Текст книги "Один человек и море (Сказки белого ворона - 1)"

Автор книги: Ена Трамп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Трамп Ена
Один человек и море (Сказки белого ворона – 1)

Эна Трамп

СКАЗКИ БЕЛОГО ВОРОНА

ОДИН ЧЕЛОВЕК И МОРЕ

Партизанские отряды занимали города. Приезжали комиссары, расходились кто куда. Поезда и самолеты барабанщиков везли. Из каких краев далеких, поглощая сотни ми*?..

И терялся в спешке, в тряске опоздавший не один...

Это присказка, не сказка. Сказка будет впереди.

Город стоял на берегу моря. Он был поэтому не похож на все другие города.

В этом городе была всего одна улица – но уж зато какая широкая, прямая и красивая, каких поискать. По краям этой улицы росли стройные кипарисы, и еще китайская мимоза и магнолии, розы и акации, а то, например, настоящие пальмы и ровные подстриженные кусты лавра, засушенные листья которого только в магазинах и продаются в других городах, чтобы класть их в суп, – здесь же можно было нарвать этих листьев прямо на улице и положить в суп, но никто так не делал. То есть, может и делали, – жители этого города, ведь все они работали в ресторанах или специальных суповых ларьках, что стояли по краям этой улицы. Но те, кто приезжал в этот город – им бы и в голову не пришло сорвать листик-другой вкусно пахнущего лавра, чтоб положить в суп. Разве они затем приезжали в этот город, чтобы варить суп? Нет, они приезжали посмотреть на море.

Улица начиналась прямо от аэропорта, с другой стороны которого был железнодорожный вокзал, так что приехавшим стоило только дождаться в длинной очереди, пока им выдадут назад их чемоданы, сделать с десяток шагов – и они оказывались на этой широкой и прямой дороге, по которой к тому же было так удобно шагать – все вниз и вниз, до самого моря! И еще цветы и деревья, которые росли по обе ее стороны, расцветали все по очереди, так что круглый год над улицей плыл какой-нибудь запах, один другого чудесней и невероятней.

Но запах запахом, а разве стоит из-за какого бы то ни было, пусть самого замечательного запаха, ехать так далеко? А вот: по краям этой волшебной улицы, я же говорю, стояли не одни лишь кусты и деревья, а еще всякие суповые ларьки и рестораны и ресторанчики, маленькие и побольше, – и совсем большие, в три этажа, – эти рестораны были ближе всего к аэропорту, и самые новые, так что, зайдя в такой ресторан со всеми своими чемоданами, можно было больше вообще никуда не идти: ведь с третьего этажа, под самым небом, уже было видно море, находящееся на самом деле еще довольно далеко – в самом конце этой прямой и длинной улицы, а тут подавали такие прекрасные и вкусные блюда: улиток мидий, например, свеженьких, только что из воды! а крабовый салат с лимоном? А совсем недорого можно было купить и самого краба – страшного, клешнястого, отлакированного для еще большего ужаса – чтобы поставить дома на комоде, и чтоб друзья и соседи, увидев такое чудо, надолго застывали с раскрытым ртом конечно, они-то не видели моря. А ресторан не закрывался ни днем, ни ночью, а если кто начинал позевывать, то к нему тут же подходила красивая официантка в тельняшке и спрашивала – не хочет ли он прямо сейчас улечься в мягкую кровать на чистую белую простыню в отдельном номере с вентиляцией – а пройти-то всего надо было с третьего этажа на первый! Так что многие приехавшие в этот город на десять дней, например, все десять дней так и просиживали в таком ресторане и уезжали премного довольные. Но тех, кто не попался на эту удочку, а продолжал идти к морю – вниз и вниз по прямой и гладкой улице – тех ждали еще в триста миллионов раз большие чудеса.

