Текст книги "Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение"

Автор книги: Энди Мерифилд

Жанр:

Зарубежная образовательная литература

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Назад к карточке книги

Энди Мерифилд
Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение

⁂

Посвящается

Коринне,

Лили-Роз

и их магии

Акт воображения есть некий магический акт.

Жан-Поль Сартр

Верните нам способность удивляться / Я взываю к магу.

Эме Сезер

Предисловие к серии книг «Марксизм и культура»

Что если здание только кажется величественным? Что если пустить в ход воображение, теперь, когда большая часть политического класса, ориентированного на неолиберальную парадигму, в результате экономического кризиса утратила свою легитимность? Что если марксистская критика капитализма – удел активистов, занимающихся построением альтернативных моделей общества? Что если эти практические политические проекты предлагают марксизму перейти от критики к практике и переосмыслить средства и даже некоторые цели? В 1990-х родился новый язык сопротивления, и книга Энди Мерифилда, последняя в серии «Марксизм и культура», отражает эти новые веяния. Видно, что автор неудовлетворен традиционным языком и некоторыми марксистскими концепциями, особенно теми, которые преграждают пути, ведущие от критики к практике.

Всем известно, что в корабле есть пробоина, а капитан солгал (как когда-то пел Леонард Коэн). Исходя из этого, нашей задачей может быть переход от трудной для понимания манеры толочь воду в ступе (частая судьба академического марксизма) к формированию нового языка, пригодного для вмешательства и обязательств. Вмешательства во что и обязательств перед кем? Помимо всего прочего, «Магический марксизм» предлагает читателям взглянуть на тех, кто уже создал практическую модель альтернативной жизни. В этих альтернативных моделях – семена будущего видения, бросающего вызов не только капиталистической логике, но и традиционному марксистскому пониманию общества будущего и путей его построения. Традиционный парадокс марксизма состоит в следующем: преуспеть в долгосрочном плане он может, лишь создав условия, которые уничтожают средства для преуспевания в краткосрочном плане. Партия, государство и труд – это не самоцель. В лучшем случае они могут быть средствами, позволяющими сдвинуться с места, и эти источники изменений должны умалиться в своем значении, если происходит нечто новое. Быть может, как говорится в данной книге, эти движущие силы вообще не подходят для путешествия. Многие вещи, предсказывающие новое, на самом деле находятся за пределами традиционной территории левых.

После суматохи 1960-х и 1970-х интеграция в статус-кво и запугивание заставили замолчать традиционную политическую силу марксизма (организованных рабочих), однако сопротивление не умерло, оно просто переместилось и изменило форму. Язык освобождения диктует новый образ жизни, более широкое и, как считают многие, радикальное видение, отличное от более узкого пролетаристского фокуса традиционного политического марксизма. Чтобы жить иначе, необходимо разбить окостеневшую скорлупу старого общества, подхлестнуть воображение как источник творчества, несущий с собой реальные перемены. В традиционном марксизме рабочие, устанавливающие контроль над средствами производства – как правило, заводами, – были мощной, служащей прототипом проекцией в будущее, которая была трамплином для иного общества. Но что если начальные очертания иного общества не совпадают с традиционной моделью? Марксизм, открытый этим инициативам, несомненно имеет «магическую» природу.

Служащая здесь прототипом динамика культуры таким образом имеет большое влияние как ресурс нового политического воображения, вдохновленного в значительной степени культурой и политикой Латинской Америки, которая с 1990-х годов стала главным очагом сопротивления неолиберальному капитализму. Существует множество жизненных укладов, культур, из которых произрастают ценности, перспективы, обычаи и т. д., являющиеся антагонистами корпоративного капитализма, силы государства и в более широком смысле – казенной жизни с ее бюрократией и иерархиями. И если на Западе новый образ жизни привлекает в основном белых представителей среднего класса, это нисколько не преуменьшает истинность политики, тем более что схожие политические вопросы поднимаются и на глобальном Юге, где наиболее активна темнокожая беднота.

Новый язык освобождения – это рискованный проект, и как любое новое начинание он допускает ошибки, попадает в тупики и время от времени терпит неудачи. Представители более «ортодоксального» марксизма могут обоснованно недоумевать – какова во всех этих дискуссиях о неизбежном преобразовании роль государства? Может быть, здание не такое шаткое, каким оно кажется? Может быть, в древесине поселились жучки древоточцы альтернативных проектов, зато бетон и сталь остаются прочными и никто их не подтачивает изнутри? И, может быть, во многих случаях эти альтернативные проекты, альтернативные образы жизни остаются всего лишь «автономными зонами», различными путями побега, которые никогда не сойдутся, никогда не стремятся к глубоким социальным изменениям?

