Текст книги "Звезда (сборник)"

Автор книги: Эммануил Казакевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава одиннадцатая

Рация, работающая со Звездой, стояла в уединенном блиндаже. Младший лейтенант Мещерский проводил здесь круглые сутки. Он почти не спал, изредка склоняя голову в тяжкой полудремоте, но и тогда ему мерещилось характерное хлюпанье эфира в ушах, и он вдруг просыпался, моргая длинными ресницами, и ошалело спрашивал дежурного радиста:

– Говорит, кажется?

Радистов работало трое. Но Катя, кончив свою смену, не уходила. Она сидела рядом с Мещерским на узких нарах, склонив светлую голову на смуглые руки, и ждала. Иногда она вдруг начинала сварливо спорить с дежурным, что тот якобы потерял волну Звезды, выхватывала из его рук трубку, и под низким потолком блиндажа раздавался ее тихий, умоляющий голос:

– Звезда. Звезда. Звезда. Звезда…

По соседству с волной Звезды кто-то без умолку бубнил по-немецки, а чуть подальше говорила, пела и играла на скрипке Москва – вечно бодрствующая, могучая и неуязвимая.

По нескольку раз в день в блиндаж заходил командир дивизии. От овина к блиндажу и обратно сновали разведчики Ежедневно приходил, иногда в сопровождении старшины Меджидова, лейтенант Бугорков. Он простаивал часок у стены, молчаливо наблюдал работу дежурного радиста и снова уходил.

Часто, отобрав трубку у дежурного, сидел в блиндаже майор Лихачев. Иногда на несколько минут заходил и капитан Барашкин. Он становился возле маленького оконца, барабанил пальцами по стеклу и напевал что-то из своей знаменитой тетрадки. Как-то наведались пришедшие с переднего края неразлучные капитаны Муштаков и Гуревич.

Спокойный, незаметный, чуть рябой, с выпуклым лбом над внимательными глазами, в блиндаж вошел следователь прокуратуры капитан Еськин. Он спросил Мещерского:

– Вы командир разведчиков?

– Временно замещаю его.

Следователь сказал, что он должен допросить нескольких лиц по делу о незаконно взятых у крестьян лошадях. Он кратко изложил суть дела и спросил, понимает ли Мещерский все значение этого проступка, роняющего авторитет Красной Армии в глазах местного населения.

– Так вот, – продолжал следователь, не дожидаясь ответа Мещерского, – мне нужно допросить разведчиков, присутствовавших при совершении этих незаконных действий, в особенности лейтенанта Травкина и сержанта Мамочкина.

– Их сейчас здесь нет, – уже нетерпеливо возразил Мещерский.

– Никого из них?

– Никого.

Следователь с минуту подумал.

– А я должен с ними поговорить, – сказал он. – Скоро ли они вернутся?

– Не знаю, – ответил Мещерский медленно.

Катя, внезапно встав с места, сказала:

– А вы, товарищ капитан, лучше сходите туда, где они находятся, и допросите их.

– А где они находятся? – спросил следователь.

– В тылу у немцев.

Следователь внимательно посмотрел на Катю спокойными, лишенными юмора глазами.

Она со злой, торжествующей улыбкой выдержала этот взгляд.

Мещерский тоже улыбнулся, но вдруг подумал, что прикажи этому человеку начальство итти к немцам в тыл для допроса – и он пойдет.

На третьи сутки Звезда заговорила – вторично после того, как Травкин перешел фронт. Не прибегая к шифру, Травкин настойчиво повторял:

– Здесь сосредотачивается пятая танковая дивизия СС «Викинг». Пленный девятого мотополка «Вестланд» показал, что здесь сосредотачивается пятая танковая дивизия СС «Викинг».

Затем он сообщил состав полка «Вестланд», местопребывание штаба дивизии и подчеркнул, что части разгружаются и движутся только по ночам. И снова повторял, повторял бесчисленное количество раз:

– Здесь сосредотачивается, тайно сосредотачивается пятая танковая дивизия СС «Викинг»…

Сообщение Травкина наделало шуму в дивизии. А когда полковник Сербиченко лично позвонил командарму и полковнику Семеркину об этих данных, заволновались и в штабе армии.

