Текст книги "На кладбище, где похоронен Эл Джолсон (ЛП)"

Автор книги: Эми Хемпель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

На кладбище, где похоронен Эл Джолсон

«Расскажи мне что-нибудь, чего я не захочу забыть – сказала она. – Преврати это в хлам или оставь».

Я начала. Я рассказала ей, как насекомые летят сквозь капли дождя, оставаясь сухими. Я рассказала ей о том, что до Бинга Кросби ни у кого в Америке не было магнитофона. Я рассказала ей, что полная Луна похожа на банан, если смотреть на него с конца.

Камера смутила меня, и я остановилась. Она смотрела на нас, вмонтированная в потолок, как те, через которые в банке следят за грабителями. Она забавлялась над нами, как с медиками, идущими по коридору в отделение реанимации.

«Не останавливайся, девочка, – сказала она. – Ты скоро к этому привыкнешь».

Теперь у меня был слушатель. И я продолжила. Знает ли она, что Тэмми Уайнетт сменила пластинку? Да. Теперь она поет «Будьте с друзьями». И Пол Анка тоже, сказала я. Поет «Ты беременна нашей малышкой». Чем до рвоты доводит всех этих феминисток.

«Что-то еще? – сказала она. – У тебя есть еще что-нибудь?»

О, да.

Для нее у меня всегда будет что-то еще.

Знаешь, что когда они научили говорить первую шимпанзе, она солгала? Что когда ее спросили, кто наделал на стол, в ответ она написала имя уборщика? А когда они надавили на нее, она признала вину и сказала, что на самом деле это был директор проекта. Но она была матерью, и я догадываюсь, что у нее были на то причины.

«О, это то, что надо – сказала она. – Притча». «Есть кое-что еще о шимпанзе – сказала я. – Но это разобьет твое сердце». «Спасибо, нет», – сказала она и почесалась сквозь маску.

Мы походили на «хороших» бандитов. Впрочем, по маске не скажешь, хороших или плохих. Меня отвлекало теплое пятно, где мое дыхание, слава богу, выходило наружу. Она к ней привыкла. Завязывает только сверху. А снизу просто висит – прямо как у профи.

Мы зовем это место госпиталем Маркуса Уэлби. Цветастая заставка с пальмами перед началом всех этих шоу. Голливудский госпиталь. Хотя, фактически, он в нескольких милях западнее. Обособленная территория с пляжем через дорогу.

Медсестре она представила меня Лучшей Подругой. Безликие вещи теперь гораздо ближе. Это означает, что медсестра и моя подруга близки.

«Я уже рассказывала, как мы пили имбирный эль „Канада Драй“ и притворялись, что мы в Канаде».

«Как дуры», – сказала я.

«Вы могли бы быть сестрами» – сказала медсестра.

Пьяная, поверь, она очень занятная,  целую вечность просидела с ней в гламурном заведении, которые я на дух не переношу. Наверное, только расспрашивала? Она не расспрашивала. Два месяца, и сколько еще впереди?

Лучшее объяснение, какое мне приходит в голову – у меня есть друг, который однажды все лето работал в морге. Он рассказывал разные истории. Одна из них реально пробрала меня, не очень страшная, но тем не менее. Человек разбился, когда ехал на юг по 101-й. Он оставался в сознании. Но его рука была ободрана до костей. И увидев это, он испугался до смерти. Я имею в виду, он умер. Так и я – не решаюсь что-либо рассматривать. Но теперь я сделала это и надеюсь выжить.

Она встряхнула легкое летнее одеяло, обнажив ногу, которую ты не хотела видеть. Ради исключения, ты посмотрела, постигая закон, согласно которому, чтобы всегда оставаться в себе, нужны двое.

«Я кое-что поняла, – сказала она. – Я поняла это прошлой ночью. Я тут подумала, что реальность и данность необходимы здесь и сейчас. Знаешь,  – сказала она, – это как когда кто-то дает тебе то, чего ты не можешь дать себе сама. Ты звонишь им, когда захочешь – когда приспичит».

Она схватила с тумбочки телефон и обмотала шнуром ее шею.

«Эй!» – говорит она, – На том конце провода!»

Она не отпускала, отчего-то кружилась голова, от чего я не знала.

«Я никак не могу вспомнить, – сказала она, – „что по Кюблер Росс следует после Отрицания?“

Мне казалось, потом идет Злость. Затем Торг, Депрессия, и так далее и тому подобное. Но я держала свои догадки при себе.

