Текст книги "Фея Альп (др. перевод)"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Он говорил таким деловым тоном, как будто речь шла о новой спекуляции. В сущности «обеспечение» племянницы было для него только сделкой, точно так же как помолвка его собственной дочери: в первом случае девушка шла в обмен на состояние, а во втором – на ум и талант; и Нордгейм мог, не стесняясь, говорить об этом с будущим зятем, который смотрел на дело с той же точки зрения и действовал на основании тех же принципов. Однако в настоящую минуту лицо Эльмгорста было необычно бледно и его глаза с каким-то непонятным выражением не отрывались от ярко освещенной картины в раме открытой двери.
– И ты думаешь, что фрейлейн фон Тургау согласится? – спросил он наконец медленно, не сводя с нее взгляда.
– Не будет же она так глупа, чтобы оттолкнуть свое счастье! Правда эта девушка – такая же фантазерка и упрямица, как ее отец, и в некоторых пунктах с ней не справишься; но на сей раз, я думаю, мы будем одного мнения: Вальтенберг с его эксцентричными наклонностями как раз во вкусе Эрны. Мне кажется, она была бы в состоянии разделить с ним его сумасбродную кочевую жизнь, если он не решится отказаться от нее.
– Почему же нет! – жестко проговорил Вольфганг. – Ведь жизнь в чужих странах, без дела и забот, так бесконечно поэтична и интересна! Обязанностей никаких, любуйся и мечтай под пальмами, и так всю жизнь, ничего не делая и наслаждаясь! Я нахожу жалким человека, который не умеет сделать ничего большего из своего существования. Я не мог бы так жить!
– Ты положительно горячишься! – сказал Нордгейм, удивленный его запальчивостью. – Ты забыл, что Вальтенберг родился богатым и с самого начала уже стоял на высоте. Такие люди редко годятся для серьезной деятельности.
Он повернулся к вошедшему лакею, чтобы отдать какие-то распоряжения. Вольфганг, мрачный, неподвижный, продолжал стоять, не отрывая глаз от белой фигуры, от этого «существа, как бы сотканного из воздуха и снега горных вершин со сказочными цветами их вод на белокурых локонах». Едва слышно, но с выражением глубокой горечи он прошептал:
– Да, он богат и к тому имеет право быть счастливым!
Глава 7
Дом Вальтенберга располагался довольно далеко от центра города. Эта большая красивая вилла, стоящая среди сада, была выстроена отцом теперешнего владельца. Со времени его смерти она пустовала, потому что сын постоянно путешествовал; он поручил присмотр за виллой управляющему, который в числе других обязанностей должен был также распаковывать посылки, приходящие время от времени из дальних стран, и расставлять присылаемые предметы. Наконец, по прошествии десяти лет, запертые ставни и двери опять отворились, и комнаты ожили.
Большая средняя комната с балконом сохраняла обстановку, заведенную при жизни старика. Здесь все было солидно и комфортабельно, как в старинных мещанских домах. Впрочем, люди, находившиеся в комнате в настоящее время, составляли весьма резкий контраст с ее обстановкой: негр с курчавыми волосами и стройный мальчик-малаец, оба в фантастических и живописных одеяниях хлопотали вокруг стола, расставляя на нем цветы и десерт, в то время как третий давал им нужные указания. Это был пожилой человек, высокий, костлявый, но, видимо, обладавший большой физической силой. В его коротко остриженных волосах уже пробивалась седина, морщинистое, обожженное солнцем лицо мало отличалось цветом от коричневой физиономии малайца, а на этом темном лице блестела пара чисто германских голубых глаз, и с губ срывались грубые, неподдельно немецкие звуки.
– Цветы на середину! – командовал он. – Стол должен иметь поэтический вид, сказал хозяин, значит, извольте постараться, чтобы это была сама поэзия. Саид, дурень, ну можно ли ставить две вазы с фруктами рядом, точно двух гренадеров! Ставь по концам стола! А ты куда лезешь с бокалами, Джальма? Вино должно быть на боковом столе, понял?