Суповые ларьки? Никто на них и не смотрел, я вам говорю, – суповые ларьки содержали самые бедные жители города, почти нищие, – взять ящик на задворках ресторана, втиснуться с ним в какую-нибудь щель, да еще кастрюля нужна – вот тебе и суповой ларек! Ну, правда, суп в них варился превкусный – да отчего бы ему таким и не быть, если все для него росло прямо по краям этой улицы, стоило только зайти за магнолии: от картошки, шкурка с которой сама сдирается, стоит взять ее в руки, до перца-стручка и укропа – а укроп рос в три метра и с ногу толщиной, и никому из приезжих и в голову бы не пришло, что это укроп, даже увидь они его! Но они его не видели, да и супа не пробовали, до супа ли тут!.. Ведь вся эта улица была просто вплотную уставлена стеклянными и пластмассовыми киосками, раскрашенными в такие цвета, чтобы и ночью было видно, красивыми, как игрушки, и каждый киоск на разные голоса расхваливал и расписывал то, что внутри него, а внутри... Тут были конфеты в таких красивых бумажках, что любой ребенок, получив первую такую конфету, просто не знал, что с ней делать, и все норовил припрятать ее подальше в задний кармашек трусиков, чтобы потом, где-нибудь в укромном уголке, всласть наглядеться на эдакую красоту, не боясь, что ее отнимут или она сама собой растворится в руках. Тут было самое главное – вовремя развернуть такую конфету и впихнуть ребенку в рот, пусть бы он даже ревел ревмя и отплевывался, в отчаянии от того, что попортили бумажку, – но уж тогда бумажка мигом забывалась и летела на землю, а почему – не скажу, попробуйте сами. После этого, конечно, приходилось покупать ребенку еще и еще конфет; вся улица, ведущая к морю, была в красивых бумажках, они шелестели и катались под ногами. Мусор? – конечно, но жители города были не дураки, и потом я расскажу, что делалось с мусором, а сейчас пойдем дальше. Семь сортов жареных колбасок продавались на этой улице, и готовились они прямо тут, при тебе, а потом их заворачивали в две блестящие новенькие жестяные тарелочки сверху и снизу, – и подавали через прилавок, а уж только после этого сгребались с прилавка деньги; и уж, конечно, не всегда пустые тарелочки удавалось донести до мусорной урны, ведь глаза все время разбегались, а руки забывали, что они держат: вот черный человек с красными глазами и страшными встопорщенными усами выкрикивает что-то на раскатистом неизвестном наречии, а за ним – жаровня, и от нее, от лежащих на ней палочек с нанизанными кусками мяса идет такая волна острого и душистого запаха, перебивающего даже запах китайской мимозы прямо над жаровней, что просто нету сил дышать, – подойди и съешь, чего ты мучаешься. Не все отдыхающие знали, что страшные усы и загадочный язык – всего лишь бутафория, все это были местные жители, такие же, как мы с тобой, усы они наклеивали перед работой, а глаза терли луком и чесноком, – но ведь шашлыки от этого менее вкусными не становились? Продавались еще орешки с маленьких жаровенок, а в некоторых ларьках в пакетиках, таких же, как конфетные бумажки, лежала легкая, яркая и удобная одежда – специально для моря! Люди, переодевшись в нее, становились легкими, праздничными и счастливыми, и они шли по этой широкой и веселой улице, вниз и вниз, к морю, а ветер у них под ногами вдруг закручивал бурунчики из бумажек, тарелочек, скорлупок, и гнил их тоже вниз, к морю, но, быстро соскучившись, бросал их где-нибудь у бордюра.