«Только вот что, – сказала она, – а где Воскрешение? Видит бог, я хочу сделать все по книге. Но она не учла Воскрешения!»

Она смеялась, а я цеплялась за этот звук, как повисший над пропастью, крепко хватает сброшенный сверху канат.

«Скажи мне, – говорит она, – про эту шимпанзе с говорящими руками. Что они будут делать, когда закончат, а шимпанзе скажет: “Я не хочу обратно в зоопарк”?»

Мне было нечего ответить, а она сказала: «Расскажи о другом животном. Я люблю истории о животных. Только не о больных. Я не хочу слышать о том, как ослепнут глазовидящие собаки».

Нет, я и не собиралась рассказывать ей о больных.

«Как насчет ухослышащих собак?» – сказала я. – «Они не оглохнут, но станут весьма субъективными. К примеру, возьмем золотистого ретривера из Нью-Джерси. Он будит глухую мать и тащит ее в комнату дочери потому, что ребенок достал фонарик и читает под одеялом».

«Ох, ты меня убиваешь, – сказала она. – Ты определенно меня убиваешь».

«Говорят, умная собака послушна. Но собака поумнее знает, когда можно ослушаться».

«Да, – сказала она. – Все кто поумнее знают, когда можно ослушаться. Так, для примера».

Она флиртовала с Хорошим Доктором, который только что пришел.  В отличие от Плохого Доктора, который перед пожеланием доброго утра проверяет капельницу, Хороший Доктор говорит вещи типа: «Бог не оставляет шансов эпилептикам». Хороший Доктор ставит себе плюсик за калеку, которого подсадил на парковке. И еще потому, что Хороший Доктор немного влюблен в нее, примерно уже год как, говорила она. Он придвинул стул к ее кровати и предложил провести часок на пляже.

«Захватите мне что-нибудь на обратном пути, – сказала она, – что угодно с пляжа. Или из сувенирной лавки. Кусочек, не целую вещь». Он задернул штору над ее кроватью. «Погодите», – плачет она. Я заглядываю к ней. «Что угодно, – говорит она, – кроме подписки на журнал». Доктор отворачивается. Я вижу ее смеющийся рот.

То, что кажется опасным, обычно им не является – черная змея, например, или воздушная турбулентность. В то время, когда простые вещи обманчивы, как этот угрожающий пляж. Поднимающаяся желтая пыль, жара, от которой ночь напролет зреют дыни – пора землетрясений. Вы можете сидеть, играя бахромой на полотенце, и вдруг вас начинает засасывать, как в песочные часы. Ветер ревет. В дешевых прибрежных квартирах сами собой наполняются ванны, и кущи завиваются и разовьются, словно зеленые волны. Если сорвется, пыль будет плыть, а жара погружаться глубже, пока страх не станет страстью. Нервы – как единственное искупление перед катастрофой.

«Какой толк, если ты будешь об этом думать», – однажды заметила она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», – сказала она. «Землетрясение, землетрясение, землетрясение», – сказала я.

Как аэрофоб удерживает молитвой самолет в небесах, мы не остановились, пока потолок не потрескался от последних толчков.

Это случилось после катастрофы в семьдесят втором. Мы были в колледже, а наше общежитие в пяти милях от эпицентра. Когда мы приехали, а моя болтовня стала реже, она намешала шампанского с апельсиновым соком пять к одному и шутила о жизни в Оушн Вью, в Канзасе.

Я предложила слетать на Гавайи – туда, где по предсказаниям это случится в скором времени, или позже. Я не могла сказать, что уже поздно. «Поздно кому?» – могла спросить она.

Была ли я единственной, кто заметил, что эксперты бросили плести предсказания и заявления о том, когда и где? Нет, конечно, испуганных беглецов были тысячи. Мы наблюдали за отклонениями в миграции японских жуков. Отклонения могли быть вызваны силами природы.

Мне хотелось ее сопереживания. Но она сказала: «Я не знаю. Я просто не знаю». Ее ни что не волновало, даже перелет.

Перед вылетом мне приснилось, что мы пристегиваемся, и самолет снижается к посадочной полосе. Он замедляется до тридцати пяти миль в час и задевает верхушки деревьев. И все же мы вовремя прибываем в Нью-Йорк. Это здорово. Однажды ночью я так же летала в Москву.

Как-то она летала со мной. В момент, когда крылья качнулись от контакта с землей, она грызла орехи макадамии. Она знала, что кончики крыльев могут совершать амплитуду до тридцати футов без каких-либо последствий. Она верила в это. Она доверяла законам аэродинамики. Я запаниковала. Пожалуй, верно говорят, что корабль плывет, пока все знают почему он не тонет.

