Текст книги "Мафия изнутри. Исповедь мафиозо"

Автор книги: Энцо Руссо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Он потребовал также, чтобы я представил алиби – речь шла о той ночи, когда я с двумя другими пустил на дрова цитрусовую рощу одного типа, который не желал нам платить за охрану. Но у меня алиби было навалом, на любой случай, причем свидетелями выступали люди, куда более достойные, чем он сам: аптекарь, школьный учитель, двое муниципальных служащих. Казармы не хватало, чтобы вместить всех моих свидетелей. Старшина был толстый, черноволосый, с большими усами. В конце допроса он прищурившись уставился на меня, и глаза у него стали как щелки.

– Я знаю, что ты за птица – преступник, каких мало. Но будь уверен, что как только я тебя зацапаю, то, прежде чем сесть за решетку, ты у меня попробуешь вот это!

И он показал мне два огромных, с голову ребенка, кулака. Дожив до пятидесяти, он все еще не понял, что кулаки и усы – ничто перед пистолетом, и, будь моя воля, я ему в тот же вечер пробил бы посреди лба дырку на память о дзу Вартулу. Но Доктор только расхохотался.

– Перестань дурить, Джованнино.

– Этот старшина имеет на меня зуб. Кончится тем, что я шагу не смогу свободно ступить.

– А ты давай поезжай к себе в деревню, дней на десять, скройся с глаз долой и предоставь дело мне. Или он сам уберется отсюда подобру-поздорову, или мы наденем на него намордник!

Дома, у себя в селении, я бывал короткими наездами два-три раза в году. Когда я поселился в Корлеоне, первой моей мыслью было справить себе хороший новый костюм. Теперь я уже не ухаживал за скотом, и мне хотелось забыть о штанах из мешковины, подпоясанных веревочкой.

Но когда однажды вечером я заявился домой и отец увидел меня в этом костюме, он, даже не ответив на мое почтительное приветствие, повернулся к матери и спросил ее: разве сегодня воскресенье? А мать, обнимая меня и взяв в ладони мое лицо, тихонько прошептала, чтобы никто не услышал:

– Пойди переоденься, сыночек!

Отец был прав. К чему тут была вся эта нарядная одежда? Время от времени возвращался кто-нибудь из односельчан, побывавших в Америке. Одетые, как шуты гороховые, они целыми днями шатались без дела по улице, рассказывая всякие чудеса про Америку, угощали длинными-предлинными сигаретами, иногда чашечкой кофе, продавали свой крошечный земельный надел или каморку в полуподвале и вновь исчезали, и никто их больше не видел. Но такие люди, как я, совсем другое дело. Человек, желающий, чтобы его уважали, не должен давать пищу пересудам. Что могут сказать окружающие про молодого парня, который ходит разодетый, как важный синьор?

Деньгами я помогал осторожно, чтобы не задеть самолюбие отца. Однажды я заплатил, чтобы в доме побелили стены, в другой раз поставил новую дверь, купил газовую плитку, набитые шерстью матрасы. Но всякий раз я спрашивал у отца разрешение на покупку. Самое трудное дело была проводка электричества. Он не желал об этом и слышать. Убедить его взялась мать и делала это не спеша и незаметно: капля воды и камень точит.

Потихоньку от отца я всегда оставлял матери немножко денег. Совсем немного, но этого было достаточно, чтобы я мог спокойно уехать. Старики умеют обходиться ничем. А кроме того, отцу стало маленько получше, и, хотя батрачить он больше не ходил, он вновь мог работать на нашем участке. Я провожал его в поле и всякий раз думал об одном. По соседству с нашим был хороший участок в семь тумоло, не каменистый и с колодцем. Владелец эмигрировал во Францию, а землю возделывал один из его братьев. Имея деньги, можно было бы его сторговать. Отец говорил, что это лучший участок во всей округе, но говорил просто так, без всякой задней мысли. Он даже не мог себе вообразить, что я задумал.

Нужны были деньги, а также и время. Но хотя я был еще совсем молод, я уже умел терпеливо ждать.