Несмотря на все сложности с ответами на такие трудные политические вопросы, «старый», ортодоксальный марксизм должен пропитаться утопической энергией и устремлениями, политикой и практическими идеями, которые он может почерпнуть в «движении движений». Он должен поставить трудные вопросы как перед собой, так и перед многочисленными независимыми альтернативами, процветающими несмотря на корпоративный и государственный надзор и власть (независимыми сейчас, но что будет завтра?). Это так, если марксизм не хочет подражать тому, что он старается свергнуть.

Разрыв между множественностью политической субъективности сегодня и политическим субъектом традиционного марксистского воображения может однажды неожиданным образом исчезнуть. Подобная перспектива наверняка пугает наших правителей. Теперь, когда по мере углубления экономического кризиса по всей Европе катится волна забастовок, такую конвергенцию нельзя сбрасывать со счетов. Сегодня если какая-либо ревитализация марксизма и социализма и возможна – то только вследствие исчезновения данного разрыва. Задачей настоящей книги не является его уничтожение и изменение конфигурации обеих частей равенства, старой и новой политической повестки дня. Но определенно, что эта та задача, которую грядущая революция должна будет решить – и здесь ей не обойтись без помощи оптимистичных, оригинальных и поэтических работ, одной из которых является «Магический марксизм» Энди Мерифилда.

Эстер Лесли,
профессор политической эстетики в Биркбеке, Лондонский университет
Майк Уэйн,
преподаватель курса по исследованию кинематографии и телевидения, Брунельский университет

Предисловие автора

Эта книга полна нападок на марксизм, она пытается свести его с пьедестала и внести в него свежую струю, основательно перетрясти изнутри. Она противопоставляет фантастический марксизм научному, разоблачающему преступное буржуазное общество. Эта книга колеблется между двумя крайностями, отталкивая ортодоксов своим ревизионистским уклоном и отпугивая других марксистскими притязаниями, поскольку остается слишком марксистской. Но это более глубокий марксизм, более широкий и многогранный, более гибкий, который удачно минует эти две крайности, поскольку снова и снова курсирует между ними, затаивается в большом тенистом мире смутьянов, молодых радикалов и, возможно, людей постарше, всех тех, кто пытается усидеть одновременно на двух стульях. Данная книга надеется найти своих читателей в этом тенистом мире самостоятельных личностей, предполагая, что на самом ни бóльшие марксисты, чем думают, и что мы, те, кто называют себя марксистами, можем стать меньшими марксистами, чем думаем, оставаясь при этом хорошими коммунистами, стоя под развевающимися знаменами. Все вместе мы способны на опасные субверсивные[1]1
Понятия «субверсивный», «субверсия», «субверсивность» в данной книге надо понимать не столько как отсылающие к «подрыву» и «диверсии» в прямом, словарном смысле слова, сколько как указание на широкий набор культурных практик, оспаривающих очевидность, ищущих новых путей, размывающих культурную и политическую гегемонию. – Примеч. пер.

[Закрыть] поступки, бесшабашные действия. Эта книга предлагает читателям не «плохой» (bad) марксизм, по выражению Джона Хатника[2]2
John Hutnyk. Bad Marxism. Capitalism and Cultural Studies. London: Pluto Press, 2004. Когда я в первый раз предложил свою книгу издательству «Плуто», Хатник в рецензии написал, что книга «затрагивает утопический край разума и политики, которые мы не должны забывать, и может также принести утешение товарищам».

[Закрыть], а «безумный» (mad) марксизм, безумный магический марксизм, взывающий к магу, заклинающий магическое безумие как радикальную альтернативу хаосу нашего сумасшедшего времени.