Я вижу страх в ее глазах, но я не буду пытаться отвлечь ее разговорами. У нее есть полное право бояться.

После землетрясения в шестичасовых новостях показали сюжет, в котором первоклассники на разрушенной игровой площадке скандировали, повторяя за учителем. «Дурная Земля!» – выкрикивали они, ведь гнев куда сильнее страха.

Но пляж сегодня на прежнем месте. Здесь все спокойны, неподвижны или спят. Девчонки-подростки натирают друг друга  кокосовым маслом в труднодоступных местах. Они пахнут, как макаруны. Они открывают карманные зеркальца, похожие на ракушки, и пускают солнечных зайчиков поверх своих глазированных плеч. Девочки вплетают в волосы шелковые цветы, как они научились в Семнадцать.

Они позируют. Заниженная талия, обнажающая кубики на прессе. Они улюлюкают, когда девочки проверяют линию загара. Когда пива уже достаточно, они мнут свои машины и другие вдоль дороги.

Эту здоровую агрессию превосходит только кованая терраса в Палм Роял с нарисованным розовым фламинго. Кто-то снова умер под ней, когда переодевался. На обочине скорая помощь, и все, кто были дома, высыпали на балконы, молча качая головами, и выглядывая друг из-за друга.

Океан, они смотрят на него, как на опасность, а не просто наблюдают за отливом. Вы можете различить плеск хвостов песчаных акул, вынужденных всю жизнь оставаться в движении. Если бы она смотрела в окно, она бы что-нибудь увидела. Она была бы первой, кто сказал, как мало надо, чтобы все испортить.

Когда я вернулась, в комнате стояла вторая кровать! Две рядом, я этого не понимала. Это поразило меня, как открытый гроб. Ей нужна каждая минута, подумала я. Ей нужна моя жизнь.

«Ты еще не видела Гаси», – сказала она. Гасси – родительская трехсотфунтовая служанка-нарколептик. Чаще всего ее накрывало за гладильной доской. Наволочки в этом доме все сплошь прожженные.

«Это тяжкое проклятие для нее, – сказала я. – Как она?»

«Хорошо, она не отключалась, если ты это об этом. Гасси молодец, знаешь, что она сказала? Она сказала, дорогуша, прекрати эту волновацию. Просто встань на колени и молись за меня – ту, которая даже с постели встать не может».

Она пожала плечами: «Может я чего-то не понимаю?»

«Пора землетрясений, – сказала я ей, – это тебе не жизнь в Калифорнии».

«В этом есть плюсы, – сказала я. – У тебя голос, как у преподобного Айка – “Лучшее, что может сделать несчастный – не быть им’’».

Мы без ума от преподобного Айка.

Я заметила, как расплылось ее лицо.

«Знаешь, – сказала она, – я как в аду. Я о том, что меня больше ни чего не веселит».

«Есть древняя поговорка, – сказала я. – В одни времена волки молчат, в другие воют на луну».

«Это что, Навахо?»

«Графити в холе Палм Роял, – сказала я. – Купила там газетку. Сейчас прочитаю тебе кое-что».

«Даже если мне все равно?»

Я открыла страницу с любопытными фактами. Я стала читать: «Знаете ли вы, что чем больше креветок едят фламинго, тем розовее становятся их перья?»

Я сказала: «Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, зачем эскимосам нужны холодильники? Знаете ли вы, что эскимосам нужны холодильники, потому что иначе их еда замерзнет?»

Я перешла к третьей странице с подборкой ИАС из Мехико. Я прочитала ей: «МУЖЧИНА ОГРАБИЛ БАНК С ЦЫПЛЕНКОМ» о мужике, который купил цыпленка-барбекю с лотка недалеко от места преступления. Когда он шел мимо банка, ему в голову пришла идея. Он переступил порог и направился к кассиру, нацелил на нее коричневый бумажный пакет, и она отдала ему всю дневную выручку. В итоге его поймали по запаху соуса-барбекю.

История разбудила в ней голод, и она сказала: «Поэтому я вызову лифт, спущусь на шесть этажей ниже до кафетерия и скуплю все мороженое, какое захочу». Лежа бок о бок, мы развернули кровати, чтобы было удобно смотреть телевизор и, разбросав по простыням обертки «Гуд Хьюмэ» выковыривали из марли крошки поджаренного миндаля. Мы были как Люси и Этель или, в крайнем случае, как Мэри и Рода. Жалюзи были опущены, чтоб экран казался ярче.

