Текст книги "Сказки Нинон"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Без сомнения, было бы восхитительно подсмотреть волшебные забавы лесных духов. Но эльфы исчезли бы при малейшем дуновении, и, устремившись к месту их пляски, мы едва обнаружили бы следы их бегства– несколько чуть примятых травинок. Они просто подразнили бы нас: заманив своим смехом, пригласив участвовать в играх, разбежались бы при нашем приближении, – только бы их и видели!

Нельзя танцевать с сильфами, Нинетта; но пляска крестьян более чем реальна и очень заманчива.

Мы быстро вышли из чащи. Наши шумные танцоры вовсе не собирались исчезать. Они даже не сразу заметили наше присутствие. Веселый танец возобновился. Флейтист, который уже собирался уходить, заметил блеснувшие монеты и опять взялся за свои инструменты; он снова начал дуть в флейту и бить в тамбурин, вздыхая о том, какому поношению подвергается искусство. Мне казалось, я узнаю медленный и неуловимый ритм вальса. Я уже обвил рукою твою талию, выжидая минуту, когда смогу увлечь тебя в своих объятиях, но ты вдруг выскользнула из моих рук и принялась смеяться и прыгать, совсем как одна из этих смуглых задорных крестьянок. Человеку с тамбурином, который встрепенулся, признав во мне настоящего танцора, оставалось только отвернуться и оплакивать упадок искусства.

Не знаю, Нинон, почему я вспомнил вчера наши сумасбродные затеи, нашу долгую прогулку, наши вольные и веселые танцы. Потом за этими неясными воспоминаниями последовал рой других смутных врез. Ты мне позволишь рассказать о них? Выбирая путь наудачу, останавливаясь, когда заблагорассудятся, и опять устремляясь вперед, я мало беспокоюсь о читателях: мои рассказы всего лишь слабые наброски; но ты говорила, что любишь их.

Танец, эта стыдливо-сладострастная нимфа, скорее чарует, чем увлекает меня. Скромный зритель, я люблю смотреть, как она проносится по всему свету, звеня тамбурином. Пылая страстью, она изгибается в объятиях, среди огненных поцелуев, под небом Испании и Италии; скользит, как влюбленная греза, закутавшись в легкие покрывала, в белокурой Германии; сдержанная и одухотворенная, вступает в салоны Франции. Я люблю ее везде: на лесном мху, так же как на богатых коврах, на сельской свадьбе, равно как и на великосветских вечерах.

Медленно кружась, с влажным взором и полуоткрытыми устами, она проходит через все времена, сплетая и разжимая руки над своей белокурой головкой. Все двери раскрываются при размеренном звуке ее шагов, двери храмов и приютов веселья; там –благоухающая фимиамом, тут – в одеждах, залитых вином, она гармонично постукивает ножкой о землю. И, пройдя через тысячелетия, она с улыбкой является к нам; ее гибкое тело послушно повинуется ритму мелодии.

И вот богиня среди нас. Составляются пары. Женщины изгибаются в объятиях партнеров. Взгляни на бессмертную! Ее поднятые вверх руки держат тамбурин. Она улыбается, потом подает знак. Пары кружатся, следуют за нею, повторяют ее движения. А я люблю следить глазами за этим легким вихрем; я стараюсь уловить все взгляды, все слова любви, я опьянен ритмом; в своем забытом уголке я мечтаю, вознося благодарность бессмертной за то, что, обойдя меня, неловкого, своей милостью, она все же одарила меня чувством гармонии.

По правде говоря, Нинетта, я предпочел бы созерцать белокурую богиню в ее пленительной наготе, когда она развязывает своевольно свой белый пояс. Я предпочел бы созерцать ее вдали от салонов, где она, думая, что скрыта от оскверняющих взглядов, проносилась бы над лужайкой в самых прихотливых ганцах. Там, едва прикрытая легкой одеждой, чуть касаясь травы своими розовыми ножками, она, невинно предаваясь вольному танцу, открыла бы тайну мелодии движения. А я, укрывшись в листве, восхищался бы ее дивным телом, тонким и гибким, и следил бы за игрой теней на ее плечах, весь во власти капризного танца, который то уносил бы ее от меня, то возвращал обратно.