Эта книга возникла в результате двойной неудовлетворенности: очевидной неудовлетворенности миром и труднее поддающейся формулировке неудовлетворенности существующим марксизмом, она родилась из веры, что эти две неудовлетворенности связаны между собой, что вполне понятный пессимизм, свойственный нашей эре, заразил марксизм, превратил его в дряблую умозрительную концепцию, сделал его безопасным и осмотрительным, ведь он ощущает нависшую над собой угрозу, боится рассыпаться, точно Берлинская стена. Так что я хочу нечто противопоставить пессимизму марксизма, его вечной склонности смотреть на мир с плохой стороны. Моя неудовлетворенность также касается марксистских журналов и научных публикаций: мне они давно уже представляются неудобоваримыми, сухими и предсказуемыми, доступными только посвященным. Может быть, я не один так думаю? Меня никогда не вдохновляли пространные и излишне подробные статьи и исследования кризисов и бедствий, капиталистических катастроф, хотя в главном их авторы совершенно правы; но о них можно сказать то же, что Маркс говорил о буржуазии – все они кажутся довольными своим отчуждением или по крайней мере удовлетворяющимися своими оценками капиталистического отчуждения, обходясь улицами с односторонним движением, обитать на которых они обречены – в описываемых ими тупиках и безвыходных положениях, в которых они себя заперли.

В течение долгих лет я называл себя «среди прочего» марксистом[3]3
Выражение «среди прочего» я использую в том смысле, в котором Джон Бёрджер делает это в эссе «Десять донесений о месте», (Le Monde diplomatique, август, 2005). «Кто-то спрашивает: ты все еще марксист?» Когда смотришь на четырех осликов, пасущихся на лугу ясным летним днем, видишь, как они то валяются на траве, то застывают без движения, время замедляется, говорит Бёрджер. Они оглядываются на английского писателя, прижимаясь к яблоне, оценивая его, и уходят прочь, понурив головы и навострив уши. «Я наблюдаю за ними, – говорит он, – во все глаза. В нашем обмене, полуденном обществе, которое мы дарим друг другу, есть основа того, что я могу определить только как благодарность. Четыре ослика на лугу, июнь месяц, 2005 год. Да, среди прочего я марксист». Зарисовка Бёрджера помогла убедить другого любителя осликов в том, что молчаливая мудрость может иметь отношение к марксизму (см.: Andy Merrifield. The Wisdom of Donkey. New York: Walker Books, 2008).

[Закрыть], хотя в США такое самоназвание звучало вызывающе и хотя я так и не присоединился ни к одной марксистской партии или организации, не нашел вожака, выражающего мои мысли, которого я мог бы поддержать от всего сердца. Я всегда ощущал себя странником, человеком вроде Матье из «Возраста зрелости» Сартра, который, несмотря на постоянные понукания Брюне, не может посвятить себя какой-либо деятельности «на уровне института», «официально» примкнуть к марксизму – хотя никто меня никогда не просил этого делать. Не то чтобы я боялся потерять свободу, скорее в этом отказе, неучастии я мог оставаться верен Воображаемой партии, ведь я знал, что она где-то существует, должна существовать, и ее ряды ширятся день ото дня. Настоящая книга написана для воображаемых избирателей, членов партии, которая непременно существует. В этом смысле «Магический марксизм», как я надеюсь, обращается ко всем бесприютным смутьянам-одиночкам, которые хотят свершить нечто радикальное, придумать иной мир, поскольку этот вызывает у них отвращение. Меня не покидает ощущение – легкое подозрение, – что нас таких много, что многие колеблются между двумя крайностями, строя планы и ожидая новостей с мест событий.

⁂

Часто авторы книг пишут предисловие в последнюю очередь, и я в данном случае не исключение. Предисловие позволяет писателю заново проследить ход мыслей, перепроверить их порядок и обоснованность в тот момент, когда дело сделано и работа завершена. Можно подумать более – менее спокойно и заново представить себе текст так, как если бы он все еще был только идеей. Когда я сочинял это предисловие, ретроспективно, мне представлялись важными для книги три ключевых фактора. Первый – это решение, которое я принял в 2003 году: отказаться от академической карьеры и отправиться жить во французскую глубинку. Я похоронил себя сначала в Верхней Савойе, в горах, а затем, пару лет спустя, перебрался на плоскогорье Центрального массива, в Овернь, один из беднейших французских регионов. Расставшись с городской жизнью (Нью-Йорком), а также миром стабильной оплачиваемой работы, я не был уверен, говорит ли во мне марксистский дух или желание от него убежать. До того времени я полагал, что радикальный марксизм означает принятие на себя внутренних обязательств, обитание в местах силы вроде больших городов, а не ускользание, дауншифтинг и бегство из них в призрачный маргинальный мир, далекий от городской жизни. По иронии судьбы на выбор убежища меня вдохновил Ги Дебор, еще один марксист и бывший горожанин, пытавшийся скрыться от спектакля в 1970-е – как он их называл, «отвратительные семидесятые» – и осевший в той же Оверни, в доме, окруженном высокой каменной стеной. Вид из окон дома, как он любил говорить, «открывался прямо на Млечный Путь».

