Текст книги "Снежный дом (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Белым по черному

  Я всех забыл, кого любил,

  Я сердце вьюгой закрутил,

  Я бросил сердце с белых гор,

  Оно лежит на дне!

  А.А. Блок, 'Сердце предано метели'

  Снег идет, снег идет,

  Словно падают не хлопья,

  А в заплатанном салопе

  Сходит с неба небосвод.

  Б.Л. Пастернак, 'Снег идет'

  ***

  За окном класса, на изломе ветви старого каштана сидит большая черная ворона. Сидит и смотрит на меня, смотрит искоса, зло, лукаво, презрительно смотрит, и глаза у нее маленькие, черные, даже чернее ее самой, блестящие. Язвительные. Словно сделала тайком какую-то пакость и теперь злорадно ждет, когда я это обнаружу. Преследует, не отставая ни на шаг. Утром, выйдя из дому, я заметила ее возле подъезда: черная на сером. Кажется, там были рассыпаны семечки... Уколола умным холодным взглядом, пронзительно каркнула и взлетела. А теперь вот наблюдает...уже второй урок...

  -Гуревая!

  Марина Романовна...Опять...

  Строго поджала губы, выжидающе смотрит. За очками прячутся глаза. Серые лучистые глаза, похожие на клубки мохнатого теплого мохера, глаза усталые и добрые – учительские, в общем. Учителя специально носят очки, чтобы дети не догадались про их доброту, чтобы казаться серьезнее, строже, холоднее. Для них очки – это как забрало для рыцаря. Это папа сказал – сама б я в жизни не догадалась – он ведь тоже своего рода учитель – в институте преподает.

  -Гуревая, повтори, пожалуйста, что я только что сказала.

  Что ж, бьем наугад:

  -Пушкин был очень одинок...

  Сзади слышится сдавленный смех. Перевожу глаза на доску. Аккуратными, круглыми буквами выведена тема – «Творчество Михаила Юрьевича Лермонтова». Тьфу ты! Хватаюсь за воздух:

  -То есть я хотела сказать: Лермонтов был очень одинок...всю жизнь был очень одинок...

  -Так – так, Женя. Ты почти права... Только все-таки не помешало бы и меня немного послушать. Ты очень рассеянна в последнее время. Я бы хотела поговорить с твоими родителями.

  Как ни пытаюсь сдержаться, губы тупо и нагло ухмыляются: не до этого сейчас моим родителям.

  -Отец в больнице, проходит курс химиотерапии, а мама...работает. Много.

  -Садись.

  Все. Можно отдыхать до конца урока. Ветка за окном пуста. Голое, корявое ноябрьское дерево. Дождалась, сука.

  В спину тычут ручкой. Записка от Ирки. Сочувствие по поводу столкновения с Романовной плюс извинение за то, что не сможет после уроков пойти вместе со мной в больницу к папе, как мы договаривались вчера: « Максовы предки укатили в столицу. Ужин при свечах, ночь при луне,амур-мур-мур...Буду полдня марафет наводить, так что ты уж сама там как-нибудь...У матушки пару таблеток уведу, так что сегодня не сдрейфлю!»

  Удачи. Чешется – почешут.

  Макс– Fuck's. Длинный прыщавый кретин. Сидел со мной в первой четверти. Пока... Вспоминать противно. На матеше тогда. Корень квадратный... Все говорили – ерунда, ну, лапу свою на коленку тебе положил, подумаешь! Не растаяла ж ты, прынцесса! Да пошли вы... Скользкая, потная ладонь...Да не это...Рожа его, улыбочка кривая, липкая, едкая...Тут даже не похоть , да-да, не ржите, именно такое слово, пусть старомодное, плевала я...тут унижение, вот что обидно. Кто я тебе? За кого ты меня...? Помню: будто льдышка скользнула между лопаток. И рука сама, сама ему в волосы...И башкой об парту. А потом, медленно так вспоминается, как в кино – замедленная съемка, лицо его бледное-бледное – шок – и две красные струйки над верхней губой...П*дец!

  Папа в школу тогда приходил. Долго мы с ним говорили, дома уже. «Красивая ты у меня выросла... и добрая...добрая девочка...» Внушить он мне это хотел, что ли? Я весь вечер у зеркала простояла, хотела себе морду лезвием изрезать, красоту эту к чертовой матери...Слабо...Потому что...

