Текст книги "В снегах родной чужбины"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Тебе ботаю, как кенту! Не возникай засветло здесь. Дыши в потемках, чтоб забытое не вспоминать. Тебе же лафовее. Кайфуй без лягавых. Эти теперь всюду шнырят. Чтоб не накрыли – не рисуйся днем.

Федька обошел дом. Он пропах сыростью и плесенью. Паутина свисала чуть не до пола. Половицы прогибались, скрипели на все голоса. Стены запылились, заплесневели, от них несло холодом.

– Не ссы, кент! Балдеют не от хазы, а от навара! Он греет! Дыши! Все ж тут лафовее, чем у чекистов в клетке.

Федька, едва Влас ушел, обмел паутину, перетряхнул матрац на хромой койке, подмел полы. И, закрыв дверь сарая на засов, лег спать. Но сон не шел.

Отсюда, прямо за этим домом, поворачивала дорога в его село. Как хотелось ему уйти по ней, оставив за плечами все пережитое. Он даже представил себе встречу с матерью и Катериной. Ох и всполошились бы они, увидя Федьку на пороге. Заголосили бы, разулыбались, на плечах и шее повисли. Ребенка показали б, первенца.

«Интересно, кто ж у меня родился? На кого похожим будет? Как там они без меня маются?» – возникали у него вопросы один за другим. От них не убежать. И старый матрац показался колючим, будто его набили репейником.

Федька встал. Решил, пока имеет время, дом оглядеть. Изучить его изнутри, на всякий случай, заодно отвлечься от мыслей о доме. Ведь чем чаще его вспоминаешь, тем больше тянет туда.

Федька поднялся на чердак. Оглядел унылое запустенье. Отметил про себя: если сюда нагрянет милиция, спрятаться будет негде. Все на виду, как на ладони. Даже подвала нет. Но когда вошел в кладовую и зажег спичку – несказанно обрадовался.

Приметил две доски, заменявшие крышку подвала. Поднял их, глянул вниз. И отшатнулся поспешно.

Там, внизу, лежал мертвец…

«Кто он? Как оказался в подвале? Кто убил его? – встали волосы дыбом, и Федька, заложив дрожащими руками доски, вернулся в дом, чертыхаясь: «Раз милиция этот дом забыла, значит, воры убили. Не зря меня сюда привели. Чуть что, рядом с тем окажусь. А коли милиция нагрянет, на меня убийство свалят воры». – Его трясло до тошноты.

«Что ж делать? Вернуться к своим? Но как отделаться от Власа? Этот, если меня не найдет здесь, тут же в Сосновку нагрянет. Конечно, ночью. И тогда… Не только со мной разделается, а и с бабами, дитем, как и обещал. Хотя… А зачем мне в доме жить? Наведаюсь и в тайгу сбегу. На старые вырубки. Куда даже лесники носа не суют. Там есть зимовья охотников. Брошенные. В них и устроюсь. Подальше от людей. В глушь. Куда не только милиция и воры, сами сосновцы забыли тропинки. Там я человека в себе сыщу заново. Душу успокою. Но сначала своих навещу. Чтоб не тревожились. Деньги им отдам. Потом Ольгу подстерегу. И уйду», – решил мужик твердо.

Едва он завернул деньги в тряпицу, подвернувшуюся под руку, уже хотел выходить из дома, на пороге появился Влас. Бесшумно, как туман.

– Хамовку тебе приволок, чтоб не так хреново канал! Хавай вот! – Поставил у двери сумку и только тут внимательно оглядел Федьку: – Линять намылился? К своим? Засеки! Дохилять не успеешь! Застопорю, отделаю, как маму родную!

– Не грозись! Я не пацан, держать меня на поводке и понукать никому не удавалось! Одного ты здесь уделал! Того, какой в подвале лежит! Твоя работа, коль другие сюда нос не суют! Но я так легко в руки не дамся! И плевал на твой навар! Я свое отработал тебе! Увел лягавых! Теперь сам могу уходить. Ищите другого «зайца»! Не хочу под пули лезть!