Как оказалось, этот дом стал, по Клаузевицу, своего рода крепостью, где Дебор укрылся после 1968 года, льдиной, нарушавшей стремительное течение реки, которое либо прибивало людей к берегу, либо увлекало их за собой. Клаузевиц говорил, что значение обороны – значение крепости – слагается из двух элементов: пассивного и активного. Последний нельзя мыслить без первого. Крепости, даже без активного гарнизона, являются элементом «непосредственной защиты», служат заставами на дорогах и на реках. Соответственно, они превращаются в «оазисы в пустыне», «щиты против неприятельского наступления», «истинные контрфорсы всей системы обороны»[4]4
Клаузевиц К. О войне. М.: Эксмо, 2007. С. 316.

[Закрыть]. Крепость как пассивный элемент обороны пытается предотвратить продвижение неприятеля, усложнить это передвижение и сделать опасным: оттуда можно предпринять активную атаку и отправить гарнизон на перехват противника.

Вскоре после моего прибытия в Овернь я понял, что призрак Дебора продолжает жить: не только как нечто ощущаемое почти физически, но также как политическая реинкарнация. Меня окружали, зачастую затаившись в небольших деревушках и маленьких общинах, группы людей, построившие крепости как активные и пассивные элементы обороны и создавшие целые новые коллективные ее системы против общества спектакля и культуры потребления. И с таких аванпостов, из такого «нового подполья», «новых резерваций» они время от времени предпринимают фронтальные атаки против этой вырождающейся системы. Идея «нового подполья», или «новой резервации», принадлежит мистику и сюрреалисту Андре Грегори, персонажу фильма Луи Маля «Мой ужин с Андре»: люди объединяются, пророчески говорит Грегори, в желании создать новую практическую концепцию того, как надо жить и действовать в наши новые темные времена. Перед нами мелькают, говорит он, «новые островки безопасности, где главенствует историческая память и человеческое существо может продолжать мечтать и действовать»[5]5
Эта великолепная и умная кинопьеса 1981 года представляет собой диалог между романтиком-мечтателем и реалистом-скептиком за ужином в нью-йоркском ресторане. Сценарий, написанный Уоллесом Шоуном и Андре Грегори, доступен в форме книги и потому может быть внимательно прочитан. «Видишь ли, – пускается в объяснения Грегори, – я не перестаю думать о том, что нам нужен новый язык, язык сердца, язык, где язык не нужен, – это будет новый вид поэзии, поэзии танцующей пчелы, сообщающей нам о том, где находится мед. И я думаю, что для создания этого нового языка мы должны научиться проникать в зазеркалье, научиться воспринимать мир по-новому, чтобы почувствовать единение со всеми вещами и внезапно все постичь». (Wallace Shawn, André Gregory. My Dinner with André. New York: Grove Press, 1981. P. 95.)

[Закрыть]. И эти островки возникают не только в приютившей меня Верхней Луаре, но и в соседних департаментах Лозер, Аверон, Коррез – если называть только некоторые, где люди борются за утверждение terra novas и за новую магическую географию воображения, новые островки безопасности, вдохновляясь мечтой, страстным желанием делать нечто более самостоятельное, более осмысленное в наши новые темные времена.

Вопреки всему, они ищут «настоящую жизнь», которую им не может предложить современный капитализм с его быстрым питанием и супермаркетами, рынками труда и мировым рынком. Они выступают против умерщвления творческого духа на работе и засорения мозгов дома. В новых коммунах всеми доступными способами, со своими системами коммуникации и жизнеобеспечения, они выращивают органические продукты, разводят пчел и пекут хлеб, растят коз и изготовляют сыр, выполняют разные мелкие работы, которые складываются в нечто более значимое, в социальное движение, политически грамотное, с практическими знаниями и техническим ноу-хау. Оно не обязательно опирается на определенный класс, но прекрасно знает свое место в глобальной системе накопления капитала. Эти люди формируют коллективные микродвижения, выступающие против тоталитарной мегамашины, разрозненные группы, которые часто становятся союзниками в борьбе по всему миру, поддерживая «Крестьянскую конфедерацию» и международное крестьянское движение «Вия Кампезина» в таких вопросах, как честная торговля и продовольственная безопасность, бросая вызов неолиберальной ортодоксии. Их список практически бесконечен. Словно они прочитали написанные молодым Марксом «Экономическо-философские рукописи 1844 года», словно пытаются проигнорировать силы отчуждения, пытаются быть самими собой, освободиться как внешне, объективно, так и внутренне, субъективно. Их подлинная сущность – это подлинность действия и сознания, нечто одновременно реальное и идеальное, позитивная энергия, создающая очаги света – «мешки сопротивления», выражаясь в терминах субкоманданте Маркоса, – очаги поддержки. «Множатся мешки сопротивления, – говорит Маркос, – у каждого из них – своя собственная история, свои различия, свои схожести, свои требования, своя борьба, свои достижения. И если у человечества есть еще надежды выжить, стать лучше, надежды эти находятся в мешках, которые создают изгои, лишние, ненужные»[6]6
Субкоманданте Маркос. Четвертая мировая война / пер. О. Ясинского. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2005. С. 289.

