Текст книги "Благородная дичь"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Медленно таяла заря на небе, а вместе с нею угасало яркое сияние, заливавшее пламенем и оживлявшее горы и леса; теперь они снова стали суровыми, темными, да и на озере все более сгущался туман. Сумерки ткали свой мечтательный вуаль.
Помолчав несколько секунд, Ульрих снова заговорил:
– Так, значит, вы хотите покинуть мою тетю?
– Как только мы вернемся в Берлин. Она сама указала мне на предстоящую разлуку, и я...
– Вы вздохнете свободно, всей грудью, когда, наконец, разорвется цепь, угнетавшая вас, – перебил ее Бернек. – Вы, кажется, боитесь сознаться мне в этом? А я это уже давно предвидел, так как отлично знаю свою тетю. Она – очень умная женщина и по-своему желает добра, в особенности мне. Но она постоянно забывает, что и у других людей в груди есть кое-что, похожее на сердце; с ним, бедняжкой, она не считается, а вот из-за него-то как раз иногда и рушатся самые умные планы...
В этих словах чувствовалась горькая насмешка, однако они выражали именно то, что приходилось изо дня в день испытывать Пауле, в чем она едва сознавалась даже самой себе.
– Вы наверно сочтете меня неблагодарной, господин фон Бернек, – произнесла она, все еще борясь со своим прежним страхом пред ним, однако в то же время робко проявляя уже некоторую доверчивость. – Госпожа Альмерс – моя благодетельница, я обязана ей всем и достаточно глубоко чувствую это, но своими благодеяниями она способна раздавить человека. В своей родной семье я видела много-много любви и привыкла к ней; попав же в чужой богатый дом, я почувствовала себя безгранично одинокой и несчастной, хотя и окружена всем его блеском. Наоборот, вот здесь я очень счастлива... – промолвила она и вдруг резко смолкла, лишь в этот момент вспомнив, с кем она говорит.
Лоб Бернека снова нахмурился, однако грозная складка, появившаяся на нем, относилась не к Пауле.
– Бедняжка вы! – тихо воскликнул он. – Да, с моей теткой не легко ладить! Необходимо в сношениях с нею быть свободным, независимым, не уступать ни шага, как, например, поступаю я, или обладать рабской натурой, безвольно склоняющейся пред нею. Вы показали ей свою волю, и она не простит вам этого. Куда же вы отправитесь прежде всего?
– Сперва к моему опекуну, пока не найдется какое-либо место. Бог даст, мне не долго придется злоупотреблять его добротой.
Паула произнесла это неуверенно, запинаясь, так как знала, к чему сведется эта „доброта“; опекун, несомненно, выйдет из себя из-за этого разрыва с богатой, благородной покровительницей, из-за этого отказа от обеспеченного положения и будет делать ей жесточайшие упреки. Но, не смотря на это, она сознательно шла на такую жизнь – у нее не было никакого выбора, никакого иного пристанища во всем свете.
Ульрих ясно прочел все эти мысли по ее лицу, но не сказал ни слова, а произнес:
– Вы вовсе не созданы для такого места и тех рамок, которые ставит моя тетка. Маленькая птичка, стремящаяся лишь к тому, чтобы летать и петь в сиянии солнца, всегда жестоко ранит крылышки о золотую решетку своей клетки... Что это вы так удивленно смотрите на меня? Неужели вы думаете, что я неспособен понимать это? Я действительно – суровый, холодный человек, но... вы не знаете, что собственно привело меня к этому.
Паула и на самом деле слушала с удивлением и даже недоумением. Теперь случилось впервые, что Бернек позволил кинуть взгляд в обычно строго закрытую глубину своего внутреннего существа. Она и действительно не думала, что он в состоянии питать какое-либо чувство к горю и радостям других людей, и вдруг теперь он заговорил так, словно читал у нее в душе ее самые затаенные мысли. Да, совершенно верно – она тоже чувствовала себя в положении бедной пленницы-птички, напрасно пытающейся расправить свои крылышки в клетке, из которой она не может вылететь, но кто же научил Ульриха понимать это? Ведь она даже сама едва сознавала это.
