Текст книги "Мюссера"

Автор книги: Эля Джикирба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Огород-огород, упругие тела болгарского перца, небольшие ярко-красные помидоры, жгучий даже на взгляд абхазский перец, из которого, высушенного на солнце и завязанного причудливым кроваво-красным каскадом, бабушка сделает зимой суровую гудаутскую аджику  – крупная соль-перец-немного сухой киндзы, никаких иных специй, здесь вам не королева столов, Мингрелия, где над едой колдуют. Здесь и вареники величиной с ладонь, и ореховая подлива лишь напоминает то, чем должна быть на самом деле, и мята не в чести, а значит, и молодой сыр не подаётся к столу в мятном соусе с причудливым названием «гебжальапир куаль», или просто,»гебжьалиа», и даже лепёшка-ачашв (хачапури) толстая и с сахаром, что всегда поражает городскую девочку до глубины души.  Зато кольраби-ахул засаливается так, что превращается в изысканное блюдо, мясо деревенской птицы, бегающей по двору и поедающей травку и мелкие камешки вкусно-жгуче из-за собственного аромата и аджики, а молодой сыр жарят с той же аджикой в нерафинированном (другого, пальмового, суррогатного, ещё нет) подсолнечном масле и едят с пышным гудаутским хлебом, обмакивая его в упругую тянущуюся массу.

Покрытые пушком нежно-салатовые огурчики, наскоро сорванный и слегка ополоснутый колодезной водой и заброшенный в урчащее чрево котелка пучок зелени, пиршество вкуса и духа, сладкий дурман детства, не истреблённые никакими ресторанными изысками воспоминания.

Папа Аслан складирует влажные от субтропических зимних дождей и прихваченные декабрьским холодом яблоки в амбар, перекладывает их листьями папоротника, и возит частями в город, где семья ест пахучие, насыщенные влагой и глюкозой плоды аж до апреля.

Радуют глаз и возбуждают аппетит красная и зелёная алыча, и белая сдвоенная  слива, из которой получается сумасшедшее варенье, и которой тоже уже нет, или почти нет в абхазских сёлах. К августу поспевает орех-фундук, а начиная с июля на всех деревенских обочинах пестрит иссиня-чёрными россыпями на колючих упругих ветках-присосках ежевика.

Деревья манят городскую девочку сюжетами игр на толстых гладких ветвях, летают в поисках крошечной жужжащей еды стрижи и ласточки, с гудением носятся в вечереющем воздухе перламутровые стрекозы, а в дупле огромного шишастого граба, растущего на обочине дороги, в одно лето поселяются не менее огромные и очень красивые шмели. Гнездо приходится уничтожить после того, как шмелиная пара в буквальном смысле слова нападает на Тамилу, сестру городской девочки. Нападение происходит глубокой ночью, во сне. Один из шмелей жалит Тамилу в голову дважды, возможно в нападении участвует и второй, во всяком случае, его обнаруживают тут же, на подушке, разбуженные истошным криком пострадавшей взрослые.

В доме начинается переполох, бегают с керосиновыми лампами в руках мама и бабушка ( в те времена в селе ещё нет электричества), ищет возможно притаившихся в темноте ещё шмелей папа, громко плачет искусанная Тамила. Но никакие крики и шум не способны разбудить набегавшуюся за день городскую девочку и она крепко спит там же, рядом. И услышит о страшных подробностях ночи лишь наутро, одновременно с недоумениями взрослых по поводу её вселенского равнодушия и столь же масштабной обидой сестры: это надо же, даже не проснуться, когда все кричат и бегают вокруг.

– Меня ужалил шмель два раза, а ты даже не проснулась, – со слезами обиды в голосе упрекает городскую девочку Тамила.

Городской девочке очень стыдно сознавать собственную чёрствость и одновременно она удивлена, что сестра жива и здорова, когда, как минимум, должна была попасть в гудаутскую больницу, а может быть – о ужас – даже умереть, как это случилось с неким мальчиком из тут же названной бабушкой Тамарой фамилии.