V

Как-то воскресным утром летом 1957 года я гулял по площади с одним парнем по фамилии Тромбаторе. Вдруг он схватил меня за руку и воскликнул:

– Гляди, это Лиджо![22]22
  Лючано Лиджо. Его считают единственным человеком, оставшимся во главе мафии, который способен руководить ее деятельностью даже из-за тюремной решетки. Он родился в Корлеоне в 1928 году. Его возвышение относится к началу 1958 года, когда он убил местного босса Микеле Наварру – за это преступление он был приговорен к пожизненному заключению. Этот приговор был единственным в его жизни: в самом деле, даже на судебном процессе в Палермо он был оправдан за недостаточностью улик. Арестованный в 1964 году, он вскоре бежал из клиники, куда был помещен, так как болел болезнью Потта, и скрылся. Через десять лет был вновь арестован, в Милане, и с тех пор находится в заключении. Но сгорбившийся из-за болезни, малограмотный полевой сторож преобразился: он превратился в элегантного, уверенного в себе господина, довольно правильно говорящего по-итальянски, читающего серьезные книги и занимающегося живописью. Недавняя выставка его картин в Палермо вызвала жаркие споры. – Прим. автора.


[Закрыть]

Я уже слыхал о нем разговоры, и мне было очень интересно его увидеть. Доктор называл его «горбуном» и говорил, что это жалкое ничтожество с большим самомнением, позабывшее, где его место, и что его следовало бы хорошенько проучить. Через пару лет я узнал, что ссора у них произошла из-за плотины, которую должны были строить неподалеку от Корлеоне для ирригации. Может, это и так, но, по-моему, дело тут было в другом: по одну сторону был человек, привыкший к всеобщему уважению и желавший, чтобы все оставалось по-старому, а по другую – человек, который любой ценой хотел выдвинуться и не боялся ни бога, ни черта.

Лиджо я знал только так, на расстоянии. Тогда его еще звали Леджо, фамилия в этих краях весьма распространенная. Также и у нас был один парень с такой фамилией, но они не были даже в далеком родстве. С Лиджо мне довелось разговаривать не более двух раз – так, обменялись несколькими незначительными словами. Но лицо его я рассмотрел хорошо и до сих пор не могу забыть. Не знаю почему, то ли из-за голода, то ли из-за болезни или чего другого, но он напоминал бездомную собаку, готовую укусить приходского священника, старуху, карабинера – любого, кто встретится на дороге.

В детстве я знал одного парнишку, приятеля моего брата Борино, который тоже был вот таким. И глаза у него были такие же. Звали его Нино. Однажды его дядя за какую-то дерзость дал ему затрещину, а тот схватил нож и всадил ему между ребер. Дядя был раза в четыре больше его, но свалился на пол и орал, как свинья, которую режут.

Когда это случилось, брат сказал, что Нино – «дикарь». Но я всегда от него ожидал нечто подобное. Конечно, нельзя бросаться с ножом на собственного дядюшку из-за такого пустяка, но Нино сделал это не из-за затрещины. Потом я понял, откуда в нем такая злоба. Его мать была незамужней, а такие вещи в провинции не прощают. В начальной школе учитель, чтобы посмешить ребят, называл его «незаконнорожденным», и прозвище у него было «шлюхин сын». Так продолжалось до тех пор, пока однажды, когда учитель лупил его по голове указкой, Нино не начал бить его кулаками в живот. Мальчишку вышвырнули из класса, и после этого он уже никогда больше не показывался в школе.

Встречаясь, мы обязательно здоровались, но я всегда избегал с ним разговоров, потому что это могло плохо кончиться. Он был старше меня, но я умел заставить себя уважать любого. Однако он вообще плевать хотел на уважение: таких вещей он даже не понимал. Если бы мэр случайно наступил ему на ногу, он набросился с кулаками и на него. Вот таков был Нино. Лиджо в этом на него походил. В глазах окружающих он был кособоким недоростком, невежественным бедняком, и никто его не ставил ни во грош. Но даже самый последний, самый жалкий из людей, если он решителен и бесстрашен, может добиться всего, чего ни захочет.

В тот день в 1963 году, когда убили президента Кеннеди, я находился в Палермо. Я не в силах был поверить в случившееся. Но закон этот одинаков везде, что на Сицилии, что в Америке и во всем остальном мире. Ты можешь быть могуществен, как сам господь бог, но стоит найтись кому-то, у кого хватит смелости продырявить тебе голову, и ты отправишься прямиком на тот свет, как и все прочие смертные. Лиджо был из такого теста, но, в отличие от Нино, к тому же умен. В то воскресенье в Корлеоне я понял это, как только его увидел. Доктор же, хоть человек ученый и хорошо его лично знавший, того не усек. И это было катастрофой для всех нас: для него самого, для меня и многих, многих других.

