная собака. Все тихо, только слышится звук падающих капель. Наверное, какой-нибудь кран течет… Опять треск. Хм… Почему, интересно, охлаждение воздуха так странно влияет на пол, что он трещит все время в одном и том же месте?…

Лунный свет продвинулся еще дальше и освещает теперь голову лежащего навзничь солдата. Белое как мел мертвое лицо с синими губами, глаза открыты.

Ну и страшен ты, братец, прямо тебе скажу. Но ты ничего не бойся, Голубь тебя не обидит, он только тебя охраняет. А завтра вас всех восьмерых чин чином похоронят, тогда уж и тлейте себе на здоровье. День туда, день сюда – что для вечности такие пустяки?… Бедняга Латуре. Царствие ему небесное, если по воле неисповедимой судьбы его хватит удар: ведь он будет вне себя от ярости, он уверен, что такая ночка непременно должна кончиться для нормального человека эпилептическим припадком… Лунный свет скользнул дальше, и стало видно коричневое пятно, разорванная рубашка, которую в спешке набросили на труп…

Раз, два, три… Ногу приставить, поворот… Раз, два, три…

Ну, знаете, это уж слишком, опять этот треск. Сколько можно… Не потому что… Просто здесь кто-то есть, а у него строгий приказ. И что за глупость прятаться в таком месте? Хотя нельзя забывать и про грызунов.

Тр– р-тр-р…

Лунный луч, постепенно сползая с головы, освещает теперь бледную сжатую в кулак руку… Вдалеке раздается бой часов. Еще пятнадцать минут прошло. Какая-то птица вскрикивает в ночи. Теперь луна чертит на полу длинные тени от верхушки застывшей пальмы.

Опять тихий треск… И еще два раза, уже громче…

Повадилось это чертово привидение!

А ну– ка, что там полагается? В ружье! Щелчок затвора -и Голубь во весь голос крикнул:

– Halte! [ Стой! (фр.)]

Тишина…

Он вынул карманный фонарик. Свет зажигать не стоит. Вдруг действительно всего лишь крысы, тогда ему за нарушение приказа всыплют по первое число. А тот усатый еще думает, что он боится. Когда бояться совершенно нечего. Какого дьявола бояться, если у тебя в руках штык?

Фонарный луч заплясал по прачечной – по полу, стенам, даже по потолку. Нигде ничего. От взрыва лопнула стоявшая возле двери бочка с суриковой краской, которой покрывали жестяные крыши. Ржавая, тягучая масса, словно какое-нибудь доисторическое пресмыкающееся, расползлась от одной стены до другой. В углу, откуда слышался треск, в большой луже крови ничком лежит парень, накрытый с головой шинелью. Этот бедолага уже не издаст ни звука… А вот тот… левее, с поджатыми коленками, относительно легко отделался… Только где же его голова?… Заляпанная осколками и кровью штукатурка, повсюду клочья тряпок и неподвижные тела на полу, застывшие почти в естественных позах… Восемь штук.

Или нет… Девять… Вроде бы говорили про восемь? Хм. Тут точно девять… Смотри-ка. Чудеса!

Бес его знает. Как ни верти, здесь девять человек и одна нога… Голубь выключил фонарь. Взвалил ружье на плечо и опять принялся ходить. Опись убитых составим потом… Восемь или девять, не все ли равно?… Их явно не прибавилось и не убавилось с тех пор, маловероятно, чтобы кто-то воровал здесь трупы…

Нет, этот пол все-таки загадка!…

Опять два раза что-то треснуло, прошуршало… и стихло…

…Луна теперь освещает почти всю прачечную, добравшись до солдата, который лежит в углу… Пол трещит именно там, это точно и…

Нет, здесь все-таки нужны крепкие нервы… Он готов поклясться, что солдат в углу сначала лежал, раскинув обе руки. А теперь одна.,. А, не важно…

Не хватало ему еще вникать во все мелочи! Каждый мертвец лежит так, как ему вздумается. Бьет двенадцать… На полу залитые лунным светом неподвижные тела… Полумрак, иногда слышен звук падающей капли, а за окном простирается пустынное ночное поле…

Раз, два, три… Ногу приставить… Раз, два, три…

…Что, интересно, сейчас поделывает Колетта, как ни в чем не бывало подумал Голубь о своей парижской знакомой танцовщице. С ней он успел повидаться перед отъездом…

Страшный треск!…

Он схватил ружье наперевес, бросился в угол и в изумлении застыл.