– Я тоже некогда был молод и счастлив, – продолжал Бернек, – даже очень счастлив! Вы видели портрет, висящий наверху в зале. Тогда, девять лет тому назад, он был удивительно схож; тогда я действительно был молодым веселым охотником, думавшим, что весь свет принадлежит мне... Мы вчера говорили об этом.
– Но вы так быстро прервали разговор, – робко заметила молодая девушка. – Мне показалось, что он вызвал в вас неприятные воспоминания.
– Это – мое последнее воспоминание о юности и счастье! А затем, по воле судьбы, наступил тот тяжелый момент, которой уничтожил мою жизнь и сделал меня тем, что я представляю собою теперь. Я не в силах смотреть теперь на этот портрет.
В этих словах чувствовались сдерживаемый гнев, возмущение против „воли судьбы“. Видно было, что Ульрих еще не научился терпеливо страдать, и в его лице в этот момент было такое выражение, что Паула бессознательно сделала движение, словно желая убежать от него.
Ульрих заметил это, и горькая усмешка пробежала по его губам!
– Ну вот, вы опять боитесь меня и опасаетесь того „темного, что кроется во мне и во всем, окружающем меня“. Вы это заметили совершенно верно, но это еще мрачнее, нежели вы думаете. Вы, по-видимому, считаете меня каким-то преступником, на душе которого лежит мрачное деяние? Сознаюсь, у меня есть тоже нечто подобное, но вины моей в этом нет. Желаете выслушать, что случилось тогда?
– Да, если, вы этого хотите и можете сообщить мне. Но я боюсь, что вам это будет тяжело, причинит страдания...
В этом ответе почувствовалось бессознательное опасение.
Ульрих окинул свою собеседницу долгим и мрачным взглядом и вдруг спросил:
– Да неужели вы беспокоитесь о том, причиняет ли мне вообще что-либо страдания? Я пережил то, что выпало мне на долю, а потому, конечно, и в силах говорить об этом. Правда, я никогда не делал таких попыток, но вам незачем так дрожать предо мной, Паула, как в настоящий момент! Это я не могу допустить. Вы должны узнать правду.
Он провел рукой по лбу, и прошло несколько минут, пока он был в состоянии заговорить. В глубокой вечерней тишине не слышно было ни звука, весь ландшафт все более окутывался голубой дымкой сумерек. Озеро было неподвижно, но из глубины его над темной поверхностью появлялись словно белые призраки и клубящимися волнами расплывались все дальше и дальше. Это была жуткая игра разных бесформенных образов, то появлявшихся, то вновь исчезавших, словно это были призраки прошлого, воскресшие в данный момент.
Бернек, не отрывая взора, смотрел на это движение тумана и, кажется, почти забыл, что он – не один. Наконец он выпрямился, и спросил:
– Ульман по всей вероятности рассказывал вам о прошлом... то есть, о том времени, когда он был со мною еще в Ауенфельде?
Молодая девушка отрицательно покачала головой.
– Он очень редко говорил об этом, несмотря на всю установившуюся между нами близость и откровенность. Я только знаю, что вы рано потеряли своих родителей.