Подполковник Галиев позабыл, что такое сон, отвечая на телефонные звонки из корпуса, армии и соседних дивизий. Он сразу же перестал зябнуть и куда-то закинул свою бурку, стал криклив, требователен, весел. «Галиев почуял немца», говорили про него.

На тысячи карт между тем синим карандашом наносился район сосредоточения дивизии «Викинг». Из штаба армии данные эти внеочередным донесением пошли в штаб фронта, а оттуда – в ставку Верховного Главнокомандования, в Москву.

Если в дивизии и корпусе данные Травкина были восприняты как событие особой важности, то для штаба армии они имели уже хотя и важное, но вовсе не решающее значение. Командарм приказал прибывающее пополнение дать именно тем дивизиям, которые могут оказаться под ударом эсэсовцев. Он также перебросил свой резерв на угрожаемый участок.

Штаб фронта взял эти сведения на заметку как показательное явление, доказывающее лишний раз интерес немцев к Ковельскому узлу. И штаб фронта предложил авиации разведывать и бомбить указанные районы и придал Н-ской армии несколько танковых и артиллерийских частей.

Верховное Главнокомандование, для которого мошкой были и дивизия «Викинг» и в конечном счете весь этот большой лесистый район, сразу поняло, что за этим кроется нечто более серьезное: немцы попытаются контрударом отвратить прорыв наших войск на Польшу. Было отдано распоряжение усилить левый фланг фронта и перебросить именно туда танковую армию, конный корпус и несколько артдивизий резерва Главного Командования. Так ширились круги вокруг Травкина, расходясь волнами по земле – до самого Берлина и до самой Москвы.

Ближайшим следствием этих событий для дивизии было: прибытие танкового полка, полка гвардейских минометов и большого пополнения людьми и техникой. Получили пополнение и разведчики.

Мещерский начал проводить усиленные занятия и полдня пропадал на переднем крае, ведя наблюдение за противником. Бугорков со своими саперами минировал местность перед передним краем. Майор Лихачев целыми днями суетился, получая новые рации, телефонные аппараты и провод. Полковник Сербиченко уехал на свой наблюдательный пункт и оттуда руководил действиями частей. Он как-то помолодел и посуровел, как всегда перед большими боями. Серьезно и подолгу изучал он только что прибывшие новые карты, обнимающие почти всю Польшу, вплоть до Вислы. В этих далеких краях он побывал однажды в 1920 году в составе Первой Конной армии Буденного.

В уединенном блиндаже оставалась только Катя.

Что означал ответ Травкина на ее заключительные слова по радио? Сказал ли он «я вас понял» вообще, как принято подтверждать по радио услышанное, или он вкладывал в свои слова определенный тайный смысл? Эта мысль больше всех других волновала ее. Ей казалось, что, окруженный смертельными опасностями, он стал мягче и доступнее простым человеческим чувствам и что его последние слова по радио – результат этой перемены. Она улыбалась своим мыслям. Выпросив у военфельдшера Улыбышевой зеркальце, она смотрелась в него, стараясь придать своему лицу выражение торжественной серьезности, как подобает (это слово она даже произносила вслух) невесте героя. А потом, отбросив прочь зеркальце, принималась снова твердить в ревущий эфир нежно, весело или печально, смотря по настроению:

– Звезда. Звезда. Звезда. Звезда…

Через два дня после разговора Звезда вдруг снова отозвалась:

– Земля. Земля. Я – Звезда. Слышишь ли ты меня? Я – Звезда.

– Звезда, Звезда! – громко закричала Катя. – Я – Земля. Я слушаю тебя, слушаю, слушаю тебя!

Она протянула руку и настежь отворила дверь блиндажа, чтобы кого-нибудь позвать, поделиться своей радостью. Но кругом никого не было. Она схватила карандаш и приготовилась записывать. Однако Звезда на полуслове замолчала и уже больше не говорила. Всю ночь Катя не смыкала глаз, но Звезда молчала.

Молчала Звезда и назавтра и на послезавтра. Изредка в блиндаж заходили то Мещерский, то Бугорков, то майор Лихачев, то капитан Яркевич – новый начальник разведки, заменивший снятого Барашкина. Но Звезда молчала.