  Теперь Макс с Иркой на переменках зажимается. Ей – хоть трусы сними – спасибо скажет. А мы с Иркой к первом классе самого лучшего снеговика слепили, нам и приз дали – коробку 'птичьего молока'...А сейчас вся дружба – медным тазом...Ей и поговорить-то со мной некогда...все эта..лябофф...

  Так, нечего растекаться...Что там у нас на повестке дня? Не забыть жратвы какой купить. А то мама придет, как всегда... Да, все-таки тяжело – петь в ресторане. Каждый вечер глотку рви, пока другие жрут. Райская работа. Ей бы на сцену, в театр, на эстраду...– папа постоянно говорит...А так – звезда 'Черной орхидеи', унизительно как-то!.. Имидж – блоковская незнакомка. Всегда в темном, загадка-тайна, «очи синие, бездонные», и аромат – куча флаконов на туалетном столике – роза? сирень? ландыш? Навороченный французский парфюм. Есть еще шляпа с вуалью. Шляпа для свиданий...И сегодня...Или работа?...Черт, что за тупые мысли! Ведь они ж с папой... Образцовая семья – совет да любовь, ни ссор, ни обид...Ага, а тот разговор, по телефону в прошлую пятницу?... Просто знакомый режиссер, может устроить в театр – вот и голосом таким говорила заискивающим, кокетливым. Объяснила же...Господи, что ж папе сказать, почему она в воскресенье не пришла?

  ***

  Странная штука – память. Тыщу раз ходила по этому чертову больничному коридору, а все никак не запомню, какого цвета тут стены и какая по счету папина палата. Заглядываю во все подряд – чужие люди, незнакомые лица...Навстречу идет сутулый молодой человек в очках – помню! Это же папин студент – Спасокукоцкий! Папа в свое время про него такую историю рассказывал – хоть в книге пиши! Как-то принимал папа экзамен, а Спасокукоцкий пришел такой мутный-мутный, одна линза в очках треснула, костюм мятый – по всему видно: здорово погулял вчера. Ну и – ни в зуб ногой... А вообще-то он слывет толковым парнем, на лекции ходил, предметом интересовался. Папа хотел пожалеть – ну, с кем не бывает, только ручку над зачеткой занес, как Спасокукоцкий нагнулся к нему, дыхнул перегаром и говорит: ' Дмитрий Леонидович, слушать надо совесть, а не жалость'. Папа и отправил его на пересдачу.

  Чудила этот Спасокукоцкий – смотрит так воровато, запуганно, от больных шарахается. Увидел деда столетнего, высохшего, на костылях, – аж споткнулся, потом как припустил – чуть не бегом по лестнице! Из последних сил стараюсь не засмеяться.

  А вот и папина палата. Опять-таки, никак не запомню ни расположения коек, ни папиных соседей, вечно теряюсь, как в первый раз. Сегодня папа почему-то один, хотя нет – на кровати у стены, похоже, кто-то спит, завернувшись в одеяло, а так – больше никого, только папа. На тумбочке – груда книг, папки какие-то, наверно, Спасокукоцкий приволок курсовые на проверку. Отец читает! Хоть бы раз репертуар сменил, честное слово.

  -Здорова-а! – ору чуть не в самое ухо.

  -Ну, хоть ты здорова, и то хлеб! – снимает очки и улыбается.

  -Как жизнь?

  -А что мне? Считай – лишний отпуск, кормят неплохо, вчера вот борщ давали...

  Это камни в наш с мамой огород – готовить мы не умеем, питаемся дома обычно чем бог пошлет: то пельменями, то сосисками. Папа часто ругает нас, говорит, что желудок из-за этого испортит...Только с желудком у него все в порядке, а вот в легких – рак, хоть он и не курил никогда, только в институте, пока на маме не женился.

  – Как твоё лечение, что доктор говорит? – дурацкий вопрос: как будто доктор больному правду скажет!

  -Химиотерапию легко переношу. Это женщинам тяжело – волосы выпадают, красота теряется, а я уже который год лысый, как колено, мне то что!

  Папа храбрится. Но голос у него усталый, лицо осунулось, посерело...Под цвет больничным простыням и пододеяльникам.