– О yes, master[1]1
О да, мастер! (англ.)
[Закрыть], – заверил негр, но немец накинулся на него, а заодно и на мальчика.
– Говорите по-немецки! Еще не выучились? Вы теперь в Германии, в этой покинутой богом стране, где в марте еще можно отморозить нос, а солнце светит раз в месяц, да и то лишь по распоряжению начальства. Я так же не переношу ее, как и господин Вальтенберг, но если вы не научитесь у меня говорить по-немецки, то помилуй вас Бог!
– Я уже говорить немецки, мастер Хрон, чудесно! – объявил Саид с величайшим самодовольством.
– Чудесно, еще бы! Даже мое имя не умеешь выговорить. Меня зовут Фейт Гронау, а не «мастер Хрон», сто раз повторяю тебе одно и то же, но где же понять такому язычнику!
При этом упреке физиономия Саида выразила высшую степень оскорбления.
– Извините, я тож быть добрый христианин.
– По крайней мере, ты крещен, – сухо сказал Гронау. – А все-таки ты – полуязычник, а Джальма и совсем язычник: у него никакими силами не выбьешь из головы его Аллаха да Магомета и не втиснешь туда взамен Господа Бога. Джальма, отчего ты вытаращил глаза? Опять не понял, что я сказал?
Малаец отрицательно замотал головой, так что Саид со своим «чудесным» знанием языка счел себя обязанным прийти ему на помощь и перевести слова Гронау.
– Все это оттого, что господин постоянно говорит с вами на вашем тарабарском языке, – ворчал Гронау. – Ну, стол готов. Одни цветы да фрукты, а путного ничего, ни съесть, ни выпить. Надо полагать, в этом и заключается поэзия, по-моему же – просто сумасшествие. Впрочем, это одно и то же.
– И леди приедут? – с любопытством спросил Саид.
– Дамы! – поправил ментор. – Да, к сожалению, приедут. Удовольствия мало, зато честь, потому что в этой стране с ними обращаются до безобразия почтительно, совсем не так, как с вашими черными и коричневыми женщинами, так что вы подтянитесь!
Дверь отворилась, и вошел хозяин дома. Он мельком осмотрел стол, велел Саиду отправиться в переднюю, сказал несколько слов по-малайски Джальме, который вслед за этим тоже исчез, и обратился к Гронау:
– Господин Нордгейм просит извинить, что не может приехать, но остальные будут, господин Герсдорф тоже обещал. Следовательно, вы избежите на сегодня встречи, которой боялись, Гронау.
– Боялся? – повторил Фейт. – И не думал бояться! Конечно, невелико удовольствие получить милостивый кивок от товарища детских игр, с которым был когда-то на «ты», и представиться ему в некотором роде в качестве слуги.
– Моего секретаря, – с ударением поправил Вальтенберг. – Мне кажется, в этой должности нет ничего унизительного.
Гронау пожал плечами.
– Секретарь, дворецкий, компаньон – все в одном лице. Впрочем, вы всегда обращались со мной как с соотечественником, а не как с подчиненным. Когда вы выудили меня в Мельбурне, я почти умирал от голода, да и умер бы без вас, награди вас Господь!
– Вздор! – сказал Эрнст. – Вы стали для меня неоценимой находкой благодаря вашему знанию языков и практической опытности, и я думаю, мы оба вполне удовлетворяли друг друга в течение этих шести лет. Так вы с Нордгеймом были друзьями?
– Да, мы вместе выросли, как дети соседей, и потом наша дружба продолжалась, пока жизнь не разбросала нас. Он заранее предсказывал мне, что я останусь бедняком, – мне и Бенно Рейнсфельду, который был третьим в нашей компании.
Вальтенберг подошел к окну и с нетерпением смотрел на улицу, но слушал внимательно.