Катя в полудремоте целый день прижимала к уху трубку рации. Ей мерещились какие-то странные сны, видения: Травкин с очень бледным лицом, в зеленом маскхалате; Мамочкин, двоящийся, с застывшей улыбкой на лице; ее брат Лёня, тоже почему-то в зеленом маскхалате. Она опоминалась, дрожа от ужаса, что могла пропустить мимо ушей вызовы Травкина, и принималась снова говорить в трубку:

– Звезда. Звезда. Звезда…

До нее издали доносились артиллерийские залпы, гул начинающегося сражения. В эти напряженные дни майор Лихачев очень нуждался в радистах, но снять Катю с дежурства у рации не решался. Так она сидела, почти забытая, в уединенном блиндаже.

Как-то поздно вечером в блиндаж зашел Бугорков. Он принес письмо Травкину от матери, полученное только что с почты. Мать писала о том, что она нашла красную общую тетрадь по физике, его любимому предмету. Она сохранит эту тетрадь. Когда он будет поступать в вуз, тетрадь ему очень пригодится. Действительно, это образцовая тетрадь. Собственно говоря, ее можно было бы издать как учебник – с такой точностью и чувством меры записано все по разделам электричества и теплоты. У него явная склонность к научной работе, что ей очень приятно. Кстати, помнит ли он о том остроумном водяном двигателе, который он придумал двенадцатилетним мальчиком? Она нашла эти чертежи и много смеялась с тетей Клавой над ними.

Прочитав письмо, Бугорков склонился над рацией, заплакал и сказал:

– Скорей бы войне конец… Нет, не устал. Я не говорю, что я устал. Но просто пора, чтобы людей перестали убивать.

И с ужасом Катя вдруг подумала, что, может быть, бесполезно ее сидение здесь, у аппарата, и ее бесконечные вызовы Звезды. Звезда закатилась и погасла.

Но как она может уйти отсюда? А что, если он заговорит? А что, если он прячется где-нибудь в глубине лесов? И, полная надежды и железного упорства, она ждала. Никто уже не ждал, а она ждала. И никто не смел снять рацию с приема, пока не началось наступление.

Заключение

Летом 1944 года войска, сметая сопротивление слабеющей немецкой армии, проходили по польской земле.

Генерал-майор Сербиченко догнал на своей машине группу разведчиков. В зеленых маскхалатах, друг за дружкой, шли они по обочине дороги, ловкие, настороженные, готовые в любую минуту исчезнуть, раствориться в безмолвии полей и лесов, в неровностях почвы, в мерцающих тенях сумерек.

В идущем впереди разведчике генерал узнал лейтенанта Мещерского. Остановив машину и просветлев, как всегда при виде разведчиков, генерал спросил:

– Ну что, орлы? Варшава на горизонте. А видали – до Берлина пятьсот километров осталось! Чепуха. Скоро там будем.

Он внимательно разглядывал разведчиков, потом, охваченный каким-то печальным воспоминанием, хотел еще что-то сказать, но осекся и махнул рукой:

– Ну, счастливо, разведчики!

Машина тронулась, а разведчики, постояв немного, снова двинулись в путь.

Ю. Капусто. Наташа[15]15
  Печатается с сокращением


[Закрыть]

В полевом госпитале

Наташа решила не ждать повестки военкомата. Ночью она собрала свой вещевой мешок, повязалась большим шерстяным платком и, не дождавшись рассвета, сбежала по лестнице. Было еще темно. Она шла по опавшим листьям вдоль пустых московских бульваров, мимо баррикад, мимо противотанковых ежей, на запад, на юго-запад, в холодную ширь Калужского шоссе. Ни воинского удостоверения, ни командировочной у нее не было. Часовым она показывала комсомольский билет. До Красной Пахры ей верили. Между Пахрой и Архангельским (очевидно, фронт был где-то совсем недалеко) ее арестовали и отвели в штаб части. Из штаба Наташу направили не на самый передний край, а только в полевой госпиталь.

Начмед госпиталя встретил ее сухо:

– Образование?

– Трехмесячные курсы РОКК.

– Гм… маловато. Мало для медсестры. А кроме?

– Три курса литфака.

– Это еще туда-сюда. Пожалуй, даже достаточно… для писаря сортировочного отделения.

– Для писаря?

– Да. возможно, что справитесь.