  -Как успехи твои, дитя кандидата филологических наук?

  -Романовна тебя в школу вызывает...– строю виноватую гримасу.

  Тихо смеется.

  -Вчера к Николай Палычу, что у окошка лежит, жена приезжала из деревни, м-м-м, как там, Залядье, кажется, так вот она села у его кровати и полчаса без перерыва тараторила: 'А стена в хлеву покосилась, а бурая свинья заболела, а младший из школы двойку принес...', он только вставлял иногда: 'Приеду – починю, приеду – к ветеринару отвезу, приеду – за уши надеру... ' . А сам – еле-еле душа в теле...Но держится – молодец! Сломит болезнь!

  -Правильно! Вот ты мне возьми – и уши надери!

  -Большая ты уже – уши драть, раньше надо было! Такие, как ты, ну на пару лет старше, уж и мамами становятся! Вон Мишу, это тот молоденький, кареглазый, – неужели не заметила?– недавно его невеста посетила. Девочка совсем, на тебя похожа, только повыше чуть-чуть, а живот уже – пятый месяц, а то и больше... Мишка сам ребенок еще, так смеялся, ухом к ее животу прижимался...Смешные они...Хоть бы парню дожить сына своего увидеть...

  -А что – так плохо?

  -Безнадежно. Хуже даже, чем у Николай Палыча... Пару месяцев – и то нет гарантии...Знаешь, я тогда даже подумал: пусть бы Бог или судьба или кто там еще отнял у меня от жизни это время и прибавил Мишке, чтоб дожил он, посмотрел, порадовался...Я ведь так радовался, когда ты на свет появилась, смешная такая была...как ползать училась, ходить, говорить...Причем говорить начала со лжи – ткнула в меня пальчиком и сказала: ма-ма!

  -И ты называл меня врушкой!

  Сентиментальность – это симптом болезни или побочный эффект лекарств? В самой едкой грусти всегда есть что-то смешное...И мне было почти смешно видеть своего папу таким... Почти – потому что вообще было больно.

  -А что там мама?

  Так, началось...Только не показывать своих сомнений...

  -Занята очень, работа...

  Смотрит в глаза и улыбается:

  -Врушка!

  -Ты что! – догадался??? Как? Откуда? О чем?

  -Я несколько лет назад в чьих-то мемуарах прочел о том, как умирала жена Рокфеллера, не помню уж точно, какого именно из Рокфеллеров, стерлось имя. Так вот, находясь на смертном одре, она попросила принести ее любимое платье. Умирая, женщина так вцепилась в эту тряпку, что пришлось отрезать кусочки ткани – мертвые руки не смогли разжать. – взгляд у отца становится туманным, как всегда в те моменты, когда он погружается в свои мысли. Он говорит, обращаясь к какому-то невидимому слушателю. Или к себе самому? Не знаю. – Меня этот случай позабавил. А вот недавно, в бессонницу, мне вдруг приходит в голову: когда станет совсем плохо, когда почувствую смерть, позвать вас – тебя и маму – самых дорогих, самых родных мне людей – взять вас за руки...и не отпускать, не смотря ни на что... А потом я вспомнил про эту... – многим ли я буду лучше ее? Любя, всегда даешь свободу...

  Господи, что ж он несет, а? Как же так можно? Ведь нас же нельзя отпускать...Потому что...

  -Па, что ты за шарманку завел, ей-Богу, ну, причем тут смерть, а? Причем тут эта дура со своим платьем? Мама зайдет скоро. Ей, может, предложат в театре играть...

  -Снежную королеву...

  -Да, ей бы подошло...

  -Меня уже выпишут скоро...Я уж и по студентам соскучился...

  -Они тебя и здесь достать успели, как я погляжу!

  И еще долго говорим о всякой ерунде.

  Выйдя на улицу, неожиданно вспоминаю лицо Спасокукоцкого в тот момент, когда он столкнулся с тем дедом, – и смех дикой лавиной вырывается наружу, до боли раздирая глотку.