– Разумеется, мы все трое строили грандиозные планы, – продолжал Гронау с добродушной иронией. – Я собирался пуститься в Божий свет и вернуться набобом с мешками золота, Рейнсфельд хотел удивить человечество каким-нибудь изобретением, только умный Нордгейм молчал и поливал холодным душем наши горячие головы. «Из вас обоих ничего не выйдет, – говорил он, – потому что вы не умеете рассчитывать». Мы смеялись над этим двадцатилетним мудрецом, проповедующим трезвые взгляды и расчетливость, но он оказался прав. Я немало шатался по свету и за что только ни брался, всякий раз что наживал, то и спускал, и остался беден как церковная мышь. Рейнсфельд со всем своим талантом застрял где-то жалким инженеришкой, а наш товарищ Нордгейм стал миллионером, железнодорожным королем, и все оттого, что умел рассчитывать.
– Да, он всегда был на это мастер, – холодно сказал Вальтенберг. – Однако вот и наши гости.
Он быстро отошел от окна и пошел встречать приехавших. Перед подъездом остановился экипаж, в котором сидела баронесса Ласберг с Алисой и Эльмгорстом. Вольфганг не мог уклониться от обязанности сопровождать невесту, а отказаться всем от приглашения под каким-нибудь предлогом казалось невозможным, так как его будущий тесть настойчиво желал, чтобы оно было принято. Эльмгорст покорился необходимости, но всякий, кто знал его ближе, мог бы видеть, что он приносит этим жертву, хотя у него, как и у хозяина, не было недостатка в любезности. Оба с первой минуты знакомства почувствовали друг к другу инстинктивную антипатию и проявляли только холодную вежливость.
– Фрейлейн фон Тургау немножко опоздает: она заехала к Эрнстгаузенам за баронессой Валли.
Сообщившая это баронесса Ласберг сама недоумевала. По ее расчетам, Валли еще вчера должна была уехать в деревню под надежную охрану дедушки и вдруг сегодня утром прислала Эрне записку с просьбой захватить ее с собой, когда они поедут к Вальтенбергу; следовательно, отъезд был на несколько дней отложен. Но неудовольствие баронессы превратилось в негодование, когда она увидела входящего Герсдорфа. Значит, настоящее свидание! И они осмелились приплести сюда еще и нордгеймских дам, встречаясь, так сказать, под их прикрытием! Это не могло и не должно было оставаться скрытым от родителей, они сегодня же должны узнать все – и баронесса Ласберг, не имевшая ни малейшего расположения к роли ангела-хранителя, оказала Герсдорфу ледяной прием. Увы, это не произвело на Герсдорфа никакого впечатления, его лицо прямо-таки светилось, и он был необыкновенно оживлен и весел.
Тем временем Эрна, по уговору, подъехала к дому Эрнстгаузенов и послала наверх лакея. Через пять минут появилась Валли; она прыгнула в экипаж и бросилась на шею подруге так бурно, что та в испуге отшатнулась.
– Что с тобой, Валли? – спросила она. – Ты себя не помнишь!
– Я помолвлена! – ликовала Валли. – Я невеста Альберта, и через три месяца свадьба! О, чудный, несравненный дедушка! Я бросилась бы ему на шею, как сейчас тебе, если б только он не был такой противный.
– Твои родители согласились? Так вдруг? Ведь еще несколько дней назад это казалось невозможным.
– Нет ничего невозможного на свете! О, как я молила небо, чтобы дедушка выкинул какую-нибудь глупость, но что ему придет в голову такая штука, мне и во сне не снилось!
– Да говори же толком! Скажи, наконец, в чем дело, – воскликнула Эрна, с неудовольствием глядя на сияющее счастьем лицо маленькой баронессы.
– Он женился, – выпалила Валли, – женился в семьдесят лет, и теперь он – новобрачный! Умереть можно со смеху! – И она, бросившись в подушки кареты, хохотала до того, что слезы выступили у нее на глазах.
– Старый барон… женился? – переспросила Эрна, не веря своим ушам.