– Да, моя мать умерла, когда я был еще мальчиком, да и отец мой скончался совсем еще в цвете лет и сил. Мне было двадцать лет, когда я остался одиноким на свете. Но в этом возрасте человек преодолевает подобную потерю. У меня был мой прекрасный Ауенфельд, который я очень любил, я был юн, здоров и обладал еще тем, что не многим выпадает на долю, а именно другом, представлявшим для меня самое дорогое и любимое во всем свете существо. Ганс Дален был сын нашего ближайшего соседа по имению; он был на несколько лет младше меня и представлял собою одну из светлых, счастливых натур, словно созданных исключительно на радость себе и другим. – Он замолк и снова стал глядеть на волнующийся туман, покрывавший теперь всю поверхность озера. Затем, не отрывая от него взора, он продолжал: – мы вместе выросли, вместе играли и учились, а затем, когда вернулись к себе домой, не проходило дня, чтобы мы не видались друг с другом. У меня уже тогда была некоторая склонность к серьезности и мрачности, Ганс же был весь смех, кипучая радость жизни, и именно это нас связало взаимно. Старик Дален не раз настаивал, чтобы сын его подумал о вступлении в брак, да и мне не мало твердил об этом, но Ганс только смеялся на все доводы отца и говорил: „Да ведь у меня есть Ульрих, папа, и я у него! На что нам еще жены? Они, конечно, должны будут стоять у нас на втором плане, ну, а это вряд ли понравится им!“ И он был прав: мы были друзья на жизнь и на смерть и... остались таковыми до конца.
Ульрих говорил тихо и спокойно, по-видимому, но его голос звучал как-то странно, и звук его выдавал, насколько тяжело ему было вести этот разговор. Паула слушала с боязливым напряжением и, когда он внезапно прервал свою речь, тихо, с состраданием спросила:
– Вы потеряли своего друга? Он умер?
– Нет, пал от моей руки, – вдруг громко и резко ответил Ульрих. – Я его застрелил.
С трудом подавляя свой испуг, молодая девушку вскрикнула:
– Господи, Боже! Да как же это могло случиться?
– На охоте, – глухо произнес Бернек. – Злосчастная случайность, явившаяся с быстротой молнии, но – увы! – ужасная по своим последствиям.
– Но все-таки, как же это могло произойти? – вырвалось у Паулы, все еще находившейся под впечатлением ужаса.
– Не спрашивайте меня!.. Я и сам не знаю. Это длилось лишь одно злосчастное мгновение, раздался выстрел из моего ружья, и произошла катастрофа.
Паула и на самом деле не осмелилась расспрашивать дальше; она видела, как побледнел Бернек и как судорожно вздрагивали его губы.
Он заговорил лишь после долгой и мучительной паузы:
– Говорят, в душе человека пред несчастьем появляется какое-то предчувствие. Увы! У нас его не было! В то свежее утро, выходя на охоту, мы были счастливы, радостны, пожалуй, как никогда. Это были последние счастливые часы моей жизни. Все случилось на большой охоте, которая ежегодно устраивалась в Ауенфельде и на которую приглашались все соседи, включая конечно Ганса и его отца. На этот раз предстояло поохотиться на лосей, которые у нас появляются очень редко. Два из них были замечены в моем лесу. Ганс и я находились впереди всего общества. Я, как сейчас, вижу его пред собою – красивого, стройного, полного ключом бьющей жизни. „Сегодня мы не будем заниматься пустяками, – с восторгом крикнул он мне, – а поохотимся на благородную дичь, и конечно эта славная добыча будет наша“. Его глаза сияли страстной радостью охотника до мозга костей. Я тоже смеялся вместе с ним; увы, мы не предвидели, какой страшной правдой станут его слова! В таком настроении мы вступили в лес, где на земле еще сверкал иней, и первые лучи солнца боролись с туманом. А там уже поджидала Ганса смерть, а меня – еще худшее. Облава началась. Ганс и я стояли на своих местах близко друг к другу; остальные охотники рассеялись по лесу и стреляли, как только появлялась какая-либо дичь. Я не шевелился, ожидая лося, который должен был появиться. И он действительно выбежал. Но Ганс оказался проворнее меня: он выстрелил первым, и я видел, как зверь упал. То, что случилось потом, знает лишь Господь Бог. По всей вероятности Ганс в восторге от своей удачи позабыл всякую осторожность и вышел из-за прикрытия, видимо, желая подбежать к своей добыче. Быть может, мне следовало заметить это, но охотничий пыл заслонил предо мною все, кроме интересов охоты. Я увидел, что выбежал второй лось, и прицелился. Зверь убежал, но зато от моей пули пала другая благородная дичь. Это был Ганс, лежавший окровавленным на земле.