  ***

  Бывает на душе так гадко, противно, больно, точно дерет что-то по сердцу, говорят – 'кошки на душе скребут'. Кошки – самые отвратительные существа на свете. У нас в подвале их около десятка живет, это точно. Старухи придурошные их пораскармливали так, что эти твари чуть не лопают от жира. Разлягутся на ступеньках, наглые сытые морды, и еще мурлычут, когда мимо проходишь – пожрать выпрашивают. Вся лестница ими провоняла. Как-то раз, еще в том году , в восьмом классе, спускаюсь я вниз с мусорным ведром и слышу шум какой-то в подъезде, голоса – наше местное хулиганье, выродки малолетние, зуб даю. Услышали шаги на лестнице – испугались, только дверь бахнула. Я в подъезд захожу: ...вашу ж мать! В петле (они веревку сверху к лампочке привязали – и как их током не долбануло, уродов?) кошка болтается, живая еще, лапами дрыгает. Я, наверно, растерялась очень – иначе с какой стати решила б эту тварь проклятую освобождать? Пусть бы она тыщу раз сдохла – мне по барабану, а тут на свою голову полезла. Пока я веревку распутывала (эти ж дебилы навязали узлов), кошка мне все руки до крови расцарапала – больно, зараза. Я ее потом сама чуть не придушила... Папа тогда так смеялся, чуть не посинел, и все приговаривал: 'Ты моя добрая...добрая... добрая девочка...'. Добрая, знаю. А какой смысл от этой доброты? Кошку эту у нас в подъезде больше не видели, может, малые свое дело до конца довели... Только мне кажется, что она тогда как-то незаметно в меня, в душу мою прошмыгнула, спряталась там и теперь потихонечку когти точит...царап-царап-царап...Особенно после папиной смерти... так остро, так злобно...Я губы в кровь искусала – только б не завыть от боли.

  Папа умер в январе – сразу после Нового года. Намного раньше, чем ожидалось, даже врачи удивились – как так? Может, Бог или судьба или кто-то там еще исполнил его желание, я не знаю. Может, за его счет проживет подольше какой-нибудь Миша – мне все равно.

  Соболезнования – изо всех щелей, просто некуда спрятаться. У Спасокукоцкого такая трагическая мина: очки перекошены, глаза красные, нос распух (рыдал, наверно, бедняга), что у меня опять ни к селу, ни к городу защекотал в горле смех, еле сдержалась.

  И похороны...сегодня похороны...вчера были похороны...завтра похороны...Я...не понимаю, когда это кончится...Я внутри этой смерти, эта смерть внутри меня...без конца...

  Мама купила мне черное бархатное платье. Оно лежит на кровати, длинные, тонкие рукава вытянуты в разные стороны...крестообразно...Я раньше почти не носила платьев, разве что в детстве. Неуютное, строгое, сжимает грудь, руки трудно сгибать – узкие рукава. Жесткий футляр, кокон, гроб... Стою, как каменная, пока мама укладывает мне волосы тугим жгутом на затылке, даже когда шпилька больно вонзается в кожу, молча морщусь. Мама тоже в черном, но это уже привычно – она же тайна...Незнакомка...Сама женственность, сама красота...Подходит к зеркалу, что-то ищет среди груды косметики на полке... и...что? Приглушенный голос, сладкий, бархатистый – 'Черная роза – эмблема печали, красная роза...'

  -Мама?! – внутри проскальзывает холодный ком, как бывает, когда от жадности глотаешь слишком большой кусок мороженого, и он скатывается вниз, обжигая пищевод.

  Оборачивается. В руке косметический карандаш – острие в меня.

  -Дай-ка я тебе глаза подведу...

  Я изо всех сил отталкиваю ее руку, так что мама, пошатнувшись, сбивает полку... Звенят, падая, склянки...Ее глаза, широко распахнутые, замершие от удивления, круглые, пустые глаза...Абсолютно бесцветные...Как вода...Обведены синим карандашом, синяя тушь на ресницах... 'Очи синие, бездонные...' – Боже, какие же мы с тобой кретины, папа!

  Бегу по лестнице, наспех застегивая куртку, несколько раз наступаю себе на шнурки и едва не падаю...Коты, дремавшие на ступенях, испуганно кидаются прочь.