Навстречу ему несся какой-то темный предмет… Зверская боль в плече – а ведь целились явно в голову! Голубь пустил в ход штык, но штык проткнул лишь воздух. Сам он тем временем вышел из освещенного пространства, поэтому и второй чудовищный удар девятого мертвеца пришелся ему не по голове, а по плечу… Боль пронзила руку. Голубь выронил ружье и теперь уж точно знал, что перед третьим ударом он беззащитен. Однако нет!

Третьего удара не последовало…

Откуда– то из-за спины Голубя грянуло два выстрела! Дверь прачечной распахнулась, и девятый мертвец, выскочив, понесся по полю… Его тень стремительно удалялась.

Хотя плечо и правая рука онемели от боли, Голубь, подхватив ружье одной левой, бросился за ним…

Та– ра-ра! Та-ра-ра!

Услышав звуки выстрелов, часовые подали сигнал тревоги. И тут же ночь огласил пронзительный крик дежурного унтер-офицера:

– Aux armes! [ К оружию! (фр.)]

Нападавший бежал от Голубя шагах в тридцати. Видна была только его тень. Достигнув невысокой каменной ограды, он одним махом перескочил через нее…

Ночная тьма поглотила девятого мертвеца.

Когда Голубь вернулся, на безлюдное поле стекался народ. С ружьями наготове и ацетиленовыми горелками мчались часовые, со всех сторон спешили унтера, на бегу застегивая ремни, капитан тоже подходил в сопровождении нескольких офицеров.

Впереди всех бежал фельдфебель Латуре, и даже в самом кровопролитном сражении он чувствовал себя уютнее, чем сейчас.

– Halte! Fixe! [ Стой! Смирно! (фр.)] – гаркнул начальник караула, когда они достигли отряженного в прачечную часового, который стоял перед ними без кепи, с ружьем в левой руке.

– Докладывайте, рядовой!

– Разрешите обратиться! Примерно пятнадцать минут назад кто-то в темноте напал на меня, ударил несколько раз тяжелым предметом и убежал.

– Вы попали, когда стреляли в него?

– Это не я стрелял.

– Кто же тогда?

– В прачечной прятался кто-то еще.

– Norn de Dieu, – прошипел сквозь зубы капитан, потому что такого скандального и таинственного происшествия в казарме еще не бывало.

– Честь имею доложить, mon commandant, часовой просто струсил и нарочно устроил эту заваруху со стрельбой. Этот тип и так уже сбегал, несмотря на все мое покровительство. Хитрый, трусливый и лицемерный субъект…

Чтоб тебя, подумал Голубь. Кое-кто из офицеров склонен был согласиться с Латуре. Но прежде чем они смогли продолжить выяснение, случилось нечто, что привело капитана в больший трепет, нежели если б восемь мертвецов вдруг встали, чтобы выкурить на этом свете последнюю трубочку табаку. Тот же пронзительный голос дежурного по части возвестил в ночи:

– Aux armes! Aux armes!

Зазвучала труба, но на сей раз это была не тревога, а построение!… Святые угодники! Ведь это означает прибытие высшего начальства.

Приехал комендант города.

5

Заслышав сигнал тревоги, маршал Кошран с проклятиями выбрался из постели. Куча дерьма, позор всей колониальной армии, что это, спрашиваю я вас?! Аванпост в безлюдной Сахаре? Разве это не Оран? Не местопребывание высшего военного трибунала и командования колониальной армии? Ну погодите! Погодите у меня, напялившие форму разгильдяи… Подобные ругательства изрыгал маршал, натягивая на себя китель, в то время как жена, плача, умоляла его не нервничать.

– Послушай, Жозефина! – безжалостно набросился он на жену. – Это ты во всем виновата! Твои бесконечные гости, которые отнимают у меня время и не дают должным образом следить за этими разжиревшими проходимцами! Они же что хотят, то и делают!… Но больше я этого терпеть не намерен, Жозефина! Где моя сабля?

– Господи! Я-то в чем провинилась?

– Не нервируй меня! Я не тебя собираюсь убивать!… Антуан! Антуан! Шофера!… Быстро!

…Когда автомобиль, беспрерывно гудя, достиг форта, раздался возглас «в ружье», зазвенела труба, широкие кованые ворота распахнулись настежь, и перед мысленным взором офицеров замаячили зловещие очертания самых отдаленных укреплений…

– Разрешите доложить, численный состав… Тяжело сопя, Кошран отмахнулся от лейтенанта:

– Оставьте вы свой численный состав! Идемте! Попрошу фонарь, и вперед, туда, где мелькает свет… Я вам… Я вам покажу, что такое порядок… я вам покажу открытку с видами, где-нибудь поближе к Конго… Сержант! Сержант! Трубите отбой, негодяй вы этакий. Что вы тут выстроили целую гвардию легионеров! Rompez! Rompez!