– Захлопнись, падла! – рявкнул Влас, потеряв терпенье.

– Сам заткнись! Не вы, так милиция пристрелит в погоне! А мне какая разница? Самим, небось, неохота в хвосте удирать? Рисковать боитесь? А я вам не нанялся!

– Душу вытряхну! – подошел Влас вплотную и, схватив за грудки, отшвырнул в угол. Федор ударился головой об стену. Но тут же отскочил от нее, бросился на Власа. Тот уже держал наготове финку.

– Ну, хиляй сюда, задрыга! – Он подходил к Федьке медленно.

Тот мячиком подскочил, как когда-то давным-давно в своей деревне мальчонкой любил подраться. И, выбив финку, сшиб Власа с ног, прихватил за горло накрепко.

Вор захрипел. Глаза из орбит полезли. Он пытался сбросить с себя Федьку, но не удалось. Влас дергался.

– Ну что? Грозилка, мать твою в сраку? Попался? – держал горло вора, как в клещах. Тот задыхался. Федька, дав ему глоток воздуха, сильнее придавил к полу:

– Отстанешь от меня?

Влас согласно моргнул. Федька вскочил на ноги, подобрал финку, спрятал к себе в карман.

Вор сидел на полу, крутил головой, словно не веря в то, что жив остался. Потом встал неспешно. И сказал, скрипя горлом:

– У нас ты навар имел. Не на холяву рисковал. В том наша разница с лягавыми и чекистами. Те тебя не за хрен гробили! И размажут! Потому что ты – паскуда, таким дышать без понту. Зря тихари дали одыбаться. Замокрить стоило. Ну, да хрен с ними! Отваливай! Но секи! Ожмурят чекисты! Мы с говна не выдергиваем! Выручать не станем. А на воле дышать не сможешь. Менты не без нюха. Твои тебя заложат, как маму родную! У нас бы – дышал! Но теперь – отваливай. И мне ты – западло. Одно секи, посей мозги про меня. А если расколешься и засветишь, дернуться не успеешь, – предупредил Влас. И добавил: – Махаешься ты файно! Лафовый бы из тебя кент вышел! Но дурак! А если когда мозги заведутся – хана! Поздно будет! – осклабился он широкорото и потребовал свою финку.

– Э-э, нет! Чтобы ты меня в спину проткнул? – не поверил Федька и продолжил: – Небось, того, в подвале, ты убил? У него на спине кровь.

– Не я! Он сукой был. Закладывал милиции нас. Вот и попух. А ты бы как разделался с теми, кто донос навалял? Не дал бы дышать! В тайге припутал бы. И шкуру лентами снимать стал бы, кайфовал? А? То-то и оно, у каждого свои счеты с фраерами. Этого хоть и не мои клешни размазали, но, доведись накрыть его, не слинял бы, козел!

Федька не верил Власу, не хотел отдавать финку. Крутилось в душе подозрение, что, получив ее обратно, вор постарается убить его. Сзади ударить без промаха. Он понимал, что Влас не верит ему и обязательно постарается убрать, чтобы самому жить спокойно. Хотя бы на всякий случай, даже из мнимых опасений.

– Дай перо! – снова потребовал Влас. И, увидев колебание Федьки, сказал: – Тебе оно ни к чему. В ход не пустишь. Выкинешь. А мне она – талисман. Память, выходит. В деле удачу приносит. Хоть и другие есть, эта – файней.

Федька молчал.

– Отдай за магарыч! Выкупаю! – положил на стол пачку десяток. У Федьки в груди заныло. Он не мог спокойно смотреть на деньги. Он любил их, сам того не сознавая.

Федька швырнул финку под ноги Власу. Пока тот поднял ее и разогнулся, Федька уже обогнул дом и, прижимая к себе деньги, бежал в Сосновку.

Пока было темно, шел напрямик, а чуть светать начало, свернул на обочину, чтоб незаметней остаться.

В Сосновку он пришел ранним утром. И, пробравшись огородами к дому, нырнул на чердак, боясь, как бы на эту минуту не оказалось в доме чужих глаз.