Теперь самое главное. Жители этого города – они все работали в этих ресторанах и ресторанчиках, при жаровнях и киосках, или, на худой конец, в суповых ларьках. Все, кроме одного. Один житель этого города работал на поливальной машине. Поливальная машина была синяя, и форма у поливальщика тоже синяя. А машину эту можно было видеть только ночью. Днем она стояла в специальном загончике у моря и набирала из моря воду. А ночью, когда приезжие расходились спать по квартиркам и номерам на белых простынях, машина проезжала по улице снизу вверх, до самого аэропорта – одновременно и железнодорожного вокзала, – разворачивалась – и начинала свою работу. Она медленно ехала по середине улицы, и направо и налево, в обе стороны от нее, летели вверх, вперед и вбок две струи воды. Морской воды, – и они расходились веером и падали на асфальт. Машина ехала, вода летела, и текла по асфальту, смывая все бумажки и корки, огрызки и шелуху, – и все это уносилось вниз, до самого конца. К утру, когда приезжие просыпались на своих белых простынях, машина снова стояла себе в загончике, как ни в чем не бывало, а на чистой, красивой и прямой улице уже суетились продавцы, открывая ларьки, и черные страшные люди раскладывали свои жаровни. А приехавшие посмотреть на море – они просыпались кто где, там, где их застала ночь и желание спать на их пути по прямой улице вниз, к морю, потому что было просто невозможно дойти до моря за один день, потому что ведь надо было все попробовать и просто невозможно было пройти мимо, – жители города позаботились об этом, они поднаторели на всяких таких штучках, и каждое утро на улице появлялось что-нибудь новенькое, и только поливальщик каждую ночь выполнял всегда одинаковую и неоценимую работу. Так что все время случалось так, что вдруг кто-нибудь из приезжих вспоминал, что завтра у него билет на самолет обратно, а моря он так и не видел! – тогда уж он устанавливал свои глаза прямо вперед и опрометью несся по улице вниз и вниз, пока ноги его не утыкались в парапет, а глаза не упирались... Ну да, в море, только оно было грязное, – в нем плавал весь этот мусор, смытый с улицы за ночь, и еще мусор за много предыдущих ночей, так что, честно говоря, не стоило и бежать-то. Но все остальное в этом городе все-таки стоило того, чтобы проделать путь к морю, и приезжий – теперь уже уезжий – брал такси (они рядами стояли около моря, ведь отсюда до аэропорта идти было – вверх и вверх – тяжелехонько!) – и, едучи, с сожалением думал о том, сколько он еще не попробовал, и что надо будет обязательно приехать сюда, на море, в будущем году.

Однажды ночью было тихо-тихо. Почти все приезжие спали, а те, что сидели на третьих этажах в ресторанах, пробуя всякие деликатесы и поглядывая с прищуром туда, где далеко впереди все огни и строения вдруг кончались, как отрезанные, – те как раз почему-то сейчас не поглядывали, а будто нарочно отвернулись. А поливальная машина еще только ехала вверх, и была даже не очень близко к аэропорту. И никто-никто не увидел, как море как бы вспучилось, и как бы вздохнуло, или прошелестело всеми своими волнами сразу. А потом оно поднялось и ушло из города.

* * *

Совсем никто не видел, и, наверное, не увидит, – не слишком-то часто случается такое. Поэтому придется объяснить, как это выглядело. Это выглядело как тазик. Только очень большой, а где-то в самой середине под этим тазиком прятались маленькие толстенькие ножки. Хоть они и толстенькие были, а все-таки им было тяжело поднять на себе такой здоровенный тазик и потом еще пойти, – и еще стараться, чтобы он не накренился и не полился с краю! – эти ножки поэтому подрагивали от напряжения и слегка подгибались, но шли быстро – очень быстро. И уверяю вас, это было не смешно. Вряд ли даже приезжим захотелось бы смеяться, увидь они это, а жителям города и подавно. Это уж точно.

Я потому так говорю, что один человек все-таки это видел, и ему совсем было не смешно. Нет, не поливальщик – поливальная машина как раз тогда доехала до аэропорта, а оттуда фиг что увидишь.

Один человек, его еще вчера не было в городе. Он пришел только этим вечером и пошел по длинной и красивой улице, где все ларьки уже были закрыты, но тем заманчивей сверкали вывески открытых ресторанов!.. А он даже и не глядел в ту сторону, и не останавливался у распахнутых дверей, из которых по-приятельски и радушно улыбались честные обветренные лица швейцаров. Не останавливался он и тогда, когда на улице его там и сям ловили за локоть хозяйки, достаивающие последние минуты в законной надежде заполучить в постояльцы какого-нибудь заплутавшего пассажира. Честно говоря, не такая уж это была и длинная улица, если хочешь поскорее увидеть море, и только море. И вот, дойдя до конца, так что носки его ботинок уперлись в парапет, этот человек ничего не увидел. Там, где еще днем была соленая, хоть и грязная вода, теперь было сухо. Только у самого горизонта что-то влажно блеснуло в красном свете восходящей луны, блеснуло и пропало – море ушло. Так что можно сказать, что этот человек немного опоздал.