Писарем?! Неужели для этого она шла сюда? Да она что угодно готова делать – мыть полы, горшки выносить, – только не писарем! Бумажная работа! И все это, недолго думая, она выложила начмеду.

Он слушал молча и вдруг закричал:

– Кру-гом! Марш из палатки!

Еще никогда никто так не кричал на нее. Наташа выбежала из палатки начмеда. Он вернул ее:

– Поворотов не знаете? Кру-гом!

И Наташа сделалась писарем.

Писать. Без конца писать. Называется – человек воюет! Что же делать, раз это нужно. Писать по-русски и по-латыни. Выводить буквы старательно и аккуратно. Ну и фронтовик!

– Но ведь вы добровольно стали солдатом, – говорил начмед. – Да или нет? Чего ж возмущаться?

Через неделю начмед мимоходом похвалил ее почерк. Показалось, что это издевка. Почерк! Тоже воинское мастерство! Она смолчала.

– Теперь вы умеете поворачиваться и знаете, в чем горькая соль солдатского ремесла, – сказал начмед. – Ни в чем не раскаиваетесь?

– Нет.

– Скоро будете принимать присягу.

И еще через три недели:

– Теперь я могу допустить вас непосредственно к раненым. Сдайте бумаги сержанту…

* * *

В палатке было холодно и дымно. Около печки лежала груда сырых дров. Наташа пыталась разжечь эти дрова и бумагой, и без бумаги, и керосином и солидолом, выпрошенным у шоферов, – печка не разгоралась.

Она откинула снизу брезент, который закрывал вход в палатку, и выглянула наружу.

Промозглый ветер пробежал под койки.

Из трубы над соседней палаткой валил густой дым и задорно вылетали озорные, веселые искры.

В этой палатке работала дружинница Ийка.

Наташа захлопнула брезент и снова – наверно, в седьмой уж раз! – принялась за растопку.

Ийка была самым счастливым человеком в госпитале. Ийка не «проводила бесед», не «занималась с больными» и не «поднимала их дух», как требовал строгий начмед. Все переделав, Ийка садилась посреди палатки на ящик и требовала, чтобы раненые занимались ею.

– Ну, как вы себе думаете, ребята, будет у меня когда-нибудь свое хозяйство или не будет? – спрашивала она. – Вот давайте загадаем. Сколько у нас тут на палатку здоровых рук? Так, чтоб ни разу не раненных? Если чёт – значит, будет; если нечет – не будет. Петрышкин – одна… Борюшкин – две… Спицын… Не ври, Спицын, весь ты кругом простреленный.

То ли Ийка «подтасовывала», то ли раненые «жульничали», но как ни менялся состав раненых в ее палатке, число здоровых рук выходило всегда неизменным «четом».

Ийка пересаживалась с ящика на ближнюю койку и начинала мечтать:

– Ну вот, и уборщицей в санатории я уже больше не буду! Надоело. Выйду замуж вот за такого, как Спицын. Только уж не сердись, Спицын: чтоб руки были нестреляные, мне ведь хозяин нужен.

Наташа приходила в отчаяние от Ийкиной бестактности.

– Будет у меня много ребят, – продолжала Ийка, – и своя корова, вот как у нас была соседская Бурка, а может быть, даже две. Как думаете, разрешит мне наш председатель? А больше всего, по правде сказать, я цыплят люблю.

– Так ты на птицеферму иди, – добродушно советовал Спицын, который (зря так волновалась Наташа) совсем не обижался на Ийку.

– Пошла бы, если б меня бригадиром выбрали, – признавалась Ийка. – Люблю сама распоряжаться.

Спицын посмеивался, и Ийка, сообразив, что наговорила лишнего, тоже начинала громко смеяться.

– Сколько раз я вас просил, дружинница Куренкова, – у входа стоял строгий начмед, – не устраивать шума в палатках.

Ийка поспешно соскакивала с койки (ведь и на койке сидеть не разрешается).

А бывало в свободные минуты Ийка приходила в палатку не смеяться, а, наоборот, жаловаться на свою судьбу.

Когда немцы подходили к Наро-Фоминску, мать ее перебралась в соседнюю деревню к своей золовке (той самой, которая в святцах выискала для Ийки ее необыкновенное имя), да так и пропала.