Прислушавшись с чердака, что творится в доме, решил дождаться, пока кто-нибудь из своих выйдет в сарай.

«Хорошо бы, если маманя! Не то Катька сдуру на всю деревню от радости заголосит. Пока поймет, что не о всякой радости кричать надо. Об иной и помолчать стоит».

Федька ждал, пока мать придет доить корову. И слушал, о чем говорят в доме:

– Катька! Мишку глянь, хнычет малец! Небось, мокрый! Да холодными руками не бери, чтоб не застудила! Я пойду корову доить! – громыхнула мать подойником и вышла в сарай.

Федька смотрел на нее сверху. Он только теперь понял, как соскучился, как исстрадался по своим.

– Мама, – позвал тихо.

Женщина подняла голову, встретилась глаза в глаза с сыном, выронила подойник, закрыла рот рукой. Слезы градом побежали по лицу:

– Живой, Феденька, головушка моя горькая! Как же тебе повезло! – прижалась к груди сына.

– Тихо, мама. Тихо. Не реви. Сдержись, родимая! И никому ни слова про меня. Молчок. Если хочешь, чтоб я живой остался. Меня теперь одним звуком убить можно.

– Мальчонка мой! С чего ж это ты навовсе седым стал? – приметила некстати.

– О чем ты? Слава Богу, жив, – усмехнулся Федька.

– Иди в избу. Чего тут стоишь? – всплеснула руками.

– Не стоит в дом. Опасно. Чекисты прознают. И тогда – все! На чердаке пока буду. Потом что-нибудь придумаем, – предложил Федька.

Мать села доить корову, а он рассказывал, что случилось с ним. Женщина слушала молча, лишь иногда всхлипывала, смахивала слезы со щек.

– Ох, лихо-лишенько, зачем тебе кровь сына моего понадобилась? Иль мало по земле гадов ходит? – вырвалось у нее невольно. – Оно и Сосновку не обошло. Из тех, кого увезли, семеро домой не воротились. Бабы ихние весь райцентр исходили, исплакали, а все без толку. Себе внаклад. Кто что им говорил. Одни: что убиты, другие: мол, в тюрьме. Третьи про милицию, будто там их держат. Правду скрывали. Да и кто ее скажет теперь?

Федька сказал матери, кто донес на него: Ольга и свои сосновцы, назвал имена.

– Брехня это, сынок! Тех мужиков на другой день повезли в Омск. Родственники видели. В тюрьму их отправили. А коль так, на что им тебя поганить?

– Тюрьма – не расстрел. Чтоб выжить и получить срок, мне предлагали чекисты на наших донести. Я отказался.

– О, горе! Кому это надо? А этой, твари поселковой, зачем нужно тебя сгубить?

– Ты женщина, умней меня. Сама поймешь…

– Будь она трижды проклята! – процедила мать сквозь зубы. И, подоив корову, вытерла руки, поцеловала сына. Попросила подождать: – Ты тут погоди. Чтоб Катька, увидев тебя, не рехнулась на радости. Пойду подготовлю ее и приведу. Уж наревелась она! Чего только не наслышалась. Ночами не спала. А ныне покою нет. Все снился ты ей, все жалел да уговаривал дуреху свою не выть, не хоронить загодя. Этим она и жила. Все ждала тебя, снам верила, как сказке. Если б не они, свихнулась бы баба…

Катька не враз поверила в услышанное. Осторожно вошла в сарай. Без крика, тихо шагнула к Федьке, обняла крепко, молча, лишь тихий стон вырвался.

– Вернулся. Целехонек. Уберег тебя Господь! Благодарствую Создателю!

Поздним вечером, закрыв окна ставнями, а все двери на засовы, сидели на кухне, разговаривали вполголоса.

– Как дальше жить станем? Нешто все время на чердаке иль в подвале мучиться? – вздыхала Катька.

– Могу в тайгу уйти!

– Зачем? Ить не бездомный! – обиделась жена.