– Он был мертв? – чуть слышно спросила молодая девушка.
– Смертельно ранен. Помощь была подана немедленно, так как среди приглашенных на охоту находился и наш врач, но он не мог спасти моего друга. Мы подняли его, уже умирающего, и отнесли в дом лесничего. Ганс жил еще час. Боже, какой это был час! Он заключает в себе верную муку. Когда видишь, как истекает кровью самое дорогое существо на свете, и сознаешь, что для него нет спасения и что ты сам, собственной рукой пролил его кровь, когда видишь в глазах этого существа отражение последней борьбы со смертью, слышишь последнее клокотанье в его горле...
Голос отказался служить Ульриху; он вдруг вскочил с места и отвернулся, прижав ко лбу кулак, словно изнемогая от этого воспоминания.
Паула сидела молча, вся побледнев; она чувствовала, что всякое слово участия и утешения бессильно пред таким несчастьем.
Молчание было продолжительно. Наконец Бернек снова повернулся. Он овладел своим голосом, но видно было, с каким трудом он принуждал себя к спокойствию.
– Что произошло потом, я не знаю, – продолжал он прежним пониженным тоном. – Я лишь помню, что отец Ганса лично вырвал из моих рук ружье, когда я вознамерился последовать за другом, и что за мною наблюдали день и ночь. Пережить первые недели и месяцы помогла мне серьезная болезнь, в течение которой я долго был в бессознательном состоянии, но, когда я пришел опять в сознание, когда ко мне стала возвращаться жизнь, я не находил себе места в Ауенфельде, меня прямо-таки стало гнать что-то оттуда. Я отправился в путешествие, чтобы далеко на чужбине забыть о случившемся, или хотя бы как-нибудь влачить существование. Я делал это в течение нескольких лет – объездил полсвета, но воспоминание не отходило от меня и мне становилось все хуже и хуже. Я попытался вернуться в Ауенфельд, но пребывания там уже окончательно не мог вынести. Думаю, я сошел бы с ума на том месте, где был погребен Ганс. Тогда я ухватился за последнее средство. Я продал свое имение, порвал всякие связи с родиной и отправился сюда, в „самоизгнание“, как говорит тетя. Она права, но я нашел тут то, что мне было нужно, – работу, которая не дает мне думать ни о чем другом, кроме как о ней. Не легкая задача – окультурить Рестович. Тут приходится вести вечную борьбу с природой и почвой. На родине у нас она с благодарностью возмещает всякий вложенный в нее труд, здесь же ее предварительно надо покорить, для того, чтобы заставить служить человеку. И точно такую же борьбу я веду изо дня в день со своими служащими, ненавидящими во мне чужака-пришельца. Увы! Без них я не могу обойтись. Их постоянно надо принуждать к повиновению. Это до крайности напрягает дух и тело, но зато не дает возможности предаваться своим мыслям, не относящимся к данной работе, и к вечеру я настолько устаю, что сон является ко мне сам, без зова. Такой работы хватит у меня еще на несколько лет, и этого пока довольно.
Оба они не заметили, что сумерки сгущались все более и более. На небе уже появились первые звезды, горы и леса сливались в сумеречном полусвете. Над озером все еще клубился туман, но он уже стал постепенно подыматься и расплываться по окрестностям, словно желая затопить собой все окружающее.
– Ну, теперь вы все знаете! – с глубочайшим вздохом закончил Ульрих. – Что же, вы все еще боитесь меня?
Паула молчала; она тоже поднялась и вдруг простерла к Бернеку обе руки, молча, но страстно прося о прощении.
Ульрих понял ее и крепко сжал ее руки в своих.