Ийка шумно всхлипывала, а как только за палаткой слышались шаги начмеда, кто-нибудь из раненых торопливо совал ей в руки полотенце или край простыни:

– Утрись! Опять тебе нагорит.

Но не Ийкиной дружбе с бойцами завидовала Наташа. Если Ийка заполняла своей болтовней всю палатку, то Наташа умела слушать, и раненые выкладывали ей все, что у них наболело от минуты прощания с домом до этого самого дня.

Наташу волновало другое: непонятная, таинственная власть, которую Ийка имела над железными печками. Конечно, дело не только в печках! Все, что Ийка делала по хозяйству своей палатки, получалось у ней легко и без героических усилий. Сколько бы отдала Наташа за эту легкость!

Совсем не так думала она когда-то о войне. В детстве Наташа зачитывалась «Красными дьяволятами», собиралась с мальчишками-одноклассниками бежать в Китай – делать китайскую революцию, бредила чапаевской Анкой. В студенческие годы между лекциями о Средневековье и диаматом всегда находился свободный часок для районного полигона и стрелкового клуба.

Оказалось, требуются всего-навсего медицинские сестры.

Но в конце концов, легко или трудно, плохо или хорошо, и у нее выходило все, что делала Ийка. Все, если бы не эти проклятые печки! Нет, опять прогорела и опала пеплом газета, а дрова, составленные плотным ровным четырехугольником, по-прежнему лежали не тронутые огнем. Не дрова, а какой-то несгораемый шкаф!

Наташа решительно поднялась, вышла из палатки и направилась к Ийке. Подходя, она услышала слаженный мужской хор, и где-то поверху песни шел не очень верный, но звонкий Ийкин голосок.

В палатке было светло и жарко. Посреди стоял большой стол, покрытый белой скатертью. («И где это она столько марли раздобыла!» подумала Наташа.) Ийка сидела на столе и управляла хором.

Весело потрескивала круглая печурка. У входа был демонстративно вывешен деревянный термометр.

Наташа поискала глазами конец синего столбика.

– Двадцать, – услужливо подсказала Ийка.

Хор замолк.

Рядом с печкой Наташа увидела огромную кучу хвороста. Сухие ветки торчали из-под всех коек.

– Иечка, – сказала Наташа, – ну скажи мне наконец, где ты добываешь хворост?

Ийка гостеприимно указала Наташе место рядом с собой.

– Садись песни с нами петь.

– Иечка, – снова сказала Наташа, – ну не все ли равно – мои раненые или твои. Ну что за секреты?

Ийка хитровато прищурилась:

– Не секреты, а военная тайна.

Раненые посмотрели на огорченную Наташу с гордостью за свою Ийку. Но, выйдя из палатки, Наташа услышала у себя за спиной голос Спицына:

– Не вредничай, Ийка, скажи ей. Всем ведь хватит.

– А вдруг не хватит? – оправдывалась Ийка – Мне не жаль, да ведь эта Наташка такая – всем туда дорогу покажет…

Через несколько минут Ийка вошла в Наташину палатку.

– Прохладненько у вас чего-то, – сказала она, обращаясь к раненым, и, повернувшись к Наташе, добавила: – Ну, ничего, печка холодная – сердце горячее. А пока прощевайте. Греться ко мне заходите!

– Рады бы в рай, сестра, да грехи не пускают, – сказал раненый, который лежал поближе к печке, и показал Ийке на забинтованную ногу, подвешенную для вытяжения к спинке кровати.

Ийка смутилась, неловко раскланялась и ушла.

* * *

Шестого декабря уже первый прибывший с переднего края раненый возбужденно сказал:

– Наши пошли! – Он торопливо махнул здоровой рукой: – Скорее, доктор! Спешу. Что? Эвакуация? Нет, это не по погоде… У меня батальон.

Трое суток непрерывно к госпиталю подходили санитарные машины. Трое суток Наташа не выходила из сортировочной. К концу четвертого дня ее вызвали в гангренозное отделение.

Наступление продолжалось. Наро-Фоминск, Боровск…

На краю Московской области, в селе под Вереей, томилась Зоя, ждала прихода наших полков или своего последнего часа…

Госпиталь получил приказ о передислокации. Нужно было двигаться за наступающими войсками.

Через день госпиталь работал в сорока километрах от прежнего места.