  ***

  Темнеет. На кладбище пусто и тихо. Иду между могилами – неудобно, цепляюсь одеждой за ограды и ветки деревьев. У нас старое кладбище, в самые запущенные уголки давно никто не заглядывает. Папу похоронили возле его родителей, моих бабушки и дедушки, которых я не помню...А кого я помню? Я сама, я и только я заполняю свою память до краев, так, что не остается места ни для кого больше. И сейчас...Я думаю не о папе, не о его смерти, а о своей боли...Она то завязывает душу в узел, сдавливает грудь, не дает дышать, то вдруг, внезапно нахлынув, заливает по потолок, распирает сердце так, что, кажется, оно сейчас лопнет...Я ненавижу...ненавижу...себяяяяя....я.....

  Голова раскалывается – словно кинжал в затылке. А, это шпилька! Вытягиваю ее, распускаю волосы и сразу становится легче. Волосы – тяжелое черное покрывало почти до самого пояса. Должно быть, я похожа на монашку, которая решила зимним вечерком прогуляться по кладбищу...

  Папина могила. Белый мраморный памятник четко выделяется в темноте. Я нашла? Сама не верю! Можно присесть. Роюсь в кармане – так и есть, осталась сигаретка. Я редко курю, когда никто не видит, не из страха, нет, просто не люблю, когда на меня в это время смотрят. Я ведь не для того, чтобы выпендриться, как наши девахи, я...для души, чтобы кошка эта проклятая отпустила...Зажигалка освещает папино фото на памятнике. Злишься, доцент? Терпи, дыши дымком, теперь уже твоим легким все равно. Мы с мамой свободны. Ты не держал нас за руки, спасибо...Ни свою трудную дочь, ни гулящую жену...Ты верил, что я добрая, а она – прекрасная. Мама – Незнакомка?...Она – ресторанная шлюха, которая готова лечь с кем угодно, если ей пообещают местечко получше. Полгода назад – сладкие беседы с каким-то продюсером, потом режиссер театра. С ним что-то не заклеилось – не звонит больше. Кто на очереди?

  Даже имея степень кандидата наук, можно быть полным лохом. Знать все, все о литературе, помнить наизусть биографии разных там Лермонтовых и Достоевских, а свою собственную жену...Да, для тебя, папочка, она и в правду была незнакомкой. И для меня. Хотя я... Я и не знаю никого. Ни-ко-го. Не знаю и не желаю знать. Ненавижу, не зная, а если узнаю, то буду ненавидеть еще сильнее...Сволочи! Сколько же грязи может вместиться в человека, сколько дерьма! И чем больше узнаешь о людях, тем больше захлебываешься в этом дерьме, пока сам не наглотаешься столько, сколько они...

  В небе – ни звезды, серо-черное марево, изредка выныривает месяц – сухая лимонная корка. Ночью на кладбище сидит одинокая девица с длинными черными волосами в черном платье и курит. Далеко виден красный огонек сигареты. Как на болоте – блуждающий огонь, зовет в трясину, к смерти...А смерть, стало быть, я? Что ж, похожа, наверно...Забавная картинка. Улыбаюсь – смеяться холодно. Да, по ночам сейчас морозит. Да, куртка у меня на рыбьем меху. Да, это ужасно опасно – находится в таком месте в темное время суток. Ах, какой кошмар, какой кошмар! Как бы ты ругался, будь ты сейчас жив! Как мне влетало за поздние возвращения домой, за мою привычку гулять где угодно и сколько угодно! Мама – та всегда в стороне, хоть трава не расти...А ты...сколько разговоров по душам, сколько убеждений – и все напрасно...Я не боюсь, папа. Просто не боюсь. С детства, с рождения не боюсь темноты, фильмов ужасов, криминальных отчетов...Люди, по-моему, боятся только одного – своего собственного страха. Страх – это природное чувство, вроде голода, только, чтобы насытиться, мы едим, а чтобы дать пищу страху – натравливаем его на какие-нибудь реальные или придуманные объекты, одним словом – боимся. Мой страх испугался сам себя и умер от ужаса еще во внутриутробный период. Представляю, каким он был...бр...Все-таки смеюсь, и холодный воздух режет внутренности...