Но порою я начинаю ее ненавидеть, когда она является мне под видом молодой кокетки, чопорной и притворно скромной, когда я вяжу, как она нехотя повинуется звукам оркестра, делает гримаску, принимает скучающий вид, подавляет зевоту и танцует словно по обязанности. Скажу откровенно: я никогда не восхищался бессмертной в салоне без чувства горечи. Ее стройные ноги запутываются в длинных юбках наших модниц. Она чувствует себя здесь слишком стесненной, она, воплощение свободы и своеволия; в смущении она неловко пытается делать наши глупыереверансы, неизменно утрачивая при згом грацию и часто становясь смешной.

Мне хотелось бы иметь право затворить переднею наши двери. Если я терплю ее иногда под люстрами без особой горечи, то это лишь благодаря ее любовным листочкам, бальной книжечке.

Нинон, видишь ли ты в ее руке эту крохотную кня-5"ечку? Взгляни: застежка и вставочка золотые; я еще не видел столь тонкой и благоуханной бумаги, более изящного переплета. Это – наш дар богине. Другие дали ей венец и перевязь, мы же, в простоте душевной, поднесли ей в подарок бальную книжечку.

Бедное дитя! У нее было столько поклонников, столько настойчивых приглашений, что она даже не знала, кому ей кивать головкой в знак согласия. Каждый восхищался ею, умоляя оставить ему кадриль, и ко'кетка всякий раз соглашалась. Она танцевала, танцевала до самозабвения; приглашений было слишком много, она все время ошибалась – отсюда возникала страшная путаница, непомерная ревность. Она удалялась с бала разбитая от усталости, голова у нее кружилась. И вот над нею сжалились и дали ей маленькую позолоченную книжечку. С этого времени нет больше забывчивости, нет путаницы, нет несправедливого ' предпочтения. Когда влюбленные осаждают ее, она достает свою книжечку, и каждый вписывает туда свое имя, и самые верные влюбленные должны быть первыми. Пусть их будет хоть сотня, белых листочков там хватит на всех. Но если, когда гаснут огни, не все еще успели обвить рукою ее топкую талию, пусть пеняют на свою нерасторопность, а не на равнодушие

девушки.

Без сомнения, Нинон, средство оказалось весьма простым. Тебя, должно быть, удивляют мои восторги по поводу каких-то листочков бумаги. Но какие это прелестные листочки, они издают аромат кокетства, они полны нежных тайн! Какой длинный список влюбленных, где каждое имя – клятва верности, каждая страница – целый вечер триумфов и поклонения! Чтоза волшебная книжечка, -она так и дышит любовью! Непосвященный прочтет в ней одни лишь ничего не говорящие имена, а девушка, скользнув по странице беглым взглядом, тотчас увидит здесь свидетельство своей красоты и вызванного ею восхищения!

Каждый приходит в свою очередь принести дань своей преданности, каждый приходит оставить свое признание в любви. И разве эти сотни подписей на самом деле не объяснения в любви? И разве не следует, говоря откровенно, писать на первой же странице эти вечные, всегда юные слова? Но книжечка скромна, она не хочет вызвать краску смущения на лице своей владелицы. Ей одной известны мечты девушки.

По правде говоря, я подозреваю, что книжечка сильно хитрит. Посмотри, как она притворяется, как наивничает, как старается убедить, что она необходима. А в сущности, что она такое? Всего лишь помощница памяти, самое простое средство восстановить справедливость, указав каждому 'его место. Как! Она говорит о любви, тревожит сердца молодых девушек? Жестокое заблуждение!

Переверни страницы, ты не найдешь ни намека на "я люблю тебя". В действительности же эти слова сказаны, и нет ничего более невинного, более наивного и более безыскусственного, чем бальная книжечка. Родители без страха видят ее в руках своих дочерей. В то время как записку, подписанную одним именем, прячут за корсаж, бальную книжечку, это любовное письмо с тысячью подписей, показывает смело. В праздничный день ее можно видеть повсюду – в салонах и в детской. Разве она не наименее опасная из всех известных нам книг?