Как бы то ни было, этот Лиджо начинал беспокоить всех вокруг. Теперь он уже не был полевым сторожем. Он за сущие гроши купил славную усадебку в Пьяно делла Скала. Но этого ему было мало. Он полез еще и в политику, стал совать нос во все дела. «Еще немного, и он захочет служить еще и воскресную мессу», – сказал однажды Орландо, много лет подряд имевший с ним дела. В Палермо обо всем этом хорошо знали, но делали вид, что им ничего не известно. Он же, в свою очередь, делал вид, что сидит тихо и не высовывается, а сам между тем творил что хотел, выкидывал самые неожиданные номера. «Да как он смеет себе это позволять, этот босяк!» – кричал Доктор, не в силах постичь такое полное отсутствие всякого уважения.

Чтобы понять, как Лиджо мог не считаться с Доктором, достаточно сказать, что тогда, когда я впервые его увидал, он, наверно, уже лет десять как скрывался от закона и действовал уже больше в Палермо, чем в Корлеоне. Но когда у него появлялись дела в нашем городке, приезжал он совершенно спокойно, и, хоть и не прогуливался мимо казармы карабинеров, невозможно было поверить, что они об этом ничего не знали.

Ему тогда было, наверно, лет тридцать: еще слишком молодой, чтобы вытворять то, что он вытворял. И уже собрал вокруг себя других молодых парней, которые слушались его, как слушаются евангельских заповедей, и все они были готовы, как и он, на все. Было чего опасаться, и я в глубине души действительно не был спокоен. Доктор же только и знал что насмехаться или возмущенно кричать, кричать и возмущаться.

Ну ладно. Как-то вечером мы с Антонино Говернале шли домой к Доктору. Вдруг на перекрестке появился владелец сада, находившегося под моей охраной. За ним шли другие, которых я не знал. Лицо у него было красное, и он, еще даже не дождавшись, пока мы подойдем поближе, начал кричать:

– Нет воды! Нет и никогда больше не будет. А я вместо сада посею пшеницу, так хоть не сдохну с голоду, не останусь без куска хлеба…

Он чуть не плакал. Говернале начал его расспрашивать, потом повел к Доктору, а я остался на улице с остальными. Я стоял, руки в карманах, и молча слушал, что они говорили. Из их разговора я понял, что Лиджо со своими дружками отвели воду для полива садов, чтобы снабдить ею консорциум владельцев овчарен. Это было серьезное дело, посерьезнее, чем грозящая гибель мандаринов, которую оплакивали эти люди. Когда Говернале вернулся, он мне подмигнул с довольным видом.

– Считай, что этого типа уже нет в живых, – шепнул он мне, чтобы никто другой не услышал. На сей раз Доктор, видно, всерьез рассердился.

Но я в этом не должен был принимать участия. Не потому, что мне не доверяли. Тем более что мне было известно абсолютно все о готовящейся операции. «Это дело внутреннее, оно касается нашего селения, и участвовать должны только односельчане», – объяснил мне Орландо, когда я спросил, не понадобится ли моя помощь. С таким обычаем мне пришлось сталкиваться и впоследствии, в Палермо: если кому жена наставила рога, то стрелять должен сам рогач, а не кто-то другой – его ближайший друг или родственник.

В тот июльский день стояла адская жара. Я вел «тысячу сто»[23]23
  Модель автомобиля. – Прим. перев.


[Закрыть] Доктора, которому надо было объехать несколько селений нашей провинции. Он был очень весел и все подшучивал надо мной, потому что тогда я водил машину еще не очень-то уверенно и на узких поворотах слишком сбрасывал скорость. Обратно мы вернулись поздно. Перед домом нас ожидал Орландо. Он был один. Лиджо удалось уцелеть, возможно, он ранен.

До сих пор я еще почти ничего не знаю о том, как было дело. Одни говорили, что их там в Пьяно делла Скала, наверно, кто-то предупредил и они были наготове, другие, – что просто не повезло, третьи вообще ничего не желали говорить. Чтобы узнать правду, всегда надо какое-то время подождать. Но времени ждать уже не было.

В тот вечер Орландо показался мне каким-то растерянным, да и мне было не по себе от злости и огорчения. А Доктор казался довольным. Иногда у него появлялась странная манера разговаривать: при каждом слове он тихонько ударял одной ладонью о другую, словно отбивал такт, слушая музыку. Он считал, что мы хорошо проучили этого голодранца. И теперь, если у него есть голова на плечах, он станет благоразумнее.

– Как бы то ни было, поскольку он ранен, я готов его подлечить, – закончил он, продолжая смеяться.

Несколькими днями позже я поехал в Палермо. Мне надо было там взять обычную почту: большой красный конверт. На ощупь он был набит деньгами, но это могли быть и документы: в те годы десятитысячные ассигнации были величиной с лист гербовой бумаги. Встреча была назначена в десять часов вечера на улице Макуэда. Но и в пол-одиннадцатого человека, которого я ждал, все еще не было, и я начинал беспокоиться. Наконец он явился, но без конверта.