– На какой-то девице из древнего-предревнего рода. Оказывается, все было решено, только дедушка держал это в тайне, потому что боялся сцен с моими родителями. Он для того и приезжал, чтобы взять назад из суда свое завещание, а как только вернулся, то сейчас же женился и все свое состояние отказал жене, и мы не получим ровнешенько ничего, и я больше не «партия»… Подумай только, какое счастье! Папа и твоя мудрая воспитательница составили настоящий заговор! Меня решили упаковать, как почтовую посылку, и отправить по адресу дедушки. Все мои слезы ни к чему не привели, и чемоданы были уже уложены. Вдруг приходит письмо от дедушки с уведомлением о свадьбе. У папы был такой вид, точно его хватил удар, у мамы сделалась истерика, а я протанцевала вокруг своей комнаты и выкинула вещи из чемоданов, потому что о поездке не могло быть и речи. На другое утро у нас в доме царило такое настроение, как будто целых десять громов грянуло. Дедушка попал в немилость, папа и мама вели долгие тайные переговоры, а когда после обеда явился Альберт, его сейчас же приняли.
– И ты чувствовала себя безгранично счастливой – могу себе представить! – вставила Эрна.
– Нет, сначала я была возмущена до глубины души!.. Альберт держал себя невыносимо прозаично, когда просил моей руки! Вместо того чтобы говорить о нашей вечной, безграничной любви и наших уже наполовину разбитых сердцах, он принялся самым точным образом высчитывать моим родителям, что приносит ему практика, сколько он уже заработал и сколько еще надеется заработать. Я была вне себя от этих отвратительных расчетов, разумеется, я опять стояла у замочной скважины и все слышала, – но папа и мама становились все приветливее. Под конец позвали меня, и пошли объятия, растроганные речи и слезы. Я тоже плакала и очень рассердилась на Альберта за то, что он не пролил ни единой слезинки. Дедушке отправили телеграмму – пусть немножко испортит ему медовый месяц, а завтра будет напечатано объявление о нашей помолвке, и через три месяца свадьба!
От избытка блаженства маленькая баронесса опять бросилась на шею подруге. Но в это время экипаж остановился перед виллой Вальтенберга, и для Валли наступил момент великого торжества, которым она насладилась вполне.
Пока хозяин здоровался с Эрной, Герсдорф поспешил навстречу невесте, чем навлек на себя мечущий молнии взгляд баронессы Ласберг.
– Я думала, что вы уже в деревне, баронесса, – сказала она Валли как нельзя более резким тоном.
– О нет, – возразила та с невиннейшей и кротчайшей улыбкой. – Я действительно собиралась съездить к дедушке, но так как он женился…
– Кто? – спросила старуха, думая, что ослышалась.
– Мой дедушка, барон Эрнстгаузен из Франкенштейна. А я тоже помолвлена: позвольте представить вам, баронесса, моего жениха.
Улыбка, с которой Вальтенберг принял это известие, показывала, что он уже знает новость. Зато баронесса Ласберг буквально лишилась языка и только когда кругом посыпались поздравления, овладела собой настолько, чтобы выговорить пожелание счастья; впрочем, оно звучало весьма холодно и церемонно и было принято молоденькой невестой с самой прелестной злостью. Но Валли не могла долго злиться сегодня, избыток счастья и бьющая через край веселость заставили ее забыть все.
Вследствие этого обстановка стала очень непринужденной и оживленной, хотя на столе и не было «ничего путного ни съесть, ни выпить», по выражению Гронау. В таком же веселом настроении все встали из-за стола, чтобы идти осматривать коллекцию, под которую был отведен весь второй этаж дома.