А ещё, несмотря ни на что, ей страшно жалко шмелей, поскольку папа тогда же, ночью, уничтожает их гнездо.

Рецепт уничтожения прост и известен сельским испокон века. Нужно засунуть в гнездо пропитанный маслом или бензином подожжённый факел и буквально выжечь им содержимое дупла.

Выжигать гнездовье в итоге придётся несколько раз, поскольку шмели упорно возвращаются и селятся неподалёку. Они сдадутся в предсказуемо проигрышной схватке с человеком за территорию лишь после того, как спилит  шишастое дерево некий деревенский доброхот.

*

В Амбаре дети отовсюду, со всего Союза, но городская девочка выделяет именно тех, кого привозят из грузинской глубинки. И выделяет потому, что дети из Грузии совершенно не говорят по-русски, что по мнению городской девочки выглядит странно. В  родном Сухуме (тогда ещё Сухуми) грузинские дети, как правило, владеют русским, особенно те, кто учится в русских школах. Даже соседи городской  девочки по двору, чьи родители приехали жить в Абхазию совсем недавно из Зугдидского района, или из Кутаиси и Сенаки (тогда Цхакая). Ломано, но быстро, соседи осваивают русский, чему немало способствуют дворовые игры, в которых городская девочка уверенно чувствует себя лидером, поскольку старше остальных по возрасту, к тому же её голова всегда полна игровых сюжетов.

«Как можно совсем не говорить по-русски? – думает городская девочка, глядя на грузинских детей в лагере. – Это же так неинтересно».

Русский язык – главный в жизни городской девочки. Он повсюду. И в библиотечных книгах, ведь мама городской девочки тогда ещё работает библиотекарем, а не учителем, как будет позже, и в городском  дворе, и на улицах, и на набережной, где можно покушать мороженого в кафе гостиницы «Абхазия», именуемого в народе по-своему, «Под Абхазией», и на загородных дорогах, и в рейсовых автобусах и электричках. И хотя городская девочка часто слышит от мамы, что надо учить абхазский, она не обращает на это особенного внимания, поскольку владение родным языком ещё не успело войти в основную систему ценностей её находящегося на ранней стадии национального сознания. Да и сельские при общении с городской девочкой  почему-то переходят на русский. На русском же общается с сёстрами и бабушка Тамара.

– Мама, почему вы не говорите с девочками по-абхазски? – часто слышит городская девочка  полные скрытого возмущения вопросы мамы к бабушке Тамаре во время её кратких летних визитов из города. – Они всё лето в деревне, могли бы уже овладеть родным языком в совершенстве.

Бабушка на возмущения мамы обычно никак не реагирует. Разве что произнесёт для вида пару фраз на абхазском, обращаясь к внучкам, и вновь переходит на русский.

Какая разница, на каком языке говорят девочки. Вот, если бы они были мальчиками…

*

Жизнь в лагере подчинена строгому распорядку, удивляющему городскую девочку своей непривычной для неё демонстрацией коллективной вовлечённости в одно общее дело.

«Курадгеба, курадгеба! Пирвели разми вицвевт сасадилоши!" (Внимание, внимание, первому отряду пройти в столовую), периодически грохочет на грузинском усиленный динамиком женский голос и дети из Грузии группами и поодиночке направляются в сторону выстроенного неподалёку от остатков крепостной стены здания.  Затем в динамиках грохочет голос, приглашающий уже на русском. Вскоре на всей территории наступает относительная тишина, сменяющаяся на практически полную во время «тихого часа».

Городской девочке ужасно хочется ходить  в столовую вместе со всеми, и вообще, ходить, как и они, в пионерских галстуках, и жить в маленьких домиках с остроугольными крышами. Однако самое понятие «пионерский лагерь» в семейном лексиконе отсутствует напрочь, и не только по-малолетству сестёр, а в принципе.

В семье не принято отпускать детей в лагеря. Зачем лагерь, когда есть деревня, и вообще, девочкам из абхазской семьи вовсе не обязательно находиться где-то без родственного присмотра.