Так он и сказал, а если не сказал, то подумал. Ветер шелестел чем-то за парапетом, и человек влез на парапет, затем спустил ноги и прыгнул – здесь, у берега, было не слишком глубоко. Под ногами у него зашеле-стело тоже. Он нагнулся и поднял это – это оказалась конфетная бумажка, даже в темноте было видно, какая она яркая и красочная, хотя, может, в воде она пролежала не один месяц, – вот какая крепкая бумажка. Человек спрятал ее в карман и, перебравшись через парапет обратно, поднялся немного вверх по красивой улице и сел между двумя киосками (утром тут должен был встать суповой ларек). Он видел, как поливальная машина проехала мимо, поливая улицу, и уносящийся вниз с потоками воды мусор, и видел огни и слышал звуки музыки, долетающие из верхних ресторанов. Город жил так, как будто море было рядом, и никто, кроме человека, сидящего между двумя киосками, не знал еще, что море ушло.

Неизвестно, о чем думал этот человек, просидевший на темной улице в городе, из которого ушло море, всю ночь, – зато известно, что когда рассвет окрасил розовым цветы магнолий, он встал. В руке у него была незажженная сигарета – это последняя, больше у него не осталось сигарет. Он решил, что ему вовсе незачем ее курить сейчас, а что лучше он ее выкурит, когда дойдет до моря. Конечно, было бы интересно остаться и подождать еще немного, чтобы посмотреть, что будут делать жители этого города вместе с приезжими, когда увидят, что море ушло, – но у того человека не было на это времени. Он так долго шел пешком, чтобы увидеть море, что успел немного постареть, пока попал в этот город, и он боялся окончательно состариться прежде чем его догонит море, конечно. Он спрятал сигарету в кармашек своей походной куртки, встал и двинулся опять вниз – туда, где он уже был ночью.

Было теперь совсем светло, и сразу за парапетом начиналась пустыня, и утренний бриз – просто ветерок – гонял по ней взад-вперед бумажки и пакетики, весело шуршащие. Моря не было нигде, но человек помнил, в какой стороне он видел влажный отблеск оранжевой луны. Он перемахнул парапет и двинулся прямо по конфетным бумажкам. Вдруг у него под ногой что-то хрустнуло, и он услышал:

– Осторожней, дурак!..

Человек нагнулся посмотреть и увидел рака-отшельника в своей ракушке, гневно выставившего усы и глаза наружу. В клешнях у отшельника была конфетная бумажка, которую он облизывал, и рядом были сложены еще бумажки, которые он будет потом облизывать, аккуратной стопочкой. Человек засмеялся, хотя ему было грустно, и сказал:

– Сам ты дурак.

И пошел дальше.

Долго ли, коротко он так шагал – но скорей долго, чем коротко, потому что море шло быстро, как это ни затруднительно для такого большого тазика на таких маленьких ножках. Он шел по местам, где почти совсем не было людей – теперь море выбирало для себя такой путь, но иногда люди все-таки были, и тогда человек спрашивал их, не видели ли они море. Люди говорили кто видел, а кто и нет, но те и другие останавливались на своем пути и долго смотрели ему вслед. У человека башмаки совсем сносились, и он шел босиком; хорошо, что у него не было зеркала и он не видел, насколько постарел, – вдруг он испугался бы и остановился? Но вот, в одно чудесное утро, человек увидел чайку и понял, что он у цели. Он последовал за ее полетом и вышел к морю.

Море уже не было похоже на тазик, оно расползлось, как торт из слишком жидкого теста, и ножек совсем не было видно, – оно устало. Но все-таки оно шло, глухо ворча, но теперь уже не составляло труда его догнать, и тот человек ускорил шаг, хотя он тоже очень устал, и у него болели ноги, но теперь это были пустяки. И вот он догнал море и уже был так близко, что мог бы нагнуться и потрогать воду рукой!.. Вместо этого он сделал еще шаг – и ногой наступил на край моря.

Мокрая прохлада обожгла ему стопу, и она сразу же перестала болеть! Человек наступил и второй ногой – и вторая нога тоже перестала болеть!

Вдруг вспенилась большая волна, и захлестнула ему ноги до колен, а в следующую секунду донесся как бы отдаленный раскат грома. А это море почувствовало, что кто-то наступил ему на край, и обернулось посмотреть, – и увидело человека, который стоял по колено в воде и смеялся. Следующая волна хлестнула соленой пеной прямо ему в лицо, и человек зажмурил, а потом разжмурил глаза, но не сдвинулся с места и не перестал смеяться, пока вся вода не стекла у него со всех волос обратно, а тогда он перестал смеяться и лишь улыбался, щурясь мокрыми глазами.