[Закрыть].

И то, что сначала показалось мне бегством от политики, я стал рассматривать как переосмысление политики; ее испытательная площадка была прямо передо мной, в повседневной жизни. То, что возникло у меня на глазах и продолжает возникать, обретает четкие формы, и я исследую в своей книге новую форму марксизма, имеющую в своей основе неокоммунистический импульс: все больше людей вступают в новую Воображаемую партию, их настолько много, что теперь из маргинального явления, побега от общества, эти процессы превратились в нечто обратное – достаточно большие массы людей постепенно возвращаются в общество. И это активное общество, в той мере, в какой оно закаляет своих рядовых членов. Во всяком случае я думаю, что это так, надеюсь, что это так, должен надеяться, что это так…

Идея книги именно о магическом марксизме внезапно пришла мне в голову в странном, непредвиденном месте и при довольно необычных обстоятельствах: я лежал в гамаке в основанном португальцами прибрежном городе Парати, на полпути между Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро, на бразильском «зеленом берегу». За окном шел тропический ливень, и слушая, как дождь барабанит по пальмовым листьям, я почти неделю подряд читал «Сто лет одиночества» и начал верить, поверил в иную реальность, в другой мир, магический. Не то чтобы я раньше в него не верил, просто из-за сюрреализма обстановки, в которой оказался, я увидел свою обыденную жизнь в другом свете, фантастическом. Мне следовало перечитать «Сто лет одиночества». Несколько лет я безуспешно пытался одолеть эпическую сагу Габриэля Гарсия Маркеса о семье Буэндиа, об Урсуле и Хосе Аркадио и их многочисленном потомстве, жившем в поселке Макондо, среди сырых джунглей, недалеко от затонувшего испанского галеона. Но меня постоянно что-то отвлекало, и я бросал чтение, обескураженный количеством персонажей с созвучными именами; мне не удавалось продраться сквозь первые предложения, описывающие безумные изобретения цыгана Мелькиадеса. Однако в Парати, в pousada «Caminho do Ouro», окруженный фантастическими растениями, экзотическими цветами и крошечными колибри, рядом с бурной рекой, я был поражен видением мира Гарсия Маркеса, его жизнерадостностью, нашей зацикленностью на противостоянии смерти, пустотой жизни без любви, бесконечным поиском приключений, волшебством, фантазией – подлинной фантастической реальностью.

Вскоре после того, как я провел год в Бразилии – целый год думал и писал эту книгу, – меня охватило огромное желание самому проникнуть в магический мир Гарсия Маркеса, сделать так, чтобы мы, смутьяны, все там оказались, превратились в его главного героя, полковника Аурелиано Буэндиа, проводили время, как он, «в извилистых ущельях нескончаемой диверсионной деятельности»[7]7
Гарсия Маркес Г. Сто лет одиночества / пер. В. Столбова, Н. Бутыриной. М.: АСТ: CORPUS, 2014. С. 215.

[Закрыть]… Но мне нужно было найти туда вход, тропу, по которой можно прокрасться, и вскоре я догадался, что эту функцию может выполнять политика, а еще понял, что к политике следует добавить элемент магии. Соответственно, «Магический марксизм» – это приглашение к путешествию, пропуск в магическое царство, объяснение, как из зазеркалья выглядят жизнь и политика. Эта книга увлекает своих будущих читателей вместе со мной в магический мир, мир, который многие читатели знают лучше, чем автор, поскольку они уже порвали с рутиной и по собственной воле выбрали себе иной образ жизни, жизни, в которой все возможно и все позволено людям с воображением. Таким образом, если мы как следует посмотрим вокруг себя, то увидим, что магический мир – это уже реальность; надо просто изменить восприятие, понять, что такое реальность и что такое политика, что она собой представляет, должна представлять и как мы можем нырнуть в нору вслед за белым кроликом и оказаться в ином политическом царстве, при этом оставаясь марксистами.