Неприятие лагерной формы досуга будет нарушено в семье лишь однажды, через много лет, когда в пионерский лагерь в районе Приморской (недалеко от Нового Афона) после долгих раздумий и семейных совещаний, на целых две недели отправят отдыхать народившуюся в тщетной попытке обрести наследника, и подросшую к тому времени третью сестру, Жанну.

– Чапа, а вы в лагере не дерётесь? – спрашивает  младшую, обращаясь к ней по-домашнему, папин шофёр Тамаз, когда семья приезжает навестить её в воскресный день.

– Нет, за нами следят, – мимоходом сообщает младшая, одной фразой приоткрывая перед родственниками завесу суровых лагерных порядков, явно идущих вразрез с её привычками и мама с папой и старшие сёстры смеются в ответ, а громче всех смеётся Тамаз.

В преддверии «тихого часа»  бабушка Тамара подхватывает опустевшую корзинку и ведёт городскую девочку и её сестру на море. Там бабушка отпускает сестёр купаться, сама же степенно переодевается в похожий на мужскую одежду купальник. Он чёрного цвета, с красными окантовками по краям. Такие надевали в тридцатых годах и они есть на многочисленных фотографиях из семейного альбома.

Бабушка может позволить себе надеть купальник подобной давности из-за того, что за прошедшие с далёких времён годы не изменилась вовсе, если не считать прибавляющихся с каждым годом морщин на когда-то белом, но потемневшем от солнца лице. Жилистая, вся из мускулов, с крепкими ногами мастерицы лазать по самым сложным деревьям, бабушка напоминает спортсменку на пенсии и подтверждает это впечатление крепчайшим здоровьем и какой-то фантастической, выливающейся в чемпионское по масштабности  трудолюбие, энергией.

– Что это значит, «голова болит»? – недоумевает она, глядя на перевязанную в случае приступа мигрени голову мамы Эвелины. – Я даже не понимаю, как это, когда голова болит. У меня никогда не болела.

– Бабуля, а ты когда-нибудь умрёшь?  – спрашивает бабушку Тамила.

– Конечно умру, куда я денусь.. – философски усмехается бабушка.

– А где тебя похоронят? – не унимается Тамила.

– Подле ног Гугуши, (умерший в юности старший сын бабушки Тамары), пусть положат меня, проклятую, – коротко вздыхает бабушка.

Она там и лежит, на полузаброшенном семейном кладбище, у ног старшего сына, как просила всю жизнь. Даже тогда, когда затуманит её разум старческий склероз, она не забудет своей главной просьбы.

Семейные могилы – на тишайшем пригорке.  Видна с него окаймлённая густой зеленью кромка моря и жужжат летом над трепещущим на ветру ковылём неутомимые пчёлы.

*

Купание как всегда, чудесно. Прозрачная и ласковая морская вода светится солнечными бликами, на дне играют в свои игры стайки крошечных рыбок, на покрытых водорослями камнях-валунах скользко стоять. Привыкшее к играм воображение рисует красочные фантазии с участием внезапно появляющегося в небесах вертолёта, жаждущего похитить прекрасную принцессу, то бишь, городскую девочку, и увезти её куда-то, где ждёт её сказочное счастье.

Через много-много лет, в такой же умытый солнцем и синькой неба августовский день, будет стрелять в городскую девочку из установленного в открытом вертолётном чреве станкового пулемёта темноволосый бородач в камуфляже.

«О, а вот и он – прекрасный принц из твоего детства», – горько усмехнётся она.

– Идём-идём, а то хлеб кончится, – произносит  бабушка Тамара магическую по силе воздействия фразу и сёстры бегут по пологим дорогам Амбары к виднеющемуся за развалинами храма выходу с территории пионерского лагеря.