  Что-то хрустнуло? Задерживаю дыхание. Кто-то крадется? Одинокий бомж? Маньяк-некрофил? Вот сейчас трахнет меня прямо здесь, на могиле моего дражайшего папочки, а потом глотку перережет...Хотя нет, если это некрофил, вначале глотку...Я представляю себя в луже крови, волосы растрепаны...припорошена снегом...Красный цвет сделает картину настоящим шедевром. Впрочем, пока меня найдут, тут и сгнить недолго. Не думаю, что моя пресветлая матушка станет меня искать. Она и раньше-то не особо беспокоилась, когда я пропадала черт знает где, а теперь, без папули, вплотную займется своей личной жизнью, не до меня...Плевать ей...

  А кому я еще нужна? Не классухе же! Романовна за своими тетрадями света божьего не видит, в классе нас – тридцать три богатыря и богатырши, а ей роль дядьки Черномора не катит совсем...А еще дома муж, дети некормленые...Нет, ей тоже плевать... Хотя и плюнуть, наверно, некогда...

  Ирка остается, подруга дней моих суровых...Даже не позвонила, с тех пор как я в школу перестала ходить, не поинтересовалась. Когда ж ей, надо ж с Максом 'Кама сутру' изучить! Да еще и не залететь умудриться! Тут не до Женьки с ее проблемами...Плевать ей на Женьку!

  За ворот куртки падает что-то мокрое, холодное – не то снег, не то дождь...Даже небу на меня плевать...

  Смотрю в него – в мутное зимнее небо, смотрю и не чувствую на себе ответного взгляда. Ни злого, ни доброго, ни равнодушного...Никакого.

  Когда умирает Бог, что остается делать дьяволу?

  Становиться на Его место.

  Надо идти домой.

  Я поднимаюсь и, сделав несколько шагов, спотыкаюсь: развязались шнурки. Эти новые ботинки – высокие, туго облегающие щиколотку, с длинными, с бесконечными шнурками... Пытаюсь завязать их, но окоченевшие пальцы никак не слушаются.

  ***

  Разучилась считать. Сколько раз я ходила этой дорогой? Сколько раз за эту зиму, поистине бесконечную зиму, я проходила по этой улице, мимо этих покосившихся старых домов...И вот иду сегодня. Улица удивлена, смотрит растерянно: чего тебе? А мне, мне ничего...Я просто так...

  Как быстро темнеет зимой! Только пять вечера, а в домах уже горит свет...Снег такой белый, светится в темноте, печальным фосфорическим светом, светится холодом...

  Сугробы по краям дороги, подернутые льдом лужи...Мои ботинки – осенние ботинки – шаг за шагом: хруп-хруп-хруп! -морозец...Мама что-то говорила, должно быть, хотела заставить меня одеться теплее, только я не понимала ее слов – каждый раз, когда приоткрывались ее намазанные фиолетовой помадой губы, мне слышалось одно и то же: 'Черная роза – эмблема печали, красная роза...'. Дальше я зажимала уши и уходила.

  Платье стало таким родным, что, кажется, срослось с телом. Волосы кутают, греют...Ничего, не заболела пока.

  Сегодня не нужно таиться – мама осталась дома, не пойдет к нему – мигрень... Раньше было смешно – красться за ней, бояться, как бы не заметила, прятаться в глухих переулках...Бежать по следу, как собака, сгорая от ненависти и любопытства. Теперь мамины похождения мне безразличны. Теперь я иду одна, как...не знаю кто...как Джульетта к своему Ромео.

  Здравствуй! Я стою на противоположной стороне улицы, смотрю в твои желтые окна и улыбаюсь...Тебя еще больше засыпало снегом – такая тяжелая, белая шапка на крыше и сугроб внизу до самых глаз. А глаза такие же, как всегда, – горячие-горячие, добрые-добрые. Большое желтое тепло спряталось внутри, сжалось в комок, притаилось и смотрит на меня. Я верю: если бы ты захотел, глубоко вздохнул, выпрямился, расправил крылья – не осталось бы следа от снега ни на твоей крыше, ни в нашем городе, ни во всем мире...Есть добро настолько доброе, что жалеет зло, позволяя ему существовать. Поэтому есть я... Чем темнее небо, тем теплее ты глядишь на меня. Пока я здесь, мне не холодно. Это потом, по дороге домой, я буду дрожать и стучать зубами. Тогда будет зима. Когда ты рядом, я – в лете...