Когда перед гостями отворилась высокая дверь, им в самом деле показалось, будто их перенесли на ковре-самолете в залитые солнцем, блещущие красками чужие края. Сокровища всех стран и широт были собраны здесь в таком громадном количестве, какое было доступно только человеку, путешествовавшему много лет и располагавшему неограниченными средствами. Однако расстановка этой во многих отношениях бесценной коллекции привела бы в отчаяние человека науки, потому что она не подчинялась никаким правилам, а имела единственную цель – произвести художественный эффект. И он был достигнут вполне.
Настоящие восточные ковры разнообразных рисунков и цветов покрывали стены и драпировали окна и двери. В простенках висело оружие самого странного вида, военное снаряжение различных племен, живущих вдали от всякой культуры, пестрые украшения из перьев, опахала из пальмовых листьев. Рядом с блестящими шелковыми тканями и затканными золотом вуалями располагалась удивительная утварь и посуда, начиная с глиняной кружки для воды и кончая драгоценными кубками из благородных металлов, лежали редкие раковины и подымались исполинские ветки кораллов. Тут на полу расстилалась львиная шкура, там пестрая змея с высунутым жалом выползала из мха у подножия группы растений; стаи птиц, блещущих яркими красками юга, как живые, качались на ветках, а огромный тигр смотрел на вошедших желтыми стеклянными глазами так грозно, точно готовился сделать прыжок. Саид и Джальма в своих живописных одеяниях дополняли эту фантастическую картину.
Вальтенберг был столь же сведущим, как и любезным гидом. Он вел своих гостей из комнаты в комнату, с удовольствием отмечая, что его сокровища вызывают восторг. Само собой выходило, что, давая объяснения, он говорил и об обстоятельствах, при которых приобрел то или другое свое сокровище, и о месте, где это было, и таким образом развертывал перед глазами слушателей картину жизни, пестрой сменой опасностей и удовольствий, походившей на опьяняющую волшебную сказку. То, что он обращался преимущественно к Эрне, было вполне естественно: она одна действительно понимала и чувствовала своеобразный фантастический характер окружающего – он видел это по ее замечаниям. Эльмгорст, очевидно, нарочно не хотел показывать интереса и хранил вежливую, холодную сдержанность, Алиса же и баронесса Ласберг проявляли только поверхностное любопытство, которое всегда возбуждает все необычное.
Герсдорф служил проводником для своей невесты, но это была нелегкая задача, потому что Валли хотела все видеть и всем восхищалась, но видела, в сущности, только своего Альберта и не отпускала его от себя ни на шаг. Она порхала вокруг него, подобно одному из легкокрылых колибри из коллекции, кричала от восторга при виде какого-нибудь незнакомого удивительного предмета, как расшалившийся ребенок, к великому неудовольствию баронессы Ласберг, которая наконец почувствовала себя обязанной вмешаться, хотя по опыту знала, как мало это принесет пользы.
– Милая баронесса, мне хотелось бы обратить ваше внимание на то, что и невеста должна соблюдать приличия, – начала она свое поучение в одной из оконных ниш. – Ей следует помнить о своем женском достоинстве, а не показывать всем и каждому, что она вне себя от счастья. Помолвка – это…
– Нечто дивно прекрасное! – перебила ее Валли. – Интересно было бы знать, как держал себя в день помолвки дедушка: хотелось ли ему так же танцевать, как мне?
– Можно подумать, что вы еще совсем дитя, Валли! Посмотрите на Алису: она тоже невеста и тоже всего несколько дней как стала ею.
Валли с выражением комического ужаса сложила руки.
– Да, но быть такой невестой – не дай бог! Впрочем, пардон, Алиса совершенно довольна, а господин Эльмгорст ведет себя в высшей степени примерно. Только и слышно: «Что угодно, милая Алиса?», «Как прикажешь, милая Алиса!» Но если бы мой жених выказывал по отношению ко мне такую скучную, холодную учтивость, я сию же минуту вернула бы ему кольцо.
Баронесса Ласберг, вздохнув, отказалась от надежды внушить чувство приличия молодой девушке. Валли стрелой вылетела из ниши и тотчас повисла на руке жениха.