Идти до Мюссеры-Мысра – километра полтора, не более. И вроде бы легко из-за того, что путь лежит по прямой асфальтированной дороге, где по тем временам почти не бывает машин. И одновременно трудно из-за заливающего дорогу именно на этом участке солнца. Из-за монотонности движения дорога кажется бесконечной, нагретый асфальт жжёт подошвы стареньких сандалий, хочется есть и пить, а разговаривать громко, а тем более петь, или смеяться бабушка запрещает, потому что это «пхащьароуп», хотя вокруг никого нет.

В растущих у обочины кустах можно обнаружить спеющие всё лето ягоды ежевики и сёстры то и дело отстают, торопливо срывают с колючих длинных ветвей мгновенно окрашивающие пальцы в характерный цвет иссиня-чёрные вкусные шарики, отправляют их в жаждущие еды и тоже уже окрашенные в чернильно-лиловый цвет рты и жмурятся от удовольствия и желания отведать ещё.

В один из таких походов городская девочка замечает большую пёструю змею, медленно ползущую через дорогу. Змея на охваченную экстазом восхищения и страха городскую девочку никакого внимания  не обращает и тогда у неё появляется возможность исполнить давнее желание: рассмотреть пресмыкающееся близко, не умирая при этом от застилающего разум и сковывающего тело страха.  Подобравшись сзади, городская девочка приседает на корточки, и до тех пор разглядывает жёлто-чёрную окраску змеиной шкуры и подрагивающий в такт причудливым извивам тела хвост, пока его обладательница не исчезает в придорожных кустах навсегда.

– Бабуля, бабуля, я видела змею! – кричит потрясённая собственной смелостью  городская девочка, догоняя удалившуюся на некоторое расстояние бабушку.

– Я тоже, – распахивает полные страха глаза Тамила и бежит вперёд подальше от ужасного змеиного места.

– Бабуля, там змея!  – продолжает городская девочка в тайном предвкушении решительных действий со стороны бабушки, известной в селе своей  смелостью в обращении со змеями.

– Боюсь, – со слезами в голосе паникует Тамила.

– Идём-идём, – равнодушно подгоняет городскую девочку и её сестру не поддавшаяся на призывы бабушка. – Не будете слушаться, змея вас покусит.

– Не покусит, а укусит, – назидательно поправляет бабушку городская девочка.

– Ай-ай (Подумаешь?) – снисходительно соглашается бабушка, не сбавляя быстрого шага.

*

В один из походов в Амбару бабушка Тамара ведёт городскую девочку в вытянутый вверх трёхэтажный дом с фронтоном, явно выстроенный ещё на заре века для обслуживающего тогдашних заезжих аристократов-дачников персонала. Дом стоит на пригорке, у него белые стены, тёмный подъезд  с дверью ярко-синего цвета и деревянная лестница со скрипучими ступенями. Бабушка и городская девочка поднимаются на третий этаж и проходят по дощатому коридору к раскрытой настежь двери, откуда по всему подъезду разносится оглушительный запах жареной рыбы.

Городская девочка долго ждёт, пока бабушка наконец сторгуется с очень толстой чёрной гречанкой, продающей  выловленную пару часов назад барабульку.

Рыба у сельских не в чести, она не входит в основной рацион сельского питания, то ли по причине отсутствия навыков её ловли, то ли из-за того, что море от Апцхуа довольно далеко. Рыбачат на побережье, как правило, греки, они же и потребляют рыбу в качестве основной пищи. И они же, невольно, но неуклонно приобщают к ней сельских, периодически продавая им улов. Бабушка Тамара хоть и вкусно готовит помимо традиционной мамалыги с фасолью мясной соус с картошкой и рисовую кашу, тоже не считает рыбу основной пищей, и покупает её примерно раз в сезон, не чаще, хотя по собственному признанию, любит её и всегда ест на похоронах, где рыба подаётся к  поминальному столу в качестве обязательного блюда.

Равнодушна к рыбе и городская девочка.

Большая комната гречанки забита вещами и заставлена посудой и ящиками. Чтобы развлечь себя в томительном состоянии ожидания, городская девочка принимается изучать неуютную хаотичность обстановки. В комнате всё смешано в кучу – и парадное и интимное, тут же находится отведённое под кухню пространство, здесь же явно спят, а может, и нет, потому что спать на таком заваленном вещами диване, по мнению городской девочки, категорически нельзя.