Да она обманывает всех, даже свою владелицу! Какую опасность может представлять вещь, столь распространенная да к тому же еще одобренная бабушками и прабабушками? Девушка перелистывает ее без страха. И вот тут-то и можно обвинить бальную книжечку в явном лицемерии. Как ты думаешь, что шепчет она в тишине на ушко юному созданию? Простые имена? Как бы не так! Нежные и долгие любречи! Делового или равнодушного вида теперь уже нет и в помине. Она болтает, она ласкает, жжет и лепечет нежные слова. Девушка в смятении; трепеща, она читает дальше. И вдруг вчерашний вечер вновь возникает перед нею: сверкают люстры, скрипки поют влюбленно, оживает каждое имя, и бал, царицей которого она была, начинается снова, со всеми ее триумфами, словами люви и поклонения.

Ах, лукавая книжечка! Что за процессия юных кавалеров! Вон тот, легко обвив рукою ее талию, восхищается ее голубыми глазами; а этот, взволнованный и дрожащий, может только улыбаться ей; еще один говорит, говорит без умолку, рассыпает тысячи комплиментов, которые, несмотря на пустоту, действуют сильнее, чем самые длинные речи.

И если дева хоть раз поддалась искушению, хитрая книжечка знает, что это повторится еще. Молодая женщина бегло просматривает листочки, с волнением вопрошая их, намного ли увеличилось число ее поклонников. С печальной улыбкой она задерживает взгляд на иных именах, которые исчезли с последних страниц, непостоянных именах, которые, без сомнения, украшают сейчас другие бальные книжечки. Большая часть ее подданных остается ей верна; она равнодушно прочитывает их имена. Нашу книжечку все это забавляет. Она сознает свое могущество: ее должны ублажать в течение всей жизни.

Приходит старость, но бальная книжечка не забыта. Золотые застежки потускнели, листки едва держатся. Ее владелица, которая старится вместе с нею, любит ее как будто еще больше. Она все еще перелистывает страницы, и аромат далекой юности пьянит ее.

Как прелестна роль бальной книжечки, не правда ли,' Нинон? И как всякая поэзия, непонятная толпе, (C)е поэзия доступна только одним посвященным. Поверенная нежных тайн, она сопровождает женщину в течение всей ее жизни и, как ангел любви, рассыпает Щедрой рукой надежды и воспоминания.

&

II

торжетта только что вышла из монастырского пансиона. Она была еще в том счастливом возрасте, когда мечты сливаются с действительностью. Сладостная и быстролетная пора! В эту пору видят то, о чем мечтают, и мечтают о том, что видят. Как все дети, она была ослеплена блеском первых балов. Она простодушно верила в то, что пребывает в какой-то высшей сфере, среди полубогов, для которых не существует темных сторон жизни.

Цветом лица, чуть смуглым, с золотистым оттенком, она походила на сицилийскую девушку. Ее длинные ресницы скрывали наполовину огонь взора. Забывая о том, что она уже вышла из-под надзора наставницы, она все еще сдерживала порывы своей живой и пылкой натуры. В бальном зале она была всего лишь маленькой девочкой, робкой, почти глупенькой, которая вспыхивает от каждого слова и опускает глаза.

Хочешь, спрячемся за этими тяжелыми занавесями и посмотрим, как наша ленивица просыпается и потягивается, высовывая из-под одеяла розовую ножку? Не ревнуй меня, Нинон. Все мои поцелуи для тебя одной.

Ты помнишь? Бьет одиннадцать часов. Комната еще во мраке. Солнце не проникает сквозь плотные оконные занавеси, гаснущий свет ночника тщетно борется с темнотою. И когда пламя его вдруг вспыхивает, на постели возникает белое видение: чистый лоб, грудь, прикрытая волною кружев, и дальше -изящный кончик крошечной ножки; белоснежная рука свешивается с кровати, ладонь разжата.

На втором ударе бездельница повернулась на постели и снова заснула, но сном таким легким, что внезапный скрип мебели заставил ее наконец приподняться на кровати. Она откинула волосы, в беспорядке спадающие на лоб, протерла кулачками заспанные глаза и натянула на плечи одеяло, скрестив на груда руки, чтобы лучше закутаться.