Словно самум, пронесся маршал по территории форта, бряцая оружием, пыхтя и отдуваясь, с зажатой под мышкой саблей. За ним поспешали бледные, насмерть перепуганные офицеры.

Перед прачечной, окружив кольцом Голубя, собрался весь караульный отряд. Когда высокому гостю оставалось до них шагов двадцать, капитан обнажил саблю и скомандовал:

– Garde a vous! [ На караул! (фр.)]

Как один, щелкнули каблуки, в унисон просвистели обнаженные офицерами сабли… Кошран, посапывая, безмолвно смерил офицеров взглядом и принялся бегать взад-вперед.

Немного успокоившись, он остановился перед одним из офицеров, тот выступил из шеренги и доложил:

– Отряд в количестве трех человек построен.

– Не суть важно… Количество будет другим… Придется сменить здесь весь гарнизон… Доложите лучше, сделайте милость, – обратился он к капитану, – что там произошло с гранатой, почему подняли тревогу и затеяли всю эту стрельбу? Поскольку я, изволите ли знать, уже много лет живу в иллюзии, что на севере Африки еще со времен моего покойного друга, маршала Лоте, не бывает столкновений, между тем, оказывается, в Оране по ночам стреляют и бьют тревогу. Вот об этом, если вы будете столь любезны… Rornpez! Господа офицеры могут вложить сабли в ножны, им очень скоро придется частенько оголять их во имя отечества… А сейчас вольно! Всем!… Так рассказывайте, я слушаю…

Не меняя почтительного тона, однако с некоторой холодностью в голосе капитан ответил:

– Извольте, ваше превосходительство. Весьма вероятным кажется предположение, что этот солдат из страха поднял ложную тревогу.

– Часовой! – выкрикнул Кошран. – Подойдите сюда! Почему вы стреляли?

Голубь стоял ни жив ни мертв. Сейчас узнает.

– Разрешите доложить, ваше превосходительство, я не стрелял. В темноте меня что-то так сильно ударило в плечо, что я выронил ружье.

– Лампу! – прорычал маршал. Сам взял лампу и посветил Голубю в лицо. Секунду остолбенело рассматривал его. Узнал. Но лишь одну секунду было видно, что Кошран озадачен, потом он громким голосом приказал:– Дайте сюда ваше ружье… Лист белой бумаги… – Он засунул бумагу в дуло. Понюхал. – Из этого ружья не стреляли. Покажите плечо!

Что это? Не может быть, чтобы Кошран его не узнал! Или здесь никого не волнует, что он то маркиз во фраке, то рядовой?… Что за чудеса? У маршала ни один мускул "на лице не дрогнул, будто он видит его в первый раз.

Кошран светил Голубю на плечо, по которому расползся здоровый кровоподтек.

– Так вы полагаете, милейший капитан, что молодой человек сам нанес себе этот зверский удар, а потом выстрелил из ружья?

Капитан посмотрел на фельдфебеля Латуре, задумчиво так и грустно посмотрел, но у фельдфебеля почему-то все задрожало внутри.

– Когда вас поставили сюда? – последовал вопрос,

– В восемь часов ровно.

– А почему в полном снаряжении?

– Моя рота утром выступает.

– А, вот как… интересно… чрезвычайно интересно… – протянул Кошран. – Стало быть, во всем форте Сен-Терез имеется только одна рота, ибо в противном случае я не смею предположить, чтобы в десятичасовой караул назначили солдата из маршевого подразделения… Начальника караула!

– Разрешите доложить, – выступил вперед Латуре, – этот солдат отбывает наказание, он вчера пытался бежать.

Его превосходительство в курсе, подумал Голубь.

– Ага! Ага!… – покивал Кошран. – Отбывает наказание… Это что же, решение военного трибунала или, может быть, такое необычное наказание содержится в сегодняшнем приказе по форту? Или речь идет всего лишь о мести?! Так сказать, выражение личной неприязни некоего фельдфебеля по отношению к беглецу?… И разве господин фельдфебель не знает, что в подобных местах не выставляют одного часового?! Рядовой! Как выглядел нападавший?

– Я его не видел. Было темно.

– Разве в прачечной нет света? Почему было темно?

– Таков был приказ, с вашего позволения, экономить электричество.

– Что?!

Кошран поперхнулся, кадык так и заходил вверх-вниз у него на шее, вылупленные глаза застыли, словно выдавленные из черепа пуговицы.