Эльмгорст разговаривал с Гронау, который был представлен ему, как и остальным, в качестве секретаря. Разговор шел, разумеется, о коллекции; указывая на негра и малайца, которые по знаку своего господина подавали то один, то другой предмет, чтобы его могли рассмотреть вблизи, Вольфганг сказал:
– Господин Вальтенберг, кажется, любит чужеземное и в своем ближайшем окружении: он взял себе прислугу из разных широт, да и вы, несмотря на ваше имя и немецкий язык, кажетесь иностранцем.
– Совершенно справедливо, – подтвердил Гронау. – Я не был в Германии двадцать пять лет и уже не думал, что когда-нибудь еще увижу старую Европу. Мы с господином Вальтенбергом встретились в Австралии; этого чернокожего, Саида, мы привезли с собой из турне по Африке, а Джальму нашли всего год назад на Цейлоне, вот отчего он так еще глуп. Теперь нам не хватает китайца с косой и каннибала с островов Тихого океана, тогда зверинец будет полон.
– О вкусах не спорят, – ответил Эльмгорст, пожимая плечами. – Боюсь только, что господин Вальтенберг по всем своим привычкам станет до такой степени чужим родине, что в конце концов окажется не в состоянии жить здесь.
– Да мы и не имеем ни малейшего намерения здесь жить, – заявил Гронау с грубой откровенностью. – Мы уедем, как только будет можно.
При последних словах из груди Вольфганга невольно вырвался вздох облегчения.
– Вы, кажется, не особенно высокого мнения о своем отечестве? – заметил он.
– Далеко не высокого. Надо стоять выше национальных предрассудков, говорит господин Вальтенберг, и он прав. Он прочел мне целую лекцию на эту тему, когда я на обратном пути сцепился с хвастунишкой-американцем, осмелившимся ругать Германию.
– И вы с ним из-за этого поссорились?
– В сущности, нет, я только разбил ему нос, – хладнокровно ответил Гронау. – До ссоры дело не дошло, потому что он сию же минуту очутился на полу. Понятно, он вскочил и в ярости побежал к капитану требовать удовлетворения, и капитан явился ко мне с выговором, но получил в ответ несколько немецких грубостей; под конец вмешался господин Вальтенберг и заплатил этому человеку за разбитый нос, а ко мне все на пароходе почувствовали необычайное почтение.
– Да, мне стоило труда замять эту историю, – сказал Вальтенберг, услышавший последние слова. – Если бы американец не удовлетворился деньгами, то за нарушение порядка на судне пришлось бы серьезно поплатиться. Вы вели себя как рассерженный боевой петух, Гронау, а между тем дело выеденного яйца не стоило. Кому какое дело до чужих мнений? Этот человек отстаивал свою точку зрения, как вы свою, и имел на это полное право.
– Кажется, вы действительно выше «национальных предрассудков», господин Вальтенберг, – сказал Вольфганг с иронией.
– По крайней мере, я считаю честью для себя быть по возможности свободным от них, – прозвучал вполне определенный ответ.
– Есть обстоятельства, когда человек не может и не должен быть от них свободен. Возможно, вы и правы, но я в данном случае на стороне господина Гронау и поступил бы точно так же.
– В самом деле? Удивительно, я менее всего ожидал бы этого от вас. По-моему, вы вряд ли способны позволить себе увлечься. Весь ваш облик дышит такой уверенностью и спокойствием, таким полнейшим самообладанием, что я убежден – вы при любых обстоятельствах хорошо знаете, что делаете. Мы, идеалисты, к сожалению, не таковы, нам следовало бы поучиться у вас.
Слова Вальтенберга звучали вежливо, даже любезно, но Вольфганг почувствовал скрытую в них шпильку и, смерив противника взглядом с головы до ног, произнес:
– Вот как! Вы считаете себя идеалистом?
– Разумеется. Или, может быть, вы причисляете себя к идеалистам?