…Заполночь. Раненые уснули. Перемыв посуду после ужина, Ийка уселась поближе к печке (излюбленное место всех сестер во время ночного дежурства). Вот уже второй день мели бураны, а в Ийкиной палатке температура попрежнему не падала ниже двадцати. Сегодня на политминутке комиссар похвалил Ийку. Он сказал, что сестра Куренкова держится с больными правильного – как это он сказал-то? – тона, кажется… ну да, правильного тона, что она умеет отвлекать раненых от тяжелых мыслей.

Ийка с удовольствием повторяла про себя слова комиссара. Правда, в глубине души она считала их не совсем справедливыми, но от этого они не становились менее приятны. Есть, конечно, за ней кое-какие грехи, к счастью неизвестные комиссару, но этого ведь никто, кроме нее, не знает, а она-то уж будет теперь стараться.

Ийка взглянула на ртутный столбик, подкинула полено, придвинулась ближе к печке и задремала.

– Иди-ка сюда, – сказал кто-то за палаткой, и Ийке показалось, что она слышит мычание.

– Вот еще, примерещилось, – сказала себе Ийка.

Она помотала головой, и глаза снова слиплись.

Мычание повторилось.

Ийка вскочила и выбежала из палатки. Перед палаткой, по колено в сугробе, вся облепленная снегом, стояла Наташа. Рядом с Наташей (Ийка не поверила себе) топталась крупная холмогорская корова, совершенно такая же, как соседская Бурка, с таким же белым пятном на боку. (Ийка знала, что когда началась война, сосед своими руками зарезал Бурку.) Корова натягивала веревку и яростно отбрасывала снег задними ногами.

– Ийка, помоги мне, – сказала Наташа. – Я в деревню ходила хворост искать. Пустая деревня. Подхожу к бане, и вдруг из предбанника выскакивает корова. И веревка за ней мотается. Я сразу вспомнила про тебя – и петлю под ноги.

– Ох, если б мне так посчастливилось! – сказала Ийка.

– Да не все ли равно, кто привел. С ней еще всем нам повозиться придется…

– Ох, Наташа, какая же ты везучая! Ведь как раз сегодня я сама собиралась в деревню за хворостом…

– Ну, не глупи, Ийка! Чего мы время теряем? Беги, буди комиссара, и начнем для нее палатку раскидывать. Смотри, сколько я дров принесла!

– Не буду я ничего делать, – сказала Ийка, – не буду. Твоя корова, так и командуй ею.

С трудом сдерживая слезы, она вошла в палатку и с наслаждением услышала у себя за спиной:

– Ийка, так я ж без тебя не смогу…

Утром Наташа принесла в Ийкину палатку две банки молока.

– Хвалиться пришла? – спросила Ийка.

Не ответив, Наташа стала разливать молоко по кружкам.

Ийка удивленно посмотрела на нее и, сделав вид, что ничего не замечает, начала умывать раненых.

* * *

Машина пришла в госпиталь прямо с переднего края, минуя полковую санчасть и санбат, разрушенные прямым попаданием. Носилки были подвешены в три ряда. С верхних носилок улыбалась девушка с отличительными знаками связи в петлицах. Наташа подошла к ней.

В зеленоватых глазах девушки стояли слезы.

– Что с вами? – спросила Наташа.

– Ногу ломит, – ответила девушка и снова заулыбалась одним ртом, всхлипнула и достала платок.

Это была не улыбка, а характерная судорожная гримаса, с которой начинается столбняк.

Девушку вынесли из машины.

Раненый, лежавший на носилках второго ряда, схватил Наташу за руку и сказал:

– Спасибо, сестричка, спасибо! Спасибо, что детишек ко мне привела.

Он нежно погладил рукою воздух.

«Общее заражение крови», было написано на его медицинской карточке. Его тоже вынесли. Остальные молчали.

Наташа решила, что это бойцы латышской дивизии, которая воевала на этом участке.

– Lab diem, – сказала она по-латышски. – Добрый день.

Никто не ответил.

На нижних носилках лежал мужчина с запрокинутой Головой.

Она подошла ближе. Пульса не было ни у него, ни у его соседей. Ей казалось, что вся машина заполнена мертвыми.