– Что?! Как вы сказали? Повторите!… Или нет, не повторяйте… Этого унтер-офицера, у которого столь развито чувство бережливости, необходимо как можно скорее отправить в зону боевых действий! Вот уж где расточительство! Там такие бережливые нужны! Я попрошу вас проследить, капитан, чтобы начальник караула сменил кого-нибудь в маршевой роте… Теперь мне все понятно! Месть! Самая обыкновенная месть! Поставить прогневившего его рядового в темноте, одного, перед самым выступлением! Чтобы переполошить весь Оран и чтобы завтра на наш счет прошлись все газеты! Да, еще, капитан, в пустыне фельдфебель с дозорным отрядом пойдет впереди роты. Приказ такой: перед каждым броском фельдфебель с восемью солдатами разведуют местность до ближайшего привала. Солдаты каждый раз меняются, фельдфебель остается. А этот легионер, которого он здесь поставил на часах, до самого конца поедет как раненый в санитарной повозке… Я покажу этим господам унтер-офицерам!… И сделайте одолжение, чтобы остаток ночи прошел без тревог. Честь имею!… Приятных сновидений! Поздравляю!!!

– Garde a vous!

Просвистели сабли, щелкнули каблуки, и тут же грузно затопали сапоги маршала, удаляющегося в сопровождении нескольких бледных офицеров.

6

…Тем временем на темной лестнице, ведущей в спальню легионеров, перешептывались Хильдебрант и Пенкрофт.

– Как же это, черт возьми, произошло? – спросил Пенкрофт.

– Во-первых, – все еще тяжело дыша, сказал Хильдебрант, который пробегал около двух часов, прежде чем вернуться в форт через главные ворота, притворившись пьяным, – во-первых, этот сопляк – или идиот, или слишком умен, к тому же без нервов. Я думал, стоит мне на него напасть, как он обезумеет от страха. Черта с два! Я так рассчитывал: подкрадусь незаметно и сшибу его с ног. Не тут-то было! Где-то совсем рядом дважды выстрелили.

– Как это могло случиться?

– А так, что нас в прачечной было не двое, а трое. Я туда пробрался, пока юнец ходил к фельдфебелю, но, очевидно, меня кто-то опередил. Значит, в легионе есть

еще один человек, который занимается этим делом… И теперь он знает меня, потому что видел из темноты, когда я пришел прятаться.

– А кто этот молокосос?

– Лорсакофф не сказал. Сказал только: достань часы, получишь деньги. Наверняка тоже причастен к делу… Но завтра узнаем. Лорсакофф придет встретиться с нами перед выступлением.

– Мы должны знать, кто здесь охотится за часами. Может, парень его сообщник.

– У меня есть одно соображение. Вспомни, кто был в комнате, когда Голубь сказал, что идет в караул. Я сразу сообразил, что могу спрятаться в прачечной, пока он докладывает фельдфебелю, и потом напасть на него. Другим это тоже могло прийти в голову. Кто был в комнате? Ты, Адрогопулос, господин граф, Троппауэр, Пилот, Джазмирович, этот идиот Карандаш, Линдманн и я.

Пенкрофт обрадованно подхватил:

– Хорошо бы узнать, кто выходил из комнаты…

– Я тебе больше скажу. Взрывом разорвало бочку с суриком, и краска вытекла. Я себе все башмаки перемазал. Может, тот, второй, который в меня стрелял, не заметил на себе следов краски, и по ней мы его узнаем…

– С этим человеком нужно в первую очередь разделаться…

С улицы, невнятно бормоча и с трудом переставляя ноги, возвращались несколько легионеров. Когда один из них зажег внизу свет, американец Пенкрофт уже крепко спал, растянувшись во всю длину на лестнице, раздувая на губах клочья пены и всхрапывая. Хильдебрант сидел в расстегнутой рубашке, ремень свешивался у него с шеи, кепи надвинулось на самый кончик носа, и он, глотая слова, объяснял что-то некоей почтенной барышне-кассирше и при этом икал с такой силой, что, казалось, сейчас перекувырнется. Возвратившиеся в казарму солдаты и сами были не в лучшем состоянии, исключая унтер-офицера, который при виде двух развалившихся на лестнице типов презрительно сплюнул.

Последним шел Троппауэр в лавровом венке вместо кепи, предрекая простертой вперед дланью грозную опасность, которая, начиная с завтрашнего дня, ждет в лице поэта каждого непокорного туземца. Он прошел совсем рядом с сидевшими, едва не наступив на Хильдебранта своей слоноподобной ножищей, и прямиком' ввалился в спальню.

…Его башмаки покрывал вызывающе толстый слой суриковой краски…