– Нет, – холодно сказал Вольфганг. – Но я причисляю себя к людям, которые не сносят оскорблений, и в случае надобности докажу это.
Он поднял голову так вызывающе, что Вальтенберг понял необходимость пойти на попятную. Но вся его душа восставала против того, чтобы уступить «карьеристу», и, может быть, разговор принял бы весьма серьезный оборот, если бы не вмешался Герсдорф. Не подозревая, что тут происходит, он совершенно непринужденно обратился к Вольфгангу:
– Я только что узнал, что вы завтра уезжаете. Могу я просить вас передать от меня поклон моему кузену Рейнсфельду?
– С удовольствием. Можно сообщить ему также о вашей помолвке?
– Пожалуйста. Я напишу ему подробно и, возможно, заеду с женой во время свадебного путешествия…
Вальтенберг отошел. Он вовремя вспомнил, что как хозяин дома не должен вызывать ссору со своим гостем, и потому разговор прервался для него чрезвычайно кстати. Но Гронау остался и слышал слова Герсдорфа.
– Виноват, господа! – вмешался он. – Вы упомянули сейчас имя, знакомое мне с детства. Вы говорите об инженере Бенно Рейнсфельде из Эльсгейма?
– Нет, о его сыне, – сказал Герсдорф, немного удивленный, – о молодом враче, товарище господина Эльмгорста.
– А отец?..
– Давно умер, больше двадцати лет назад.
Коричневое лицо Гронау как-то странно передернулось, и он быстро провел рукой по глазам.
– Да, конечно, я и сам мог бы это сообразить. Когда спрашиваешь о ком-нибудь после двадцати пяти лет отсутствия, то должен ожидать, что смерть уже похозяйничала в рядах старых друзей и товарищей. Так Бенно Рейнсфельд умер! Он был лучшим из всех нас и самым даровитым. Но богатства он, верно, не нажил при всем своем таланте изобретателя?
– Разве у него был такой талант? – спросил Герсдорф. – Я никогда не слышал об этом. Во всяком случае, он не достиг известности, потому что умер простым инженером. Его сын пробился в люди исключительно собственными силами, но стал дельным врачом, спросите господина Эльмгорста.
– Даже превосходным врачом, – подтвердил Вольфганг. – Только он слишком скромен, не умеет обратить внимания на себя и свою деятельность.
– Это у него от отца, – сказал Гронау. – Тот всегда оставался на заднем плане и позволял эксплуатировать себя всякому, кому не лень. Царствие ему небесное! Это был самый лучший, верный товарищ, какого только посылала мне судьба…
Тем временем Вальтенберг стоял с Эрной в другом конце зала. Показывая ей редкие кораллы, он спросил:
– Так вам интересно? Я был бы очень счастлив, если бы мои «сокровища», как вы их называете, возбудили нечто большее, чем мимолетный интерес. Может быть, они до известной степени оправдают меня в ваших строгих глазах, в которых я до сих пор читаю упрек. Признайтесь, вы не можете простить всесветному бродяге того, что он стал чужим своей родине?
– Но, по крайней мере, я нашла ему теперь извинение, – ответила Эрна с улыбкой. – В этом сказочном мире, который окружает нас здесь, в самом деле, есть что-то чарующее: невозможно не поддаться его обаянию.
– А между тем это только немые, мертвые свидетели жизни, которая кипит там, вдали, во всей своей никогда не иссякающей полноте. Если бы вы увидели все это живым и на своем месте, то поняли бы, почему я не могу долго выдержать под здешним холодным северным небом, почему меня неудержимо тянет назад, в страны, где светло и тепло. Вы и сами не уехали бы оттуда.
– Может быть. Но может быть и так, что в ваших солнечных странах мною овладела бы тоска по моим холодным родным горам. Однако не будем спорить, решить этот вопрос можно было бы, только попробовав, а я едва ли когда-нибудь попробую. Мы, женщины, не пользуемся безграничной свободой, не можем разъезжать по свету одни, ни о чем не заботясь, как вы.