Когда Жоржетта окончательно проснулась, она протянула руку к шнурку висящего подле кроватизвонка, но тотчас же ее отдернула; потом спрыгнула на пол и подбежала к окну, чтобы самой раздвинуть занавеси. Веселый солнечный луч наполнил комнату светом. Малютка, ошеломленная ярким светом, подошла к зеркалу и, увидев себя там полуголой, в небрежно наброшенной одежде, не на шутку испугалась. Бросившись обратно, она свернулась комочком на постели, вся дрожа и залившись румянцем от своей смелой выходки. Ее горничная была глупой и любопытной. Жоржетте хотелось помечтать, а йе слушать болтовню этой женщины. Но бог мой! Какой яркий день и сколько нескромных зеркал!

При свете дня виден бальный туалет, небрежно брошенный на отодвинутые в беспорядке кресла. Девушка, почти засыпая, оставила здесь свою газовую юбку, там свой шарф, еще дальше атласные башмачки. Подле нее в агатовой чаше сверкают драгоценности; поблекший букет увядает рядом с бальной книжечкой.

Прислонившись головкой к своей обнаженной руке, она взяла ожерелье и начала перебирать жемчужины. Потом положила его, открыла свою книжечку и полистала. У книжечки был скучающий и безразличный вид. Жоржетта просматривала ее, казалось, думая совсем о другом.

По мере того как она переворачивала страницы, имя "Шарль", стоящее в начале каждой из них, вызывало в ней все большую досаду,

"Вечно Шарль, – сказала она себе. – У моего кузена прекрасный почерк: крупные буквы с наклоном – у них такой серьезный вид. У Шарля твердая рука, она не дрожит, даже когда сжимает мою. Мой кузен очень серьезный молодой человек. И он должен стать когда-нибудь моим мужем. Каждый раз на балу, не спрашивая моего разрешения, он берет мою книжечку и вписывает туда свое имя на первый танец. Это, несомненно, право мужа. Мне это право не по Душе".

У книжечки становился все более и более скучающий вид. Жоржетта, устремив взгляд в пространство, казалось, искала решения какого-то важного вопроса.

– Муж, – прошептала она, – вот что меня пугает. Шарль всегда обращается со миой как с маленькой девочкой. Он получил в коллеже восемь наград из десяти и поэтому думает, что ему позволительно быть педантом. В конце концов я не совсем понимаю, почему он должен стать моим мужем: ведь я-то не просила его жениться на мне, да и сам он тоже никогда не спрашивал моего согласия.' Когда-то мы вместе играли. Мне помнится, он был очень злой. Теперь он очень вежлив. Но я предпочла бы, чтобы он оставался злым. Итак, я должна стать его женой. Я никогда хорошенько но думала об этом. Его женой! Но я действительно не вижу для этого оснований. Шарль! Вечно Шарль! Можно подумать, что я уже его собственность! По-прошу-ка я его не писать так крупно в моей книжечке. Его имя занимает слишком много места.

Книжечка, которая тоже, по-видимому, устала от куэена Шарля, чуть сама не закрылась от скуки. Я подозреваю, что бальные книжечки откровенно недолюбливают мужей. Наша книжечка перевернула стра-иичии и исподтишка подсунула Жоржетте другие имена.

– Луи, – прошептала малютка. – Это имя напоминает мне одного странного танцора. Он подошел ко мне и, почти не взглянув, пригласил на кадриль. Потом, при первых же звуках оркестра, он увлек меня в другой конец зала, не знаю зачем, и поставил перед высокой белокурой дамой, которая следила за ним глазами. Он улыбался ей по временам, а обо мне забывал настолько, что я вынуждена была дважды – я это видели все – сама брать свой букет. Когда он приближался к ней во время танца, он тихонько говорил ей что-то, а я слушала и ничего не понимала. Может быть, это была его сестра? Сестра, о нет! Он вздрагивал, когда касался ее руки, и пока держал эту руку в своей, оркестр напрасно напоминал ему обо мне. Я осталась как дурочка с протянутой рукой, и это выглядело ужасно. Все фигуоы в танце перепутались. Это была, вероятно, его жена! Какая же я глупенькая! Ну, разумеется, его жена! Шарль никогда не разговаривает со мною во время танца. Это потому...