– В доме опасно. Подсмотреть, подслушать могут. Свои же, сосновские. Им после всего не верю. Они ничуть не лучше той, поселковой. За свою шкуру родную мать не пожалеют. А потому в тайгу мне уходить придется. Но не насовсем. Навещать стану. Да и вы знать будете, где я приютился. Чуть что – нагрянете. Оставаться мне в избе опасно. Ладно б сам. Но из-за меня и вас чекисты не пощадят. Всех сгребут. Потому сторожко будем, – предложил Федька.

Он рассказал матери, как попал к ворам, как вместе с ними был в деле. И получил свою долю.

– Грех это, Федя! У тебя малыш в доме растет. Зачем грязь принес? – укорила мать.

– Когда власти все у нас отняли, это не грех? Семью извели! Меня в яму закопали, как собаку! Это правильно? Я не их, я свое вернул. Отнятое! Да и то лишь малую его часть! За что ж меня коришь? Почему мы бедствовать должны, а власти жиреть? Не мне, так ворам досталось бы! Они все пропьют. Им всегда мало. И властям! Сколько с нас шкуру дерут? Все не нажрутся! Я лишь сдачу взял. За свое. Не все, конечно. Так, мелочь…

– Всяк за свой грех сам ответит. И они, и мы, – сказала мать. Но, увидев пачки сотенных, осеклась, умолкла.

Федька предупредил, что тратить эти деньги сейчас нельзя. Сказал и почему. Мать усмехнулась:

– А на что мне магазины? Да я их на базаре потихоньку поменяю. Никто и не придерется. Все равно каждую неделю сметану да яйца вожу продавать. Так потихоньку по одной, по две бумажки за раз. Чуть полегче будет.

Федька едва отговорил мать. Ей так хотелось купить кое-что невестке в подарок. Но Федька запретил и отдал ей все, что у него было. И пачку десяток – выкуп за финку.

Ночами он еще спал дома. А чуть рассвет – уходил на чердак. Чтобы никто не приметил ненароком.

Но однажды забыл папиросы на столе, на кухне. Сосед старик и приметил, спросил прищурясь:

– Давно ли Федя домой воротился?

– С чего ты взял? – побелела мать.

Сосед указал на папиросы.

– Да кто-то из сосновцев забыл их. Мало ль заходят на огонек? – всплеснула баба.

– Да кто ж чужой закурит в избе, коль малое дите тут имеется? Окромя, как своему, никому чужому не дозволите, – запереживался дед. И, согнувшись пополам, вышел из избы.

У калитки он остановился. Оглядел дом. Федька наблюдал за ним с чердака. Старик, дождавшись первого прохожего – кузнеца, остановил его. Завел разговор:

– Твой Иван где ныне? Не узнал еще? А вот Федька Бобров вернулся. В доме своем прячется. С добра ль такое от своих отрешиться? Знамо, рыло в пуху, коль на люди не показывается. Видать, виноват, антихрист, что другие не воротились в дома.

– Ты его видел? – спросил кузнец старика.

– Самого – нет. Прячут его бабы. Да только концы со всех сторон лезут. Папироски позабыли спрятать. Так и остались на столе. Говорят, кто-то с сосновцев забыл. Да где там! У нас в деревне таких не продают. Мужики махру больше курят. Ребята – «Прибой». А тут – дорогие лежат. Длинней пальца. В коробке. А на ей – конь нарисован на горе. Таких у нас не бывало. Да и кто купил бы? Мы? Не-е! Что проще да подешевле! – закашлял дед.

– Федька на такие тоже на разорится. Он – скупой, гад. Как и Пелагея. Она б его за такие траты живьем бы сгрызла. А папироски мог кто хочешь забыть. К ним с района приезжали. Помнишь? Двое холеных. Все Пелагею спрашивали про ту, поселковую. Приходила ли она в гости, собирались ли они с Федькой ожениться? Верно, теперь под нее копают? Так вот, они могли забыть. Если б Федька воротился, давно бы мы прознали, что вживе он и в здравии, – не поверил кузнец и, отмахнувшись от деда, пошел своей дорогой.

Старик, покряхтев, домой поплелся, оглядываясь на дом Бобровых.