– Одни! – повторил Эрнст, понижая голос. – Вы могли бы вверить свою охрану человеку, который показал бы вам этот мир и для которого было бы счастьем ввести вас в царство света и тепла. Может быть, вы вступите в него когда-нибудь об руку… с мужем.
Последнее слово было произнесено так тихо, что Эрна одна могла слышать его. Пораженная, она вопросительно взглянула на собеседника и встретилась с устремленным на нее жгучим, страстным взглядом. Она побледнела и невольно отшатнулась.
– Это в высшей степени неправдоподобно, – проговорила она, – для такой жизни надо иметь природные задатки, а я…
– У вас есть задатки! – перебил Вальтенберг почти бурно. – У вас одной из сотен женщин! Я убежден в этом!
– Неужели вы такой знаток людей? – сдержанно спросила Эрна. – Мы видимся сегодня только второй раз, при таких условиях судить о чужом характере довольно смело.
– Вы правы, фрейлейн, – ответил Вальтенберг обиженно. – В здешнем мире формальностей и церемоний легко ошибиться в суждении о чьем-либо характере. Здесь не признают горячих душевных движений, и пылкое слово, невольно сорвавшееся с языка, считается дерзостью. Здесь на все есть свое время и свои правила… Прошу извинить, я забыл об этом!
Он поклонился и отошел к другим дамам.
Эрна с облегчением перевела дух. Она принимала явное предпочтение хозяина дома без всякой задней мысли, не придавая ему значения и не подозревая о планах дяди. Именно поэтому она не могла сердиться на этого человека, далекого от всяких расчетов. С его стороны, конечно, смело делать такие намеки уже при второй встрече, но они отнюдь не были оскорбительными, а Эрна даже любила все смелое, необычное, все, что не следует принятым правилам и формам. Почему же ее испугало это полупризнание, почему ее охватил такой жгучий страх при мысли, что она действительно может быть поставлена в необходимость дать решительный ответ. Она сама не могла объяснить это себе.
Баронесса Ласберг напомнила, что пора ехать. В самом деле, гости засиделись и начали поспешно прощаться. Последовал обмен приветствиями и выражениями благодарности. Вальтенберг прилагал все усилия, чтобы до последней минуты оставаться любезным хозяином, но ему никак не удавалось справиться с дурным настроением, в которое привело его окончание разговора с Эрной. В его поведении чувствовалась натянутость, когда он провожал гостей, и для него было облегчением, что они наконец уезжают. Мрачно посмотрел он вслед отъезжающему экипажу и пошел назад в только что покинутые комнаты.
Вальтенберга глубоко рассердил полученный от Эрны отпор, подействовавший на этого страстного человека, как дыхание ледяного севера, и он искал успокоения в своем возлюбленном Востоке, окружавшем его своей красочной роскошью. Но как будто и здесь остался след от пронесшегося холодного дыхания: все вдруг показалось Эрнсту бесцветным, безжизненным! Это было лишь мертвое подражание действительности.
– Мастер Хрон, что с господином? – спросил Саид, входя с Джальмой через некоторое время в комнату с балконом, чтобы убрать со стола.
– Он хочет быть один, он в очень дурном духе.
– Да, в очень дурном, – подтвердил Джальма, научившийся пока лишь нескольким немецким словам.
Гронау и сам заметил, что Вальтенберг расстроен, но не мог объяснить себе причины, а потому помедлил с ответом. Но он никогда не лез за словом в карман и на этот раз, сам того не подозревая, напал на истину, когда заявил коротко и ясно:
– Это оттого, что он пригласил дам. От них всегда бывают неприятности.
– О! Всегда? – спросил Саид, которому дело казалось не совсем ясно.
– Всегда! – решительно повторил Гронау. – Белые они, черные или коричневые – безразлично: все приносят с собой неприятности, а потому надо обходиться без них и держаться от них подальше. Зарубите это себе на носу, повесы вы этакие!