Жоржетта, поглощенная мыслями, застыла с полуоткрытым ртом, подобно ребенку, который смотрит на незнакомую игрушку, не осмеливаясь приблизиться и широко открыв глаза, чтобы получше ее рассмотреть. Она машинально перебирала пальцами бахрому покрывала, правой рукой прикрывая книжечку. Последняя начинала подавать признаки жизни. Она волновалась, ей, по-видимому, хорошо было известно, кто такая белокурая дама. Не знаю, выдаст ли девушке тайну эта ветреница. Жоржетта поправила соскользнувшие с плеч кружева, перестала теребить бахрому и наконец произнесла вполголоса:

– Странно, эта красивая дама и не жена и не сестра господина Луи.

И она снова стала перелистывать книжечку. Вскоре одно имя остановило ее.

– Этот Робер нехороший человек, – сказала она.–Я никогда не думала, что под жилетом такого изящного покроя может скрываться такая черная душа.

Добрую четверть часа он сравнивал меня с тысячью красивых вещей – со звездами, цветами, – уж даже не знаю с чем. Я была польщена, от удовольствия не знала, что и отвечать. Он говорил красиво и долго, без умолку. Потом проводил меня на мое место и тошел от меня чуть не плача. После я подошла к окну. Занавеси скрывали меня от глаз. Я, кажется, немножко замечталась о своем словоохотливомпартнере, как вдруг услышала голоса и смех. Это онрассказывал своему другу о маленькой дурочке, монастырской пансионерке, вспыхивающей и опускающей глаза от каждого слова, которую портят ее старанья казаться чересчур скромной. Они, без сомнения, говорили о Терезе, моей хорошей подруге. У Терезы маленькие глаза и большой рот. Она превосходная де

вушка. А может быть, они говорили обо мне. Значит, молодые люди лгут. Что ж! Пусть я буду безобразной! Безобразной? Но Тереза еще хуже. Разумеется, они говорили о Терезе.

Жоржетта улыбнулась, и ею овладело искушегаив посоветоваться по этому поводу со своим зеркалом.– И потом, – добавила она, – они начали смеяться

над всеми дамами на балу. Я все время слушала их и наконец перестала понимать. По-моему, они говорили какие-то бранные слова. И так как я не могла уйти, то решительно заткнула себе уши.

Книжечка веселилась от души. Она начала выбрасывать целые вороха имен, чтобы доказать Жоржетте, что это Тереза – та самая дурочка, которую портят старанья казаться чересчур скромной.

– У Поля голубые глаза, – говорила книжечка. – Разумеется, Поль не лжет, и я слышала, как он гово

рил тебе очень нежяые слова.

– Да, да, – согласилась Жоржетта, – у господина Поля голубые глаза, и он не лжет. И у него белокурые усы, которые мне нравятся гораздо больше, чем усы Шарля.

– Не говори мне о Шарле, – перебивает ее книжечка. – Эти усы не заслуживают ни малейшего вниманья. А что ты скажешь об Эдуарде? Он робок и осмеливается говорить только взглядами. Не знаю, понимаешь ли ты этот язык? А Жюль? Он уверяет, что

только ты одна умеешь вальсировать. А Люсьен,Жорж, Альбер? Все они находят тебя прелестной инаперебой оспаривают твою улыбку.

Жоржетта опять принялась перебирать бахрому покрывала. Болтовня книжечки начала ее пугать. Девушке казалось, что она жжет ей руки. Ей хотелось бы захлопнуть книжечку, но не хватало смелости.

– Потому что ты была царицей бала, – продолжала искусительница. -Кружева отказались скрыватьтвои обнаженные руки, чело шестнадцатилетней королевы затмило блеск бриллиантов. Ах, моя маленькаяЖоржетта! Ты не могла бы видеть всего без жалости.

Бедные мальчики совсем потеряли голову вчера вечером!