И тут случилось вот что! Случилось настоящее чудо: море остановилось. Конечно, не в человеке было дело, просто море уже давно устало идти, но повода для остановки как будто не было, а вот теперь он появился – и, облегченно распустив свои воды, море сразу же залило человека по грудь, вздохнуло и вдруг как рявкнет:

– Кто ты такой, ты, кто осмелился прищемить мне хвост и воспрепятствовать моему движению все вперед и вперед?..

И человек, стоящий в воде по грудь, засмеялся опять – потому что было очень смешно это обвинение такого большого моря одному маленькому человеку, и ответил:

– Я очень долго шел к тебе, море, потому что очень любил тебя, – так позволь теперь, когда я дошел, постоять в твоей воде!..

– Гм, – сказало море сурово – и залило человека по шею. Но, так как человек не повернулся и не сделал попытки выбраться на берег, хотя из воды теперь торчала только его голова, то море очень рассердилось, и поверхность воды потемнела от гнева, и оно сказало: – Эй, ты! Чем ты докажешь, что ты меня любишь? Те люди в том городе, от которых я ушло, – они тоже все говорили, что любят меня, и ехали и летели ко мне за тысячу километров – но любовь их не принесла мне ничего, кроме многих и многих пудов никому не нужной грязи!

И человек не проронил ни слова, потому что это был еще не вопрос, а он ждал вопросов. Но море замолчало надолго, так, как будто бы вовсе не умело разговаривать, и по поверхности его бежали теперь мелкие злые волны, каждая из которых норовила заглянуть человеку в лицо и щелкнуть по носу. Как вдруг все волны исчезли – море собралось говорить.

Оно сказало:

– Слушай же, человек! Я решило проверить твою любовь и загадать тебе три загадки: если все так, как ты говоришь, то ты, конечно же, правильно мне ответишь. Если же ты солгал – пеняй на себя: я так велико, что не могу контролировать все свои поступки, и я даже не могу сказать, что с тобой будет в этом случае. Ну, согласен ты на такое условие?

– Согласен, – отвечал человек.

Тут же под ногой у него оказался большой валун, краем выходящий на воздух. Человек взобрался на этот валун, сел, свесив в воду ноги, и приготовился слушать.

Море сказало:

– Вот тебе первая загадка. Вот я, а вот камень – кто из нас старше?

И все стихло, ожидая ответа человека. Человек же рассмеялся и, болтая в воде пятками, вскричал:

– Ты хитришь, море! Ты обещало мне загадку, а задало вопрос – во-прос, на который само не знаешь ответа! Ведь это же давний спор между тобою и горой потому что валун, на котором я сижу – это часть горы, – но кто я такой, чтобы быть судьей в вашем споре?! Днем и ночью, зимой и летом и во все времена находите вы новые и новые доводы; и море размывает гору, угрюмо и неподвижно глядящую на это сверху, и обрушивает ее, и заливает место, на котором раньше она стояла, – но вдруг гора поднимается из самой его середины с надменной и гордой улыбкой. Кто из вас старше и кто раньше исчезнет – не мое это дело; но знаю одно: не будь этого спора – не было бы горы; не было бы, пожалуй, и моря.

На этом закончил человек, но все было тихо, и непонятно, довольно ли море таким ответом. Но вдруг пронесся ветерок, поднимая волны и срывая брызги с их гребней, и человек улыбнулся этому сыну горы и моря, – а в следующий миг раздался голос:

– Слушай же вторую загадку: кто я, море, – мужчина или женщина?..

Человек задумался, а ветер подул сильней, так что этому человеку, сидящему на камне, стало холодно. Но вдруг он вспомнил про свою послед-нюю сигарету – и вынул ее из нагрудного кармана куртки. Сигарета не промокла, потому что была завернута в ту самую конфетную бумажку, поднятую им со дня ушедшего моря – это была непромокаемая бумажка, – и, развернув сигарету – и еще спички – человек спрятал бумажку обратно в карман, на память о городе. А сигарету он выкурил, и ему стало значительно теплее, хотя ветер все дул и дул, и его уже никак нельзя было назвать легким бризом! Человек сказал громко, чтоб было слышно сквозь шум волн:

– Чтобы ответить на твою загадку, нужно, чтобы ты правильно ответило на мою. Слушай же, море: кто я – мужчина или женщина?..