Она бросилась к двери. Дверь не поддавалась. Очевидно, санитар, выносивший раненого, запер ее с наружной стороны. Наташа закрыла глаза и прижалась к стенке.

– А я? – спросил чей-то слабый голос.

Наташа вздрогнула.

– А я?

Раздвигая носилки, Наташа пробралась в угол машины.

Между двумя трупами – сверху и снизу – лежал на носилках молодой лейтенант с перевязанной головой. Из-под повязки выбивались волосы. Черты лица были мягкие, не совсем определившиеся. Темные брови сдвинулись, должно быть от боли, и лицо сразу стало взрослей.

Наташа вынула его документы и прочла: «Владимир Митяй. Проникающее ранение в височную долю».

* * *

Госпиталь переезжал с места на место.

Вот и Петрищево, где замучили Таню.

– Наверно, она ждала нас, – говорила Наташа Ийке. – Помнишь, во всех довоенных кинокартинах о войне в последнем кадре в село врывались свои.

На месте деревень из пепелищ вставали трубы Девушки в неуклюжих ватных брюках грелись у теплых кирпичей сожженных хат, быстро раскидывали палатки, расставляли койки, пытались здесь, в грохоте канонады, среди снегов и пожарищ, создать что-то похожее на уют.

Немало хлопот доставляла и корова, приведенная Наташей. Приходилось для нее ставить палатку, добывать корм, на грузовике перевозить ее с места на место.

За коровой по очереди ухаживали все, кроме Ийки.

Как-то вечером, когда дежурной по хлеву была Наташа, Ийка подошла к палатке и остановилась у входа.

– Наташа, – сказала она робко, – руки мои по дельной работе стосковались. Дай хоть разочек мне подоить.

– Я могу тебе на целые сутки дежурство свое уступить, – обрадовалась Наташа. – Входи.

Ийка вошла. Наташа подметала палатку.

– Ишь ты, и тепло и сухо, – поразилась Ийка. – И корму запасы. А я так думала, – сказала она откровенно, – что вам без меня тут не обойтись.

– Нам, и правда, без тебя трудновато, – сказала Наташа.

– То и видно, конечно, что умелой руки тут нет, – заметила ободренная Ийка. – Неплохо, конечно, а все же не так, как положено. Стойло лучше бы переставить. И сена маловато.

Она подошла ближе и внимательно осмотрела корову.

– Не так вы ее доите. Видишь? Молоко остается. Эх ты, Бурка несчастная!.. – Она участливо похлопала корову по спине.

– Хочешь, мы тебя здесь ответственной сделаем? – спросила Наташа.

Ийка взяла в руки щетку.

– А кожа какая… Разве так положено?

Утром она сказала Наташе:

– Я думала – не допустишь ты меня до Бурки. Скажешь: вот, на готовенькое пришла. Хочешь, я тебя за это научу печки топить?

– Да я уж сама умею.

Ийка даже огорчилась:

– Откуда же?

– Подглядела, как ты топишь.

– Ишь ты какая! Ну, тогда я про белье один секрет знаю. Меня вчера комиссар опять хвалил. Получается и скоро и бело. Только чтоб никому больше не говорить.

* * *

Ночь. В палатке прикручена лампа. Только слышен бессвязный, взволнованный бред. Всю ночь напролет Наташиных раненых душат, режут и жгут. И люди с оторванными руками снова просятся в бой, чтобы дать исход своей непомерной боли.

Наташа проводит ладонью по влажному лбу. Раненый успокаивается или молча скрипит зубами. «Сибиряк», догадывается Наташа. Или слышится мягкий, ласковый украинский говор:

– Ой, сестренка, а головка болыть, болыть, и в ухо стреляв. Та деж мий штык, сестричко?

Раненый приподымается и в изнеможении падает на подушку.

– Да ты, нияк, моя Ксана? А я думав, шо це сестра Пидыйды, голубко моя. Ишь яка рука-то добра. У кого ще така, як у Оксаны.

– Страшно, – тихо говорит майор на соседней койке. – Умирать человеку – всегда одному.

– Не уходи, сестренка! – просит ее лейтенант Митяй. – Когда ты сидишь рядом, кажется мне, что мы с тобой улетаем далёко-далёко, а каменная голова остается внизу, на подушке.