И книжечка умолкла, исполненная соболезнования. Малютка, которая слушала ее улыбаясь, охваченная тревогой, при взгляде на книжечку замолкла сама.,

– С моего платья упал бант, – проговорила она. -

Это было так ужасно! Молодые люди, должно быть

смеялись, проходя мимо. А этим портнихам и горямало!

Он танцевал с тобою? – прервала ее книжечка.

Кто? – спросила Жоржетта и покраснела таксильно, что даже плечи ее стали совсем розовыми.

И она произнесла наконец имя, на которое уже четверть часа был устремлен ее взгляд и о котором твердило ей сердце, в то время как губы лепетали о порванном платье.

– Господин Эдмон показался мне вчера вечером таким печальным! Я издали увидела, что он на меня смотрит. Он не осмеливался ко мне приблизиться, по этому я встала и подошла к нему сама. Ему, конечно, пришлось пригласить меня.

– Я очень люблю господина Эдмона, – вздохнула книжечка.

Жоржетта притворилась, что не слышит, и продолжала:

– Я чувствовала, как дрожит его рука, когда онобвил мою талию во время танца. Он произнес не

сколько слов, жалуясь на жару. Я видела, -как понравились ему розы моего букета, и дала ему одну. В этом

нет ничего дурного.

Ну, разумеется, нет. А потом, когда он бралцветок, его губы по какой-то странной случайности

оказались совсем близко от твоих пальцев. И он незаметно коснулся их поцелуем.

В этом нет ничего дурного, >– повторила Жоржетта, которая с этой минуты стала беспокойно вер

теться на кровати. – Ну, разумеется, нет. Я журю тебя за то, что ты так долго заставила его ждать этого несчастного поцелуя. Эдмон будет очень милым мужем.

Малютка, все более и более волнуясь, заметила только, что упала ее косынка и что ножна высунулась

из-под одеяла.

Очень малым мужем, – пролепетала она.

Я очень люблю его, –снова начала искусительница.– И будь я на твоем месте, то, знаешь ли, я бы

охотно вернула ему поцелуй.

ЗКорясетта смутилась. А добрая наставница продолжала:

– Только один поцелуй. Тихонько... сюда... где его имя. Я не скажу ему.

Дб1вушка поклялась всеми святыми, что ничего подобного она не сделает. И тотчас же, уж не знаю как, страничка очутилась у ее губ. Она сама этого даже не могла понять. И, протестуя всеми силами, она дважды поцеловала начертанное на бумаге имя.

Тут она заметила свою ножку, которая словно улыбалась в солнечном луче. В смущении она стала натягивать одеяло, как вдруг окончательно потеряла голову, услышав звук ключа, поворачивающегося в замочной скважине.

Бальная книжечка скользнула среди кружев и ми-том исчезла под подушкой.

Вошла горничная.

ТА, ЧТО ЛЮБИТ МЕНЯ

Та, что любит меня, – не знатная ли это дама, вся ' в шелках, кружевах и драгоценностях, вздыхающая по нашей любви на софе у себя в будуаре? Или нежная и воздушная, как мечта, маркиза, а то и герцогиня, с капризной и милой гримаской плывущая по коврам в водовороте своих белоснежных юбок?

Та, что любит меня, – не шикарно ли разодетая гризетка, кокетливо семенящая по улице и подбирающая подол при переходе с тротуара на мостовую, охотясь взглядом за ценителями изящной ножки? Нэ уличная ли это девка, не брезгующая ничьим стаканам, которая сегодня щеголяет в атласе, а завтра еле прикрыта невзрачным ситцем, и в сердце которой всегда найдется щепотка любви для каждого?

Та, что любит меня, – не белокурое ли это дитя, коленопреклоненное в молитве рядом со своею матерью? Или безрассудная дева, окликающая меня вечерней порой в темноте переулка? Или загорелая крестьянка, провожающая меня взглядом и увлекающая мои мечты в просторы хлебов и зреющего винограда? Или вот эта нищенка, что благодарит менява брошенное ей подаяние? Или та женщина, – то ли жена, то ли любовница другого, – за которой я гнался однажды и больше уже не встречал?