– А теперь простите и вы мне ту глупость, за которую я уже наказан тем, что услышал вчера, – произнес он серьезно и спокойно. – Я не думал о браке, так как знал, что не гожусь для счастья и любви. Но вдруг явилась сюда моя тетка... с вами, и я, не взирая ни на что, позволил себе грезить о счастье. Оно было очень кратко, а затем наступило пробуждение. Не сочтите это за упрек себе, Паула! Понятно, что вы со своей светлой, солнечной юностью и веселостью не могли полюбить такого человека, как я, но все же мне хочется иметь хотя бы крошечное местечко в ваших воспоминаниях. Поэтому я и рассказал вам то, чего не говорил еще никому, и позволил вам кинуть взгляд на то единственное мгновение, которое решило участь всей моей жизни. А теперь пойдемте! Уже стемнело, нам пора быть дома.
Они двинулись в путь по лесной тропинке, где было уже совсем темно. Шли они молча. Ульрих шел впереди и время от времени раздвигал ветви, стеснявшие проход. Но он не предложил своей спутнице руки, да она и не нуждалась в какой-либо опоре. Она шла легко и уверенно, но, тем не менее, у нее было так тяжело на сердце, как будто на нем лежала какая-то тяжесть. Ведь ей пришлось только что заглянуть в душу человека, которого она так долго считала холодным, жестоким и высокомерным. Теперь она знала, что в его сердце была глубокая рана, которая все еще кровоточила, и которую она могла бы залечить. Он любил ее глубоко и страстно – это выдали его взгляды и голос, когда он говорил о „сне счастья“.
При воспоминании об этом голосе Паула слегка вздрогнула. Ей казалось, что она слышала звон тех колоколов, которые по преданию покоятся в безмолвной глубине озера. Они звучали мощно и громко как бы моля о пощаде, но молили напрасно.
V .
Следующие дни протекали в Рестовиче обычным образом. Госпожа Альмерс остерегалась выдавать племяннику, что она вопреки его воле говорила с Паулой; причиной этого было то, что Ульрих был единственным человеком на свете, которого она боялась. Но и по отношению к Пауле она также не касалась этого вопроса ни одним звуком. Она хотела дать ей время „одуматься“; подавленное состояние и необычайная молчаливости молодой девушки подтверждали ее предположение. Она и не подозревала, что Ульрих был свидетелем этого разговора, а затем сам говорил с Паулой.
При других обстоятельствах эта гордая женщина нашла бы подобные отношения своего племянника к бедной сироте, компаньонке его тетки, крайне предосудительными и горячо восстала бы против них. Прежде у нее были совсем другие планы относительно племянника, но при теперешнем положении вещей она сочла бы за счастье, если бы он вообще решил жениться. Молодые девушки из его круга, конечно, очень благосклонно отнеслись бы к состоянию жениха, но ни одна из них не согласилась бы похоронить себя с ним в Рестовиче и не стала бы мириться с его мрачными странностями. На основании всего этого Альмерс остановила свой выбор на Пауле Дитвальд, будучи уверена, что та конечно будет благодарна за такое счастье. То обстоятельство, что последняя вовсе не была благодарна и даже решительно воспротивилась ее планам, навлекло на молодую девушку немилость ее покровительницы.
Бернек был прав: его тетка не прощала тому, кто проявлял по отношению к ней свою собственную волю, это мог позволять себе только один Ульрих.
Он сам нисколько не изменил своего обращения с Паулой: был молчалив и серьезен по обыкновению, ни одно слово, ни один взгляд не напоминали ей того момента, когда он открыл ей свою душу; все это, казалось, было похоронено и позабыто. Ведь она тоже должна была забыть его „глупость“, и он подавал ей в этом благой пример.
Однако неприятное напряжение, овладевшее всеми, чувствовалось каждым, и все облегченно вздохнули, когда в замке появился гость: совершенно неожиданно приехал в Рестович бывший учитель Ульриха, проведший когда-то четыре года в Ауенфельде и занимавший теперь видное общественное положение. В течение многих лет он даже не переписывался со своим бывшим воспитанником, прекратившим всякие сношения с родиной, а теперь случайно попал в те края, где находилось поместье Бернека, и решил навестить его. Ульрих, по-видимому, очень обрадовался гостю и предложил ему остаться погостить.