У толстой гречанки обнаруживается высокая худая дочь с большими глазами навыкате, очень смуглой кожей и иссиня-чёрными волосами. На вид ей не больше шестнадцати, но городской девочке она кажется уже очень взрослой. Дочь гречанки стремительно заходит в комнату, и не обращая никакого внимания на посетителей, сразу же начинает жарить для себя яичницу-глазунью из нескольких яиц, чем сильно удивляет городскую девочку, полагающую, что ничего кроме рыбы толстая гречанка и её домочадцы есть по определению не должны. Приготовив яичницу, дочь толстой гречанки переставляет сковородку на деревянную поверхность приспособленного под кухонную поверхность ящика, садится перед ним на неустойчивую колченогую табуретку и с аппетитом съедает приготовленное блюдо с куском белого хлеба.

Городская девочка смотрит, как ест дочь толстой гречанки и вновь удивляется – на этот раз равнодушию дочери толстой гречанки к факту пребывания в доме посторонних людей.

«Мы тут сидим, а она тут ест, – возмущается про себя городская девочка, вдыхая невыносимо завлекающий запах яичницы. – Фу, невоспитанная».

В знак протеста она больше не смотрит в сторону худой дочери гречанки до самого конца своего пребывания в заваленной вещами комнате.

Недовольна визитом и бабушка Тамара.

– Не буду больше у гречанки покупать –  бурчит она на обратном пути. – Всегда брала два рубля, а сейчас взяла три.

*

Мюссера-Мысра и Амбара – сакральные места для семьи Джикирба. Именно здесь, ровно посерёдке между ними, на отвоёванной у леса прогалине, находилась дача княгини Лакербай, о которой городская девочка слышит от бабушки и родителей с детства. Выстроенный в классическом, характерном для русских помещичьих  усадеб стиле дом с колоннами, в преддверии революционных событий выкупил у княгини дед городской девочки. В каштановом деревенском доме бережно хранится оформленная по всем правилам тогдашнего времени купчая, точнее, не сама купчая, а её, тогда же, в дореволюционное время, написанная каллиграфическим почерком писаря, копия. Судьба подлинника и копии  печальна. Оригинал, хранящийся в Сухумском государственном архиве, сгорит вместе с остальными документами во время грузино-абхазской войны, а копию папа Аслан ещё до войны отдаст известному в Абхазии краеведу по просьбе последнего. Краевед её не вернёт, и купчая так и сгинет в недрах архива его семьи. Купленный же дедом княжеский дом вместе с обширными сельскими землями в двадцатые годы экспроприируют большевики, и он то ли сгорит в пламени тех лет, то ли будет снесён так, что от него останутся лишь угасающие за ненадобностью семейные воспоминания.

Уже в перестройку загремят в окрестностях Мюссерского мыса взрывы, и неподалёку от сталинской дачи построит летнюю резиденцию первый и последний президент Советского Союза, Горбачёв. Но, ни он, ни его жена, по желанию которой, как гласят местные легенды,  выстроена на абхазском побережье летняя резиденция, так и не успеют в ней пожить.

В компании с папой, мамой и сёстрами побывает однажды на «горбачёвской даче» и городская девочка. В один из летних дней заедут они в Апцхуа на подворье, а уже оттуда, охваченные ностальгическим порывом, решат проскочить в Мюссеру-Мысра, где состоящая из сельских охрана впустит папу на огороженную коваными решётками и залитую бетоном территорию, и разрешит заглянуть вовнутрь.

Дом городской девочке не понравится вовсе. Комнаты покажутся слишком большими и неуютными, мебель странной, кованая люстра-виноградная лоза работы Зураба Церетели втиснутой в несоразмерно узкое пространство, а пустой бассейн, в противоречие  пафосу замысла, небольшим.