Та, что любит меня, – не дочь ли Европы, светлолицая, как заря? Или дочь Азии с лицом золотистым, будто солнечный закат? Или дочь пустыни, темноликая, как грозовая ночь?

Та, что любят меня, не отделена ли от меня всего лишь тонкой перегородкой? Или она – за морями? А быть может, между нами звездные миры?

Та, что любит меня, – родилась ли она на свет? Или умерла добрых сто лет назад?

II

Вчера я разыскивал ее на ярмарочной площади. Был праздник, и улицы предместья кишели разряженным народом.

Только что зажгла иллюминацию. Вдоль главной улицы тянулся ряд желтых и голубых столбов, на которых в раскрашенных плошках метались по ветру огненные языки. В листве деревьев мигали венецианские фонарики. Вдоль тротуаров выстроились многочисленные шатры, красные полотнища которых полоскались в сточных канавах мостовой. В ярком сиянии ламп сверкали свежевыкрашенные бомбоньорки, золоченый фаянс, пестрая мишура витрин.

Воздух был пропитан запахом пыли, пряников и жаренных на сале вафель. Заливались шарманки, под градом оплеух и пинков хохотали и плакали напудренные клоуны. Какая-то душная– мгла окутывала весь этот буйный разгул.

А высоко над этой мглой и над воем этим гамом раскинулось в грустной задумчивости глубокое и прозрачное летнее небо. Ангелы уже зажгли светильники в лазури для какого-то торжественного богослужения, безмолвно совершаемого в бесконечности.

Затерянный в толпе, я изнывал от одиночества. Я шел, провожая взглядом улыбавшихся мне девушек, жалея о том, что они никогда уже больше не встретятся Думая обо всех этих дышащих любовью устах, появляющихся на мгновенье и исчезающих навсегда, я испытывал гнетущее чувство.

Так добрел я до перекрестка. Слева от меня стоял прислонившийся к вязу одинокий шатер. Перед ним – сколоченный на живую нитку деревянный помост. Вместо двери – подобранный на манер портьеры кусок холстины, с двумя фонарями по сторонам. Я остановился. Человек в одеянии мага – черная мантия и остроконечный колпак, усеянный звездами, – заманивал к себе толпу с высоты помоста

– Заходите, заходите, – надсаживался он, – заходите, почтенные господа и дамы! Я спешно прибыл к вам из далекой Индии, чтобы утешить ваши молодые сердца. С риском для жизни мне удалось раздобыть там для вас Зеркало любви, охраняемое страшным драконом. В нем я покажу вам, любезные господа и дамы, предмет ваших грез. Заходите, спешите видеть Ту, что вас любит. Ту, что вас любит, – за два су!

На помост из-за портьеры вынырнула старуха в костюме баядерки. Окинув мутным взглядом толпу, она раскатисто забубнила:

– Та, что вас любит, – за два су! Спешите видеть Ту, что вас любит!

Ш

Маг принялся выбивать на барабане призывную дробь. Баядерка зазвонила в такт колокольчиком.

Толпа стояла в нерешительности. Дрессированный осел, играющий в карты, возбуждает у всех самый живой интерес. Геркулес, поднимающий стофунтовые гири, не менее захватывающее зрелище. Полуобнаженная великанша – еще более приятное развлечение для всякого возраста. Но кому же придет на ум любоваться на ту, что любит тебя, и кого к ней потянет?

Что до меня, я как зачарованный внимал зазываниям облаченного в мантию мага. Его обещания отвечали влечениям моего сердца, казалось, меня привело сюда само провидение. Шарлатан, ухитрившийся разгадать мои самые затаенные желания, завладел мною целиком. Остервенелая дробь барабана, устремлеиный на меня огненный взгляд и оглушительный, как колокол, голос понуждали меня войти.