Невидящие блестящие глаза лейтенанта Митяя широко раскрыты.

Каждый звук, каждое движение, даже луч света, стук упавшего карандаша пронзительной болью отдаются в висках.

– Потерпи, Митяй, – шепчет Наташа. – Знаешь, выздоровление – тоже подвиг.

Палата «черепников» похожа на ясли, где собраны дети разных возрастов. Сознание приходит не сразу, и не все мозговые центры включаются одновременно. Один еще не говорит, но уже все понимает, другой говорит, но не помнит своего имени, третий хочет что-то написать сестре и без конца рисует кружочки и стрелки. Хочется как можно скорее вернуть каждому дар слова и мысли. Но «черепники» поднимаются трудно и медленно. Стоит заторопиться, резко повернуть носилки, хлопнуть брезентом – раненый вскрикивает и хватается за повязку. За каждым шагом своим приходится здесь следить.

* * *

Наташа взбивала мыльную пену в узком деревянном корыте. Перед корытом горой лежали бинты, дальше – сваленные одна на другую солдатские гимнастерки и в стороне – простыни. Из палатки комиссара выскочила Ийка. Она подбежала к Наташе и ревниво поглядела на простыни. В руках Ийка держала небольшую бумажку.

– Ой, какие белые! – сказала Ийка. – Теперь не меня комиссар будет хвалить.

– Так это ведь ты меня научила.

– Что ж, что я. А хвалить будут тебя.

– Ну, хочешь, я разучусь?

Ийка расхохоталась.

– Нет уж! – Она стала осматривать гимнастерки. – Здорово! Просто здорово! Даже лучше, чем у меня. – От гимнастерок она вернулась к простыням. – Нет, Наташка, правда, как-то обидно чуточку, а все-таки мне на тебя своих секретов не жалко, честное слово. – Она посмотрела бинты на свет. – Потому что ты простая и не вредная. Не то что я.

– Ну какая же ты, Ийка, вредная?

– Ох, ты еще не знаешь! – вздохнула Ийка. – Позавчера я на тебя ужас как зла была.

– За что же?

– Ты ж мой секрет всем девчатам выдала. Знаю я, какое белье теперь у всех по палаткам.

Наташа смотрела на Ийку виновато.

– Но теперь уж я на тебя не сержусь, – сказала Ийка. – Видела, сегодня утром из санотдела начальники были? Так они говорят, что наш госпиталь по чистоте на первое место выйдет. А уж каждое полотенце разглядывали. И я подумала: молодчина Наташка, во-время успела девчонкам все рассказать.

И вдруг Ийка спохватилась:

– Я ж забыла: комиссар велел тебе передать… – Она протянула Наташе уже помятую бумажку. – А начмед сказал: если ты еще такую грамотку напишешь, быть тебе на «губе».

Наташа пробежала бумажку глазами и с досадой отбросила гимнастерку.

– Что с тобой? – закричала Ийка. – Что ж ты чистую вещь по земле валяешь? Что это за бумага?

Это был рапорт (пятый по счету), адресованный командованию ППГ. В рапорте Наташа просила направить ее на передний край Поперек бумаги было написано аккуратным Комиссаровым почерком: «Вынужден отказать, так как госпиталь остро нуждается в среднем медперсонале. Убедительно прошу с этой просьбой ко мне больше не обращаться». Следовала подпись.

«Убедительно прошу»… Наташа знала, что комиссар мог бы написать «приказываю». И это было бы еще ничего! Но все в госпитале знали, что комиссар разрешал себе прибегать к мягким довоенным выражениям только тогда, когда решение его становилось окончательно твердым и бесповоротным.

– Так ты потихоньку от меня на передний край хотела тикать! – оскорбленно воскликнула Ийка, когда Наташа прочла ей вслух рапорт и резолюцию. – Несознательная ты. Комиссар сказал, что будут меня в комсомол принимать. А как же я без тебя готовиться стану?

От негодования Ийка уже не могла стоять на месте и, заложив руки за спину, ходила взад и вперед перед корытом.

– Я ж без тебя в газетах-то ничевошеньки…

Она остановилась и посмотрела на Наташу с презрением:

– Что ж теперь, из-за твоих штучек беспартийной мне оставаться, что ли?

– Да не волнуйся ты, все равно меня не пускают.