– Ну-и-ну, – пожмёт она плечами, выходя из полумрака пустого помещения на солнечный свет.

Совсем другое впечатление произведёт на неё покрытый мелкой галькой пляж и находящийся прорытый сквозь скалистый холм тоннель с проложенной внутри него узкоколейкой. Сёстры пройдут сквозь тоннель до конца, с обратной стороны скального отверстия обнаружат обрыв с недостроенным железным скелетом лифтовой шахты и долго будут наблюдать, как на почти двадцатиметровой глубине от вырубленного в камне отверстия, воюют в вечной борьбе с каменной громадой морские волны.

Подле небольшого деревянного причала, выстроенного вдоль искусственной бухточки, к которой сёстры пройдут после выхода из шахты, они увидят яхту с пышным названием «Quinn Mary» и услышат от охраны, что принадлежит она не Горбачёву, а в полной мере усвоившему новые постперестроечные реалии криминальному авторитету из Гудауты.

Подивившись умению некоторых мгновенно ориентироваться в происходящих в стране изменениях, сёстры поднимутся по тенистым дорожкам вверх, в гору, где в многочисленных  аллеях обнаружат аскетичный сталинский дом, который оглушит их холодом эпохи страхов и подозрений и долго будет преследовать в виде назойливого воспоминания их удаляющийся по дорожному серпантину автомобиль.

 Доведётся городской девочке побывать на горбачёвской даче и ещё один раз. Отгремит к тому времени война, канет в небытие пионерский лагерь, сползёт в море прекрасный парк пансионата «Золотой берег», опустеет деревенский дом. В криминальной разборке погибнет гудаутский  авторитет, а никому не нужная яхта то ли случайно, то ли преднамеренно затонет в бутылочной воде искусственной бухты и городская девочка долго будет разглядывать сквозь мутную зелёную толщу её неумолимо ржавеющий корпус.  Потемнеет от времени латунь церетелиевской люстры, поселится в гулких комнатах неизбежный для нежилых помещений запах тлена, проржавеет притулившаяся к каменной груди утёса недостроенная лифтовая шахта.

Дача Горбачёва жива по сей день и молодое абхазское государство, подчиняясь естественному ходу истории, выстраивает на ней новые порядки.

«Эпоха перемен», – философствует городская девочка.

*

Спешит городская девочка вслед за бабушкой Тамарой по каменистым тропам Мюссерского леса. Надо поскорей добраться домой, с аппетитом съесть намазанный маслом и посыпанный сахаром  ароматный кусок продмаговского хлеба, и продолжить чтение занимательной биологии, в которой есть удивительные факты из жизни обыкновенной стоячей воды.

Ближе к ночи, после игр и многочасовых чтений, городская девочка садится на маленькую деревянную скамейку посреди покрытого травой и полевыми цветами двора и задрав голову вверх, ищет в причудливом великолепии ночного апцхвинского неба любимые Плеяды.

Учащается биение сердца от звука далёкого автомобиля.

Может, это мама приехала из города?

***

Мои большие деревья.

Абхазия времён детства городской девочки – не только автономный ребёнок сталинской семьи народов, но и вавилонское средоточие национальностей, настоящий слоёный пирог из сёл и городов, удивительное по содержанию и живости впечатлений соединение.

У пирога сложная начинка и хрустящие края. В нижней части царят горизонтальные связи и смешиваются семьи и традиции, верх венчает партийная пирамида. Она шелестит шёпотом и слухами, жёстко иерархична, и снизу доверху пронизана многоступенчатыми лестницами, совсем как в сюрреалистическом мире Моритца Эшера, где всё идёт по раз и навсегда установленному кем-то невидимым порядку, и нет выхода никуда и ниоткуда.

Абхазский пирог – ещё и несколько центров-вишенок, отличающихся друг от друга настолько, насколько могут отличаться галактики в Великой Пустоте Большого Космоса. То есть, всем: формой, содержанием, масштабами и метафизическими расстояниями смыслов.