– Можешь идти. Для тебя ничего нет.

– То есть как это – нет?

– Наварра мертв.

Его прошили очередью из автомата вместе с другим врачом по дороге в Прицци. Нынче стреляют даже в папу римского, стреляли бы и в Иисуса Христа, если бы он рискнул сойти с креста. Но в 1958 году нечто подобное невозможно было себе даже представить. Можно было подумать, что мы в Америке, такое мы видели только в кино. Даже Доктор этого не ожидал – в самом деле, в поездку он отправился без всякой опаски. К тому же лил сильный дождь и на дороге не было ни души. Сделать это было легче легкого.

Но в тот вечер я еще действительно ничего не знал о случившемся и никто не мог мне ничего сообщить. Время было уже слишком позднее, чтобы слушать радио; я решил прогуляться пешком до вокзала, чтобы по дороге все хорошенько обдумать. Но мысли у меня в голове путались. Если бы у меня выросли крылья, я, несмотря на темноту, помчался бы в Корлеоне, чтобы скорее узнать, как там это стряслось. Первое такси подошло к вокзалу в четыре утра. Это была «тысяча сто» старого типа. Однако водитель не хотел везти меня так далеко, потому что у него уже был заказ на семь часов. Это был упрямец, не желавший слушать никаких доводов. Мне не хотелось бросать деньги на ветер, но это был не тот случай, чтобы думать о расходах.

– Ну давай соглашайся, я тебе заплачу сколько скажешь, – сказал я. Но шофер продолжал упрямиться.

– Я дал слово. Дело не в деньгах.

Я уже сел рядом с ним на переднее сиденье. Расстегнув пиджак, я показал ему кобуру с пистолетом.

– Ну если ты не хочешь это сделать ради меня, то сделай хотя бы ради вот этого несчастного малыша…

В селении творилось нечто невообразимое: уверен, что даже собаки обсуждали друг с дружкой случившееся. Карабинеров было не счесть, некоторые и в штатском. Я сразу же пошел в дом покойного. Визиты с выражением соболезнования одинаковы во всех селениях Сицилии. Женщины рыдают в голос, а мужчины заходят и выходят. Все целуют друг друга и говорят между собой шепотом. Ставни на окнах прикрыты.

Впервые я отдал себе отчет в том, что Доктор оказался небогат. У него был широкий круг друзей, он пользовался уважением и обладал престижем. Но все это нельзя оставить кому-то в наследство. Также и похороны были совсем не такие, как у дона Кало́. А кроме того, сразу было видно, что люди здесь напуганы. Когда кто-нибудь из нас шел по улице, на него смотрели, как на приговоренного к смерти. Уж если не побоялись разделаться с генералом, разве была надежда уцелеть солдатам?

Мы в тот же вечер собрались в пустом сарае, где хранили зерно. Наиболее решительно был настроен Винченцо Кортимилья, но с ним согласны были и остальные. Я помалкивал, и не только потому, что был еще молод. Я все еще оставался для них чужаком. Доктора, который любил меня, больше не было в живых. Чтобы разобраться, каково было мое положение, мне следовало подождать. Последним слово взял Себастьяно Орландо. Он сказал, что намерен отправиться в Палермо и поговорить с друзьями Семьи. Только после этого мы сможем принять какое-то решение. Никто ему не возражал. Теперь, когда Наварры не было в живых, Орландо был самым авторитетным. Нам необходимо было чувствовать, что нами командует кто-то, кто знает, что нам надо делать.

А потом карабинеры начали всех нас, одного за другим, вызывать на допрос. Я ожидал своей очереди, но был спокоен. Орландо сказал мне, что я, чтобы объяснить свое присутствие в селении, должен заявить, что я его служащий. Надо было только остеречься и постараться не наделать тем временем каких-нибудь глупостей. Но я понимал, что положение меняется с каждым днем. Только мне было показалось, что я окончательно устроился, как вдруг приходится вновь начинать все сначала.

Мы снова собрались, когда Орландо вернулся с новостями. Нам советовали сидеть тихо и ждать, пока все не успокоится. А что делать дальше – посмотрим потом. Пока что было подтверждено доверие к самому Орландо. Поскольку встречаться всем в одном месте было опасно, мы условились, что с этой минуты и впредь приказы и сообщения мы будем передавать по цепочке один другому. Дело было за два дня до Феррагосто. Ко мне постепенно вновь возвращалось спокойствие, также и потому, что карабинеры все меня не вызывали, тогда как все другие уже подверглись допросу. Дело в том, что в документах муниципалитета и карабинеров я не значился. Приезжих либо сразу берут на учет, либо их будто и вовсе не существует. А я остерегался, чтобы меня вообще кто замечал, а уж особенно карабинеры.