Я занес было ногу на первую ступеньку, как вдруг почувствовал, что меня кто-то не пускает. Обернувшись, я увидел мужчину, державшего меня за полу. Длинный, худой, с огромными руками, запрятанными в широкие нитяные перчатки, в выцветшей шляпе и черном сюртуке с протертыми добела локтями, в жалких, пожелтевших от жира и грязи казимировых

брюках. Перегнувшись пополам в изысканном и церемонном поклоне, он заговорил со мной нараспев:

– Я очень огорчен, сударь, что столь благовоспитанный молодой человек подает дурной пример простонародью. Крайне легкомысленно с вашей стороны -поощрять бесстыдство этого негодяя, играющего на низменных инстинктах толпы. Призывы, бросаемы(C) им публично, глубоко безнравственны и толкают наших юношей и девушек на духовный разврат. А человек ведь так слаб, сударь! И на нас, людях просвещенных, лежит, – имейте это в виду, – тяжелая и великая ответственность. Так не поддадимся же пагубному соблазну, сохраним свое достоинство при любых обстоятельствах. Помните, чистота общественных нравов зависит от нас, сударь!

Я вслушивался в его речь. Он не отпускал моей полы и по-прежнему стоял, согнувшись в поклоне. Все еще не надевая шляпы, он проповедовал с такой утонченной учтивостью, что мне и в голову не приходило сердиться на него. Я только молча посмотрел ему в лицо, когда он кончил. В моем молчании он усмотрел .

вопрос.

– Сударь, – поклонился он снова, – я друг народа, и благо человечества – цель моей жизни.

Он произнес эти слова со скромной гордостью, внезапно выпрямившись во весь свой высоченный рост,. Я повернулся к нему спиной и поднялся на помост. Откидывая холщевую занавеску, я еще раз оглянулся на него. Он был занят тем, что старательно натягивал сползавшие с рук перчатки.

Затем, скрестив руки, "друг народа" умильно воззрился на баядерку.

IV

Опустив за собой портьеру, я очутился наконец в святилище. Это была узкая, длинная, без единого сидения каморка, с холщовыми стенами, освещенная единственной лампой. Там уже собралось несколько человек – любопытные девицы и шумливые юнцы. Впрочем, вели они себя в высшей степени, благопристойно:

протянутая посредине, через все помещение, веревка отделяла мужчин от женщин.

Зеркало любви оказалось всего-навсего двумя обыкновенными круглыми стеклышками, по одному с каждой стороны, через которые можно было заглянуть в глубину палатки. Обещанное чудо совершалось с восхитительной простотой: стойло лишь приложиться правым глазом к стеклу ^* и там, без раскатов грома и сверкания молний, появлялся образ возлюбленной. Как тут было не уверовать в столь естественное явление?

Да я .вовсе и не собирался подвергать это чудо сомнению. Еще когда я входил сюда, баядерка так на меня взглянула, что сердце мое похолодело. Откуда было мне знать, что ожидало меня за этим стеклянным глазком? Может быть, отвратительная рожа с потухшими глазами и посиневшими губами? Или вздыхающая по юном поклоннике столетняя старуха – одно из тех уродливых видений, что мерещились мне во сне? И уже совсем не надеялся я увидеть белокурых красавиц, о которых постоянно грезил в своем уединении. Припоминая всех выказывающих мне расположение дурнушек, я с ужасом опасался одного: не предстоит ли мне здесь увидеть одно из этих страшилищ?

Я забился в угол и, чтобы собраться с духом, принялся наблюдать за остальными посетителями; куда более смелые, чем я, они вопрошали судьбу без особых церемоний. Глядя на этих людей, приближавшихся к стеклу с широко раскрытым правым глазом и старательно прикрытым левым, я испытывал редкое наслаждение; каждый из них улыбался по-своему, смотря по тому, насколько нравилось ему то, что он видел. Так как стеклянное очко находилось довольно низко, то приходилось слегка нагибаться. До чего же забавно было смотреть на этих мужчин, выстроившихся в очередь только затем, чтобы полюбоваться на родственную им душу через крохотный, величиною с пуговицу, глазок!

Первыми подошли двое солдат: один – загоревший под солнцем Африки сержант, другой – еще пахнущий нивами желторотый новобранец, путавшийся в огромной, не по росту, шинели. Сержант скептически усмехнулся. Новобранец, соблазненный возможностью обзавестись подругой, долго не разгибался.