Как и их космические тёзки, Галактики Абхазии похожи структурно, но на деле очень разные, и три из них оставили след в душе городской девочки навсегда.

*

Первая – конечно же, галактика Гудаута.

Гудаута центростремительна, вроде раковины с узким гулким выходом и полна неразборчивой архитектоники, отчего вибрирует на низких частотах гудящим однообразным звуком. Ещё она зациклена на себе, поэтому с трудом и нежеланием вбирает новое и ещё трудней расстаётся со старым, поклоняется священной кузне, и уже успела отравиться первыми в позднем советском времени всходами наркотрафиков.

Галактика вторая – Очамчира.

Очамчира в противовес Гудауте центробежная. С рукавами-вихрями и менгрельско-абхазской-турецко-греческо-армянской разноголосицей, она соревнуется сама с собой и в пышности похоронных процессий, и в изобильной вкусности столов и в громадье каменных домов местных богачей: все  известны наперечёт, и все почётные гости – что на свадьбах, что на похоронах. Это скорей даже не соревнование, а настоящая гонка – в красоте жилищ и нарядов и в строгой регламентации выходов в город, на мероприятия, или на пахнущую соснами набережную, откуда в сильные шторма на целый квартал вглубь города заглядывает гуляющее в те годы на привольных просторах море.

Есть и другие галактики, помельче: – Ткварчели (Ткварчал), Гагра, Пицунда, Гали (Гал). Возможно, они не столь колоритны, зато каждая обладает набором индивидуальных качеств и заслуживает отдельного разговора. Тихого и степенного, в долгом бдении над сменяющими друг друга чашками ароматного кофе.

Самая крупная из абхазских Галактик, как в целом, так и по степени глубины оставленного в сердце городской девочки следа – конечно же, Сухуми (Сухум). Город-столица и город-порт, город демонстраций и смотров, концертов и спортивных состязаний. В шаге от моря бассейн с морской водой, ракушка ресторана встроена в развалины средневековой крепости, по набережной дефилируют группами и семейными парами представители разношёрстной сухумской публики, встают к причалу дразнящие воображение круизные лайнеры.

В закутках Проспекта мира, и многих других, малозаметных, но известных всему городу мест, правят подпольным миром местной ювелирной экономики колоритные персонажи и знатоки – Борода (Абрамов), Мошка (Мошиашвили), Вано (Сангулия) и Сергей (Аветисян). Цехами пошива одежды и обуви заправляют Васо Хубелашвили, братья Шаташвили, многие из семьи Ефремашвили и целая когорта сухумских армян. За поставки мяса отвечают Муджа и Хвихви Цулая.

Работает и мелкий частный бизнес. Крепкие матерчатые пакеты с надписью »Сухуми» и изображением обитающих в Сухумском питомнике обезьян учёного Лапина, тапочки, бигуди, значки, чеканка, и, в особенности, бижутерия – из мельхиора и латуни, с стилизованными под полудрагоценные камни перламутровыми вставками и искусственной бирюзой – всё это производится в многочисленных сухумских подворотнях, полуподвальных помещениях и цехах без вывесок, с домашнего вида геранью на узких подоконниках застеклённых фасадов.

Со всего советского юга, и не только, едут в Сухуми за этим невиданным товаром граждане и гражданки. Городскую девочку удивляет их страсть к продукции сухумских подпольщиков, ведь ей как раз она совсем не нравится. Кажется беспомощной и бедной. Ещё удивляют женщины из многочисленных экскурсий. В них нет расслабленности местных, они скоры и напряжены, к тому же, они не бреют ног, и, как подозревает городская девочка, подмышек тоже, зато любят мелкую химическую завивку и голубые сухие тени.

Ещё удивительней смотрятся сопровождающие крепконогих небритых женщин мужчины. В носках и босоножках советского производства, бедных и тоже некрасивых штанах и куцых куртках, зато с женскими сумочками или пакетами в руках, которые они в подавляющем большинстве носят за своими решительными дамами.

Городская девочка физически чувствует исходящую от них инаковость, и ей это странно. Вроде одна страна, а какая фундаментальная разница.