Он замолчал и стал ждать... А действительно, кто он? От долгого утомительного путешествия лицо человека обветрилось, загорело и запылилось, и по нему ничего нельзя было разобрать; одежда у него вся оборвалась, так, что едва прикрывала – но все-таки прикрывала, а не подчеркивала; и, конечно, не было на нем ни косметики, ни украшений, но вот волосы! – они отросли такой длины (ему некогда было заходить в парикмахерские), – что те люди, которые встречались ему на дороге, они долго-предолго смотрели ему вслед: он не был похож ни на женщину, ни на мужчину!.. Ну хорошо; а в том городе? – да все они спали, никто из них не видел человека – и, честно говоря, до человека ли им было в ту ночь, а особенно день, когда море ушло от них?..

...Как вдруг огромная волна захлестнула его, едва не сбив с камня, а когда она отхлынула, оказалось, что море сорвало с него почти всю одежду, какая на нем еще оставалась!.. И вот какова была третья загадка:

– Скажи мне, человек, как я появилось?

– О, это совсем просто, – воскликнул человек, отплевываясь; и, так как волны залили валун, на котором он сидел, и грозили накрыть его с головой, ему пришлось встать, – и, балансируя руками, чтобы удержаться на скользком камне, он прокричал – в то время как ветер трепал его волосы: – Однажды кто-то очень большой – больше, чем ты, море! – взял громадную линейку, провел черту и отделил небо и землю, а сам пошел дальше по своим – о, очень большим! – делам. Небо же и земля сперва совсем растерялись, потому что слишком привыкли быть вместе, – да, сначала растерялись, но потом стали пытаться пробиться друг к другу сквозь эту черту, но это было невозможно! Слишком хорошо писал тот карандаш, и линия была нерушимой и четкой, и лишь в одном месте – может быть, в грифеле оказалась соринка, а может дрогнула линейка, – она давала слабину, и была чуть бледнее. И вот в это-то место и рванулись однажды они друг к другу, накопив сил, и ты, море, – это встреча земли и неба!..

И тут, с последними словами человека, началось такое, что трудно описать будто море, до сих пор сдерживавшее себя, наконец сорвалось с цепей! Вода взметнулась вдруг вверх вся сразу, тысяча разноцветных молний прошили ее насквозь, человека, конечно же, сразу смыло с камня, закрутив в самой середине рева и грохота, и в этом реве и грохоте, перекрывая его, раздался не похожий ни на что другое на свете голос моря:

– Ты соврал, человек! – ты трижды соврал, и не дал правильного ответа ни на одну мою загадку! Но... – и вдруг, как по волшебству, все разгладилось, рев и грохот исчезли так внезапно, что человеку показалось, что он оглох – он лежал на земле, у подножья горы, верхушкой которой оказался тот самый огромный валун, и он услышал свое имя, произнесенное не похожим ни на что другое на свете голосом моря.

– ...В одном ты был честен, и я вижу теперь, что ты меня действительно любишь.

Прозрачная волна набежала на берег и отступила, давая человеку встать; и тот человек встал, а море продолжало:

– Правду сказать, мне надоело уже куда-то идти, и я плохо помню, с чего это я так далеко собралось. Так что я, пожалуй, останусь здесь – неплохое местечко, не так ли? – а ты, ну, ты можешь тоже остаться, хотя ты и болтун, но одному мне последние годы было немного скучновато. Мы будем встречаться по утрам, и ты, так и быть, можешь дальше мне рассказывать свои сказки.

Тут чайки полетели к солнцу, крича ему о том, что море остановилось, и солнце так обрадовалось, что море больше никуда не пойдет, что немедленно засветило золотые блестки на воде: от того места, куда, замерев, смотрел с берега один маленький человек – и все дальше и дальше, до самого горизонта.

Продолжение следует...

СКАЗКИ БЕЛОГО ВОРОНА

ПРО ДЕВОЧКУ, КОТОРАЯ ЛЮБИЛА ИСТОРИИ