Все это подводит непосредственно к третьему фактору: развертывающийся здесь магический диалог – это диалог между марксизмом как реализмом и марксизмом как романтической мечтой, где онтологическая основа последнего значительно отличается от основы первого. Такой диалог исследует возможности каждого лагеря по переустройству мира и переустройству марксизма. В этом отношении огромным значением обладает фильм – вернее антифильм – «Мой ужин с Андре» и странная встреча скептика и реалиста Здоровяка, который больше всего беспокоится о том, как заплатить за квартиру, и безрассудного и непредсказуемого романтика и мечтателя Андре, ищущего новые философские принципы, новый смысл жизни[8]8
Ги Дебор тоже был большим поклонником «Моего ужина с Андре». О своем восхищении фильмом Луи Маля он признался французскому писателю Моргану Спорте в конце 1980-х годов. Книга Кристофа Бурсейе «Жизнь и смерть Ги Дебора» (Christophe Bourseiller. Vie et Mort de Guy Debord. Paris: Plon, 1999) рассказывает о многочисленных встречах Дебора со Спорте в барах, которые всегда выбирал сам Дебор (с. 525). Признание в любви к фильму занимает всего пару строк и никак не комментируется Бурсейе.

[Закрыть]. Все считают, что он рехнулся, и Здоровяк представляет его как слегка чокнутого. Диалог начинается легко, даже причудливо, но постепенно в нем нарастают серьезность и накал. Речь в основном идет об экзистенциальном путешествии Андре, если надо, он готов говорить о нем день и ночь.

Андре оплакивает современный мир с его электрическими одеялами, центральным отоплением и кондиционерами, мир, утративший способность чувствовать. Отныне у людей нет ни времени, ни желания думать – впрочем, им это и не позволено. В какой-то момент Андре говорит, как молодой ситуационист: «Нам скучно, нам ужасно скучно, мы превратились в роботов». «Тебе случайно не приходило в голову, Здоровяк, – обрушивается он на своего скептически настроенного приятеля, – что процесс, создающий скуку, которую мы видим в мире, вполне может быть бессознательной формой промывки мозгов, за которой стоит мировое тоталитарное правительство, опирающееся на власть денег?» «Скучающий засыпает, – продолжает Андре, – а спящий не говорит “нет”!» Для него 1960-е были «последним прорывом, всплеском человеческой сущности перед угасанием. И это начало смерти будущего… ибо с настоящего момента все роботы будут просто слоняться без дела, ничего не чувствуя, ни о чем не думая. И не останется ничего, напоминающего о том, что эти особи были когда-то человеческими существами, с чувствами и мыслями».

Но так как тьма сгущается и жизнь людей оказывается заложницей неолиберального общества спектакля – «стража сна», – появятся и другие, подобные Андре, подобные миллионам людей в этом мире, которые иначе смотрят на вещи и пытаются выстроить новое будущее для планеты, изобрести, как выражается Андре, «новые зоны света». Они будут противостоять обществу, «создавая новый тип школы и новый тип монастыря», новый тип «резервации» – островки свободы, где можно будет вспоминать историю и где человеческое существо сможет по-прежнему исполнять свое назначение, чтобы пережить период тьмы. «Другими словами, – настаивает Андре, – речь идет о подполье, которое существовало на протяжении всего периода тьмы… И цель этого подполья – найти средство сохранить культуру. Поддерживать жизнь»[9]9
Ibid. Р. 94–95.

[Закрыть].

Быть может, настоящая книга в первую очередь – это попытка исследовать новое подполье, в марксистском стиле. Моя книга старается наладить диалог со всеми прогрессивными силами, отнестись к ним с пониманием. Подобно Андре, они следуют по дороге жизни, блуждают по свету, зная, куда направляются, даже если их точный маршрут плохо различим. Они не могут повернуть назад и искренне верят, что кратчайшее расстояние между двумя точками – между капитализмом и коммунизмом – не обязательно прямая линия.

По этой причине данная книга посвящена не только магии моей любящей жены и дочке-ангелу; она также посвящена всем чудакам, тем, кто стремится творить волшебство, тем, чей мир не прямолинеен и узок, но тем, кто движется вперед, не брезгуя боковыми дорожками, тем, кто обладает революционной магией. Все вместе мы добьемся желаемого: наша хрупкая маленькая планета станет чуть лучшим местом для жизни.