Профессор Роснер, занимавший теперь пост директора гимназии в Дрездене, принадлежал к числу тех добродушных людей, которые самого лучшего мнения о всех, и всегда готовы помочь своему ближнему. Он слегка сторонился госпожи Альмерс, известной ему еще по жизни в Ауенфельде, тем более что она даже теперь относилась к нему слегка покровительственно. Зато он с первого же дня подружился с Паулой; он болтал, гулял и был очень откровенен с нею. Жизнь Роснера сложилась очень удачно: он был вполне счастлив со своей женой и любил своих детей, которых у него было изрядное количество.
Во время одной из прогулок профессор, по-видимому, совершенно без задней мысли, спросил Паулу, довольна ли она своим положением у этой старой дамы с такими большими претензиями. Молодая девушка после некоторого колебания созналась, что собирается расстаться с госпожой Альмерс, и присоединила к этому робкий вопрос, не знает ли профессор кого-нибудь, кто бы мог ей дать подходящее место.
Он не дал ей договорить, а с удовольствием воскликнул:
– Да ведь это чудесно! Мы как раз ищем молодую особу для надзора за нашими младшими детьми, которые еще не ходят в школу! Приезжайте к нам, мы с радостью примем вас!
Молодая девушка онемела от радостного удивления. Это предложение являлось для нее неожиданным счастьем: оно снимало с нее тяжелую заботу о будущем и избавляло от горькой необходимости явиться нежеланным гостем своего опекуна и выслушивать его язвительные упреки.
Роснер, по-видимому, истолковал ее молчание колебанием и стал горячо убеждать молодую девушку:
– Конечно, у нас далеко не так важно, как здесь; мы люди простые и миллионами не обладаем, но зато у нас сияет солнце, а здесь – всегда полярный холод. Я знал госпожу Альмерс еще в Ауенфельде – она и там вносила с собой какую-то ледяную атмосферу. Я думаю, при ее приближении даже термометр опускается. Приезжайте к нам! Жалеть не будете. В доме, где хозяйкой моя жена, хорошо живется, да и я – человек покладистый. Наши ребята, вероятно, доставят вам иной раз немало хлопот, но они – хорошие детки и наверно полюбят вас. Давайте сейчас же покончим это дело; по рукам, не так ли?
Он протянул руку, и Паула ответила тем же, и с какой радостью! Она нисколько не скрывала ее и немного опешила, когда профессор начал говорить об условиях, причем коснулся их мимоходом, хотя они были блестящи. Молодая девушка была слишком счастлива, чтобы раздумывать об этом, и удовольствовалась бы самым небольшим содержанием.
Профессор был, по-видимому, чрезвычайно доволен тем, что Паула приняла его предложение, но сказал, что госпоже Альмерс пока вовсе незачем знать об этом. Молодая девушка тотчас же согласилась и с этим.
Через неделю профессор Роснер снова уехал, причем Бернек сам отвез его на станцию. По-видимому, его прежние дружеские отношения с бывшим учителем снова восстановились, к великому удовольствию госпожи Альмерс, которая не могла объяснить себе непривычную любезность своего обычно неприветливого племянника. Она нашла, что посещение профессора оказало на него в высшей степени благотворное влияние.
Это было в день отъезда профессора. Альмерс и Паула под вечер вернулись с прогулки по окрестностям замка. Эти прогулки были теперь крайне тягостны для Паулы. Госпожа Альмерс говорила с ней оскорбительным, ледяным тоном, а сегодня дала ей очень ясно понять, что время, данное ей на размышление, уже прошло.
Паула ничего не возразила на это, к большому удовольствию своей покровительницы; та сочла это доказательством того, что „упрямица“ осознала свою глупость и раскаивается в ней, и это настроило ее так благосклонно, что она отклонила намерение Паулы по обыкновению проводить ее в спальню и довольно милостиво проговорила:
– Останься еще на балконе, дитя мое, ты очень бледна и жалуешься на головную боль. Прохладный вечерний воздух будет тебе полезен, а я могу обойтись сегодня и без тебя.