  Старое дерево по-прежнему ревнует тебя ко мне. Нервно тянет свои кривые ветки, пытаясь тебя обнять...Ты даешь ему на себя опереться, поддерживаешь этого жалкого инвалида, которому давно уже место в твоей печи...

  Хозяин не очень-то заботиться о тебе, старина. Хотя таким, именно таким ты и должен быть, мой снежный дом, – старым, слабым и самым прекрасным на свете: деревянные ребра давно не крашены (какого они были раньше цвета?), ставня на одном окне почти отвалилась, забор рядом покосился. Калитка – блямс! Это твой хозяин...мой счастливый соперник...Ему не надо ехать к тебе из другого конца города, мерзнуть на улице, рискуя подхватить грипп...Твой хозяин красив – мама не зря положила на него глаз! – высокий, кудрявый, только очки на носу...Одет, правда, неважнецки – пальто лет тыща, не меньше...

  -Девушка! Вы здесь уже час стоите! Вам что-нибудь нужно? Вы кого-то ищете?

  Между ним и мной на дороге огромная лужа, затянутая льдом. Хочется топнуть ногой, пробить ледяную корку, обдать его с ног до головы грязными брызгами, заляпать очки...Истерическим, осипшим от холода голосом кричу:

  -Вы влюблены в мою мать, почему же мне нельзя влюбиться в ваш дом?

  Пожимает плечами.

  -Отчего же нельзя? Можно. Пошли, – протягивает руку.

  Господи! Неужели? Можно?... Делаю шаг, и из-под ног слышится зловещий хруст – лед раскалывается, противная холодная вода льется в ботинок...

  ***

  Внутри – хаос. Газовая плита, стол, выцветший диван около него, несколько стульев. Разбросанные тут и там совершенно не к месту предметы – раскрытая книга, наручные часы, шапка-ушанка...Он по-джентельменски помогает мне снять куртку, разуваюсь, с радостью избавляясь от досадного мокрого ботинка, и, ходя, оставляю на крашеном деревянном полу влажные следы.

  Вот ты какой изнутри! Странное разочарование охватывает меня: где же большое желтое добро? Куда оно от ушло, где спряталось?

  -Ты не стой, присаживайся!

  -Спасибо. – пристраиваюсь на краю дивана. Он садится напротив на стул и изучает меня взглядом.

  -Ты Женя? Жанна о тебе рассказывала.

  -Что я вредная, упрямая, не ночую дома?

  -Да, что-то вроде этого...Вижу, она была права...

  -Еще бы! – хочется, чтобы в голосе были насмешливые нотки, но он звучит как-то простодушно и по-детски. – А Вы вообще кто?

  -Ого, даже на Вы...Еще не все забыла, чему родители учили? – похоже, он испытывает то же что и я: хочет язвить, но получается слишком мягко. – Вообще я поэт...

  -Ого! – заинтересованность плохо маскируется напускным равнодушием. Теперь все ясно: мама потеряла надежду стать эстрадной звездой или театральной актрисой и решила довольствоваться ролью музы нищего поэта. – Может, прочтете стихи?

  -Охотно. – тон ровный, но по лицу видно: волнуется. Подходит к окну, закладывает за спину руки и начинает декламировать:

  Снег идет, снег идет.

  К белым звездочкам в буране

  Тянутся цветы герани

  За оконный переплет.

  Снег идет, и все в смятеньи,

  Все пускается в полет, -

  Черной лестницы ступени,

  Перекрестка поворот.

  Снег идет, снег идет,

  Словно падают не хлопья,

  А в заплатанном салопе

  Сходит с неба небосвод.

  Словно с видом чудака,

  С верхней лестничной площадки,

  Крадучись, играя в прятки,

  Сходит небо с чердака...

  Он остановился и задумался.

  – Остается еще два столбика. Хотите, подскажу? – я давным-давно знаю это стихотворение Пастернака, но прервать поэта, уличив в плагиате, мне не хотелось: он так хорошо, проникновенно читал, да и окружающая обстановка, белизна зимы за окном – все это было словно материализация этого стихотворения, даже на подоконнике в горшке стояла чахлая герань.

  -Я разоблачен, – немного помолчав, без смущения или неловкости в голосе говорит он. – Браво, ты хорошо знаешь поэзию.