*

Вокруг республиканской подпольной империи в изобилии вьются блатные, цветные, воры в законе, авторитеты, и прочая разношерстная публика.

Среди многоцветья имён и судеб городская девочка запомнила лишь авторитета Дуру Хурцилава, и то скорее всего потому, что ей запомнилось его имя.

– Дуру? Как можно назвать человека таким именем? – удивляется она, не знакомая пока ещё с языково-географической природой возникновения многих имён.

О Дуру в Сухуми ходят легенды, ведь он очень дерзкий и даже носит с собой пистолет.

Ещё в галактике Сухуми обитает много «спекулянтов».

Спекулянт – очень серьёзная профессия и не считается в городе позорной, как того требует пропаганда. Напротив, спекулянты – люди известные, их уважают, к ним прислушиваются, у них одеваются жёны партийных работников.

Филиал блатного и подпольного бизнес-мира всего советского юга, галактика Сухуми одновременно и средоточие светлых умов и неожиданных прозрений. Прошитая идеально ровными улицами – все строго к морю, заблудиться невозможно, утопающая в зелени, полная дореволюционной архитектурной архаики, взрывная и переливающая через край, она притягивает к себе остальные галактики, как магнит.

Льнут к Галактике Сухуми не только они, но и множество одиночных залётных звёздочек извне. Галактика принимает их с щедростью избалованной вниманием и подношениями царицы. Равнодушно-приветливая, она охотно раскрывает объятья, но готова оттолкнуть тех, кто не вливается в её внутренний ритм, не слышит его, либо не желает слышать.

– Хотите – идите ко мне, не хотите – я и без вас спокойно проживу, – говорит она и отворачивается к полуденному солнцу.

*

Спрессовывается в единое неразрывное целое в голове космический масштаб абхазских галактик и фокусируется в одной точке: – в Очамчире, в типичном доме тех лет, наполовину каменном, наполовину деревянном, с  двумя  внешними лестницами – парадной каменной и подсобной из дерева.

Каменная парадная лестница – наружная и ведёт на второй этаж, к выкрашенной голубой краской застеклённой веранде. Это и есть вход в дом, где живёт семья Лео Тужба и Мани Квачахия – дедушки и бабушки городской девочки со стороны мамы Эвелины.

 Детей у дедушки Лео и бабушки Мани четверо. Старший сын, Шота, человек, близкий к искусству, как в прямом, организационном его смысле, так и по степени жизненной и душевной вовлечённости в него; Вахтанг, военный врач и красавец; и две дочери, Ирина и Эвелина, избравшие нелёгкую учительскую профессию. Шота с семьёй живёт по обычаям тех времён вместе с родителями. Вахтанг служит военным хирургом в рядах Советской Армии, и наезжает сам и привозит семью в гости к родителям изредка. Сёстры хоть и находят семейное счастье в противоположной от Очамчирской галактики Гудауте, но вместе с семьями живут и работают в Сухуми и еженедельно вместе с детьми ездят на электричке в Очамчиру, чтобы навестить отцовский дом.

Возможно поэтому городская девочка успевает застать и свою прабабушку, Салме Тарба, «Деду», как называют её в доме Лео и Мани Тужба.

Купеческая дочь, после гибели в далёком восемнадцатом году мужа, урядника Самурзаканского уезда, меньшевика и кавалера различных наград Алексея Квачахия, Деда живёт в семье единственной дочери и зятя, помогает растить детей, сажает огород, готовит еду, стирает, убирает и носит воду из глубокого колодца, расположенного тут же, во дворе. От помощи она отказывается. Говорит, что труд помогает ей забыть прошлое.

После революционных потрясений Деда отдала зятю сохранившуюся часть своего приданого – горсть золотых царских червонцев – со словами, что ей они не нужны, а вот ему могут понадобиться.

– Моя тёща была настоящей женщиной, – назидательно поднимает палец вверх дедушка Лео, вспоминая о ней.  – Сейчас таких не встретишь.