Но я жестоко заблуждался, считая себя в безопасности. Я был дома и брился, собираясь выйти на улицу, когда началась ужасная перестрелка, в которой погибли трое наших – Марко, Джованни Марино и Пьетро Майюри. Мы все бросились бегом туда, где гремели выстрелы. Безмолвно мы глядели друг на друга и на распростертые на земле тела убитых, которые нельзя было трогать до прихода судьи. Так как Джованни Марино был моим другом, Орландо стал меня спрашивать, не делился ли он со мной в последние дни чем-нибудь важным. Он не мог поверить, что после смерти Наварры в селении, где полным-полно карабинеров и журналистов, эти мерзавцы решились на такое дело без серьезного на то повода.

Он предполагал, что братья Марино сговорились с Пьетро Майюри осуществить какую-то решительную акцию, а потом их застали врасплох. Однако следом за тем убили на улице и Винченцо Кортимилью, а уж он-то был самый опытный и ловкий из нас. Зная о моей страсти к оружию, он однажды в поле показал мне, как стреляет, и научил некоторым приемам и трюкам, когда берешь кого-нибудь на мушку. Уж он-то действительно знал свое дело. И он тоже мертв. Тем временем все близилось к концу: перестали приходить приказы, не поступали деньги – друзья Доктора не давали о себе знать. Иногда я вспоминал, что Наварру убили всего несколько недель назад, и не мог поверить: мне казалось, что с тех пор прошли годы, так много каждый день было новостей. И все одна хуже другой.

Исчез Бастиано Орландо, и как они его ликвидировали без всякого шума, уму непостижимо. В тот вечер я зашел к нему домой довольно поздно, когда было вероятнее всего его застать. Навстречу мне выскочили две разъяренные, как тигрицы, женщины. Они ждали его возвращения уже несколько часов и знали, что он не из тех, кто может в такие времена, как теперь, куда-то уехать, никого не предупредив, но в глубине души уже не верили, что он вернется. И кусая себе руки, проклинали всех и вся: свое селение, Сицилию, весь мир и самого господа бога.

– Они его прикончили, – проговорил какой-то проходивший мимо по улице старик. И перекрестился.

Я ушел, не смея поднять головы. И в тот поздний час я не хотел ни к кому больше заходить, но навстречу мне попался Лука Леджо, возвращавшийся домой, чтоб отправиться на боковую после нескольких стаканов вина. Я спросил его, не видал ли он Орландо.

– Нет, наверно, он дома.

Вот что за друзья у меня были: одного схватили и увезли неизвестно как и куда. Другой для храбрости напился, и я уверен, что у него даже нет под рукой пистолета. Остальные кто знает где. Или дрыхнут, или попрятались, выжидая, когда мы сможем все вновь собраться, чтобы сосчитать, сколько нас уцелело в живых, и нести всякую чепуху.

В ту минуту я принял решение: мне нужно отсюда уехать. Если другие не хотят еще этого понять, я для себя это уже понял. Страха я не испытывал, но мне не хотелось умирать. В ту же ночь, в то время как безуспешно я пытался уснуть, вдруг начали изо всех сил бить в дверь, пытаясь ее высадить. Я присел на кровати и стал палить как сумасшедший. Такие минуты никогда не забудешь. На улице все тихо, а соседи, услышав стрельбу, заперлись на все засовы. Было уже больше двух часов ночи. Я не знал, что мне делать, не мог даже зажечь свет. Может, снаружи лежат на земле два трупа, а может, меня поджидают четверо живых.

Едва начало светать, я оделся во все самое плохое, что у меня было. Взял с собой только деньги и пистолет. Снаружи никто меня не поджидал, а на земле не было даже следов крови. Я пустился бежать, стараясь держаться как можно ближе к стенам домов. Дурак я был, что ждал этой минуты. Нужно было сматываться отсюда сразу же, как я узнал о смерти Доктора! Исчезновение Орландо означало, что к смерти приговорена вся Семья. И в самом деле, одного за другим всех отправили на тот свет: Рамондетту, Тромбаторе, Говернале, Рейну и остальных. Доктор еще не успел остыть, а уже никого не осталось, чтобы его оплакивать.

Но все это я узнал потом. В тот момент я думал только о том, как мне убежать из селения и скорее скрыться в полях и лесах, подальше от всех дорог.

С тех пор прошло три десятка лет, и я в эти проклятые места никогда больше не возвращался.