  -Мой отец был кандидатом филологических наук. Я научилась читать в четыре года. Тогда же меня в последний раз постригли.

  -Что? – удивленно спрашивает он и оборачивается – Да, действительно, волосы у тебя...Ты похожа на маму...

  -Мама ежемесячно закрашивает седину, – Боже, куда меня несет?

  -Ты не любишь свою маму?

  -А вы хотите на ней жениться? Женитесь, пожалуйста! -делаю комически-умоляющее лицо.– Женитесь на моей маме, и через пару месяцев я совершенно забуду о том, что до этого у меня был другой отец! Это не беда, что тот был полный и лысый, а Вы высокий и кудрявый – на самом – то деле разницы нет! Мама будет наставлять Вам рога, а Вы будете посвящать ей стихи...Вначале чужие, а потом, может, и свои...

  -Между мной и твоей мамой, Женя, все кончено...Неделю назад. И не будем об этом. – он снова садится напротив меня, и выражение его глаз, их глубокая грусть, останавливает поток моих ехидных замечаний. – Хочешь есть? У меня только макароны – обычный холостяцкий ужин.

  -И обед, и завтрак...– мне хочется шутить по-доброму, играть, смеяться, как маленькой, совсем маленькой девочке...– Нет, ни за что не стану лишать вас пропитания! И не умоляйте!

  -Ну тогда – чаю, хоть согреешься...А то шутка ли – час на морозе!! Так надо было сразу предложить, чего же Вы? А я жду, жду...

  -Каюсь, каюсь, – он поддерживает эту игру и бросается ставить на плиту чайник.

  -Зеленый чай любишь? -передо мной уже дымится чашка. – Пусть остынет немного, не обожгись!

  Из соседней комнаты, тихо и мягко ступая, выходит черный кот.

  -Знакомься, Женя, это Гамлет.

  Я киваю как можно приветливее.

  Кот хитро щурит глаза и садится в углу, видимо, опасаясь меня, чужой.

  Обхватив ладонями чашку, я делаю глоток. И...

  -Неправда, он не зеленый, он – желтый, – бормочу, не в силах оторвать глаз от внезапно открывшегося мне чуда – там, внутри чашки, сжавшись до предела, до нескольких глотков, прячется большое желтое добро, такое горячее, такое огромное...Оно пришло ко мне, оно открылось мне... И сейчас внутри меня оно будет согревать заледеневшую в жилах кровь, заставляя бодрее стучать сердце... Мое глупое, окоченевшее сердце...

  -Поздно, темно, тебя домой провести?

  -Выгоняете?

  -Не боишься остаться на ночь в доме одинокого мужчины?

  Смеюсь от души. Это я-то боюсь?

  -Я позвоню твоей маме...

  -Не надо, пожалуйста...Не сейчас...

  -Хорошо, я завтра позвоню твоей маме и скажу...что она лгала мне на счет тебя, как, впрочем, и в остальных случаях...

  -Я здесь на диване лягу, можно?

  -Как хочешь, – пожимает плечами. – Я плед принесу.

  Пока его нет, быстренько стаскиваю колготки:

  -Повесьте их, пожалуйста, где-нибудь, чтоб высохли: я в лужу влезла, а в мокрых – противно...– Представляю, что за вид у меня: в вытянутой руке болтаются длинные, жалкие, как кишки, колготки, на лице – ангельская наивность.

  Он немного смущен:

  – За ночь высохнут...Спокойной ночи! – гасит свет.

  -И Вам того же!

  Закутываюсь в плед, он колется, как будто много маленьких иголочек по всему тему...Даже в глазах...Нет, это что-то другое...Соринка? Нет...не то...

  Боже, я...я... плачу! Я просто тупо молча реву, как когда-то в детстве...Размазываю слезы ладонями, вытираю пледом, а они все катятся и катятся...Как весной освободившаяся ото льда вода ручьями бежит по тротуарам...

  Тепло обнимает, баюкает меня... 'Ты моя добрая...добрая...добрая девочка '.

  Чувствую рядом с собой какое-то движение...Неожиданно перед самым лицом вспыхивают два желтых глаза.

  -Ненавижу кошек...

  Сон устало смотрит на меня и улыбается.

  1-7 июля 2005г. Гомель.