С этими словами она ушла.
Паула облегченно вздохнула. В глубине души она считала, что поступила нехорошо, распорядившись своей будущностью без ведома своей покровительницы, но тут же у нее явилась мысль, что последняя угрожала ей разлукой и, безусловно, приведет свои слова в исполнение, если она останется при своем. Слава Богу, теперь ей не придется идти неизвестно куда, к чужим людям.
Незадолго до отъезда профессора Роснера пришло еще письмо его жены; она написала, что вполне одобряет его выбор и с радостью примет молодую девушку в свой дом. Профессор простился с Паулой очень тепло и сердечно, так что она даже терялась в догадках, чем именно она заслужила подобное отношение.
Ввиду подобного неожиданно благоприятного оборота своей жизни, Паула должна была бы быть очень довольна и благодарна, однако все время в ее душе появлялась какая-то непонятная, доселе не испытанная тоска. Быть может, это был страх пред неизбежным объяснением с госпожой Альмерс, хотя она знала, ей придется повторить лишь то, что она уже раз так решительно высказала.
Но куда девалось мужество, с которым она тогда восстала против нелюбимого мужа, которого хотели навязать ей. Это чувство исчезло у нее в мрачные минуты у часовни над окутанным туманом озером. То, что она узнала тогда, было еще мрачнее, но, тем не менее, из этих темных теней вырисовывалось нечто такое, чего Паула еще никогда не испытывала: сознание, что она любима!
Она отвергла руку человека, признавшегося ей в этом. Правда, тогда, она еще не знала его, но он слышал этот резкий отказ, – и тогда наступил решительный конец всему. Молодой девушке казалось теперь, что то счастье, о котором она так мечтала и которое хотела спасти своим „нет“, – было совсем близко, но теперь утрачено навсегда.
На террасу упала слабая полоса света: это Ульман зажег в гостиной большую висячую лампу и вышел затем на балкон к молодой девушке, которая молча стояла, облокотившись на перила.
– Только что вернулся домой наш барин, – сказал старик, – я всегда радуюсь, когда он приезжает домой засветло. Он очень часто ездит верхом по лесам в темноте, никакие просьбы и уговоры не помогают.
– Разве это опасно? – спросила Паула. – Я думала, что в окрестностях Рестовича совсем тихо.
– Как для кого! Вы, например, совершенно спокойно можете гулять по лесу, а барин... – совсем другое дело. А теперь этот шалый парень Зарзо опять появился здесь. Что ему нужно в Рестовиче?
– Лесник Зарзо? Я думала, что он уже уволен?
– Конечно! Уже на прошлой неделе говорили, что он скрылся, и я благодарил Бога, что мы, наконец, избавились от этого злющего парня; но он, должно быть, был где-нибудь недалеко, и сегодня Янко видел его. Тут что-нибудь да кроется, и надо держать ухо востро!
– Разве вы не говорили этого господину фон Бернеку? – с тревогой спросила молодая девушка.
– Конечно, говорил, но он только пожал плечами, и сказал: „Пусть только посмеет попасться мне на глаза!“ – вот и все! Ведь он не знает ни страха, ни осторожности. Этот негодяй Зарзо что-нибудь да замышляет! Я готов дать голову на отсечение, если это не так!
Паула молчала, она нашла крайне „немилосердным“ непреклонное, суровое „нет“, которым Бернек ответил на все просьбы и уверения лесника, теперь же ей казалось, что он был прав в своей суровости.
– Вот и профессор Роснер уехал, – снова начал Ульман, – это был такой приветливый барин, всегда веселый и довольный. Удивительная история вышла с его приездом!
– Я не нахожу ничего удивительного в том, что профессор захотел повидать своего бывшего ученика, когда он был тут поблизости; это вполне естественно.
Старик с таинственным видом покачал головой.
– Он вовсе не был тут; он спокойно сидел в Дрездене, когда барин послал ему телеграмму; после нее-то профессор и примчался сюда.