Мы смотрели фильм с известным актером, с которым когда-то мы думали, что хотим переспать. Ее копы никак не могли остановить моего жестокого маньяка, который преследовал коктейльную официантку.

«Это хорошее кино, – сказала она, когда снайперы завалили их обоих. – Я уже скучаю по ней».

Медсестра-филлипинка подкралась на цыпочках и поставила ей укол. Медсестра выгребла из тумбочки кучу палочек для мороженого – они подошли бы на случай, если б пришлось наложить шину маленькому зверьку.

Укол подействовал и мы заснули. Мне снилось, будто она декоратор, и пришла украсить мой дом. Она работала тайно, напевая себе под нос. Закончив, она гордо подвела меня к двери. «Как тебе?» – спросила она, пропуская меня внутрь. Все балки, пороги, уступы и выступы были обернуты пестрой тканью с лентами пастельного крепа, опоясывающими сверкающие зеркала.

«Мне пора домой», – сказала я, когда она проснулась. Она решила, что я имею ввиду ее дом в Каньоне, а я возразила: «Нет», домой домой. Я заломила руки, как это испокон веков делают страдальцы. Я должна была чем-то пожертвовать. Лучшая Подруга. Я не могла ничем пожертвовать, чтобы вернуться. Я чувствовала себя бессильной, пристыженной неудачницей. Но вместе с тем пребывала в отличном расположении духа.

На парковке у меня был кабриолет. Покинув комнату, я довольно быстро поехала по прибрежному шоссе сквозь воздух пахнущий крабами. Ради сангрии остановилась в Малибу. Здесь звучала громкая и сексуальная музыка. Они принесли папайю и креветок и арбузный лед. После ужина я буду переливалась страстью, волнением, теплом, жизнью и всю ночь не сомкнула глаз.

Не говоря ни слова, она сорвала ее маску и бросила на пол. Она отопнула одеяло и двинулась к двери. Она, должно быть, злилась на прерывистое дыхание и металась между захлопнутым изолятором и выходом из второй комнаты, той, где ты мыла руки и завязывала белую маску.

Голос испуганно выкрикнул ее имя, и люди забегали по коридору. Хороший Доктор обратился по внутренней связи. Я распахнула дверь, и медсестры в отделении уставились на меня так, будто драка была моей идеей.

«Где она?» –  спросила я, и они кивнули на подсобку. Я заглянула внутрь. Две медсестры стояли рядом с ней на коленях и тихо разговаривали. Одна держала маску над ее носом и ртом, а другая медленно кругами растирала ей спину. Медсестры подняли глаза, ожидая увидеть доктора, но я не им была, и они вернулись к своему занятию. «Вот так, так, милая», – нежно говорили они.

Утром ее унесли на кладбище, туда, где похоронен Эл Джолсон. Я записалась на курс «Страх полетов». «Чего вы боитесь больше всего?» – спросил инструктор, а я ответила: «Что даже когда курс закончится, я все равно буду бояться».

Я сплю со стаканом воды на тумбочке – глядя на поверхность воды, я узнаю, началось землетрясение или это только меня трясет.

Что я помню?

В моей памяти лишь бесполезные вещи. Я слышу: мать Боба Дилана изобрела канцелярский корректор; что если в одной комнате двадцать три человека, то с вероятностью пятьдесят на пятьдесят у двоих из них совпадут дни рождения. Никого не волнует, правда это или нет. Этот хлам в моей голове завернут в банные полотенца. Сквозь них не просачивается ничто другое. Я разбираю вещи, которые позже использую в рассказах: поцелуй сквозь хирургическую марлю; бледная рука, поправляющая парик. Я зафиксировала эти движения такими, как есть, без всякой ретроспективы. Более того, я не знаю, почему воспоминания кажутся нам важнее, чем реальность.

Это нормально и допустимо, я скажу, что останусь на ночь. И кто мне сможет возразить?

В ходе эксперимента, та шимпанзе родила детеныша. Представьте, в каком восторге были ее тренеры, когда она сама, без единого намека, написала новорожденному: «Малышка, пей молоко», 2Малышка, играй в мяч». А когда ее детеныш умер, мать стояла над телом, и ее морщинистые руки, двигаясь с животной грацией, одно за другим выводили слова: «Малышка, давай обняться, малышка, давай обняться, говорить сейчас на языке горя».

Посвящается Джессике Вольфсон.