Молодая девушка, ничего не понимая, с изумлением смотрела на говорившего и, наконец, произнесла:
– Вы, вероятно, ошиблись. Они оба все время говорили о случайной встрече. Да и с какой стати они стали бы скрывать, если бы она была условлена заранее?
– Этого я не знаю. Ведь у нашего барина ничего не узнаешь: он все делает по своему, а почему и зачем – этого никто не знает. Он даже мне не доверил телеграммы, а велел Янко отнести ее на станцию и заплатил за нее уйму денег, потому что это было целое письмо в две страницы. Янка показывал ее мне, я мог прочитать только адрес: „Профессору Роснеру, Дрезден“. Остальное было написано по-французски, чтобы никто не мог понять. Утром телеграмма была отправлена, к вечеру уже пришел ответ, а через два дня явился профессор; он, вероятно, ехал на курьерском поезде.
Паула с возрастающим недоумением слушала старика; она еще ничего не могла понять, но в ее голове уже зарождалось смутное подозрение.
– В таком случае дело, вероятно, шло о чем-либо важном, – заметила она.
– Конечно, – подтвердил старый слуга, обиженный тем, что его не удостоили доверием, и в своей досаде болтавший о таких предметах, о которых в другое время он, вероятно, промолчал бы. – Ни с того, ни с сего никто не поедет за сотни верст из Дрездена сюда. Да и оба барина все время были вместе. Наш барин, между нами говоря, терпеть не может гостей, и вовсе не был в восторге, когда тетушка объявила о том, что приедет, а на этот раз был крайне любезен и чуть ли не на руках носил профессора, а то, что я слышал при его отъезде...
– Что вы слышали? Пожалуйста, расскажите это мне! – с тревогой воскликнула молодая девушка.
Старик пожал плачами.
– Правда, я ничего не понял, но все же это было странно. Я хотел доложить, что экипаж подан, и тут услышал из передней, как барин сказал профессору: „А теперь позвольте мне еще раз, нет – тысячу раз поблагодарить вас за ваше согласие! Вы были единственный, к кому я мог обратиться. Я вполне полагаюсь на ваше молчание, вы ведь дали мне слово, а что касается вашей супруги...“
„Она не проболтается, за это ручаюсь вам, Ульрих“, – сказал профессор. После этого они пожали друг другу руки, а я должен был доложить об экипаже. Госпожа профессорша там, в Дрездене, значит, тоже заодно с ними! Ну, вот я и спрашиваю вас, барышня: разве все это не странная история?
Ульман был очень удивлен, не получив ответа на свой вопрос. Было уже темно, а потому старик не мог видеть, как побледнела молодая девушка. В это мгновение раздался звонок из комнаты Бернека, и старый слуга повернулся, чтобы уйти.
– Надо идти к барину. Идите лучше в комнаты, барышня, а то уже становится прохладно и с озера поднимается туман. Вы простудитесь в таком легком платье. Пожалуйте в гостиную!
Паула последовала за ним; она была совсем ошеломлена тем, что только что слышала. Ульман ушел к своему барину, а молодая девушка осталась одна в гостиной. Висячая лампа освещала только часть этой большой комнаты, остальная же – тонула во мраке. Паула забралась в самый темный угол и опустилась там на диван.
Теперь она знала все! Последние слова рассказа Ульмана выдали ей, откуда исходило то предложение, которое она сочла счастливой случайностью; теперь пред нею восстали многие факты, до тех пор, благодаря ее неопытности, совершенно ускользавшие от нее. Профессор ведь даже и не спросил, почему она расстается с госпожой Альмерс; он и не осведомился о том, способна ли она занять место в его доме, но прямо вырвал у нее согласие; к тому же он, будучи лишь директором гимназии, да к тому же с кучей детей, в сущности, не был бы в состоянии предложить такие условия, какие были предложены ей. Во всем этом был замешан другой человек, а именно тот, которому она причинила такую боль, и который взял теперь ее судьбу в свои руки.