Федька, поняв оплошку, слез с чердака и, не предупредив своих, вскоре ушел в тайгу.

Он и предположить не мог, что старик-сосед, чей сын в числе других оклеветал Боброва, не успокоился. И пошел будоражить деревню: всех и каждого, кого встречал на пути.

К вечеру возле Федькиного дома все село собралось, подогретое любопытством одних и злобой других.

– Как это он живой воротился? Один со всех?!

– Запродал наших чекистам!

– Тащи его с избы! Пусть ответствует люду, где другие! Пошто их повязали, а ен на воле?

– Всех надо выволочь! Ишь, гадючье семя! Попрятались по углам! Из-за них все мужики загинули!

– Бей Бобров! – крикнул кто-то.

И толпа сосновцев ворвалась в дом, круша все на своем пути.

Пелагея с Катькой, занятые малышом и хозяйством, так и не поняли, что произошло, с чего сельчане озверели. А те, открыв дверь дома настежь, требовали Федьку.

– Да где ж мы его вам возьмем? Как увезли его, с тех пор не видели. Сами хотели бы узнать, где он, – пыталась остановить сосновцев Пелагея.

– Ты, Пашка, не бреши! Коль прячется, есть на то причина! – оттеснили ее с пути и пошли искать по комнатам, грохоча сапогами.

– Где мужик? – прихватили Катерину за косу чьи-то сильные, грубые руки. И, запрокинув голову на спину, дышал в лицо перегаром:

– Где спрятала его, сучье племя? А ну, выкладай!

Катька визжала от боли и страха. Глаза ее округлились, налились слезами.

– Не знаю! – хрипела она.

– Где Федька, сказывай! – подошел к Пелагее громоздкий Прохор, славившийся большой силой и малым умом.

– Нет его и не было! С чего взяли?!

Кто-то отвесил Катьке оплеуху за то, что руку укусила. Баба взвилась. Вырвалась, вцепилась в глаза ударившему. Коленом в пах поддела изо всех сил. Мужик взвыл от боли. С окровавленным лицом упал на пол, катаясь под ногами заведенных сосновцев. Его втаптывали в половицы.

– Она – сука, на мужиков руки поднимать вздумала! Бей ее! – заорали со всех сторон.

Катьку свалили на пол. Изорвав на ней одежду в клочья, били не щадя. Кто-то наступил ей на лицо сапогом. Второй ногой – на грудь. Баба орала не своим – звериным голосом. Пелагее, кинувшейся невестке на выручку, кулаком в висок двинули. Старуха и осела.

– Чердак надо проверить. Там он! Или в подвале! – перекрыл голоса старик-сосед.

– На кой проверять! Красного петуха пустить. Сам выскочит, вражина!

Толпа сосновцев, даже не оглянувшись на орущего испуганного Мишку, вывалила из дома, окружила его, облила бензином и подожгла со всех сторон.

Никто не выскочил, не просил помощи. И сосновцы, уже под утро, разошлись по домам, уверенные, что в огне сгорела вся семья.

На утро в деревню приехала милиция. Оглядев пожарище, узнали, кто был зачинщиком, кто поджег дом. Забрали старика, с ним двоих поджигателей и увезли с собою…

Всем остальным запретили покидать деревню. Но через неделю всех троих вернули в Сосновку.

Старик, бывший сосед Бобровых, вернувшись из райцентра, почти не выходил из дома. Боялся смотреть в сторону пепелища. И не заговаривал с сельчанами.

Лишь иногда в потемках подходил к забору, отделявшему его дом от соседей, и вздыхал тяжко.

Так-то и не услышал он тихих шагов за спиной, не увидел коренастой фигуры человека.

Влас узнал о случившемся от воров, задержанных милицией. Они попали в одну камеру с поджигателями. Те и рассказали, за что попали сюда. Воры быстро поняли, о ком идет речь.

Влас обрадовался случившемуся. Теперь Федьке возвращаться некуда.

«Уж он не сгорел. Успел сбежать в тайгу. Это как два пальца… Вот только где его надыбать? Может, к пожарищу прихиляет? Вдруг не знает ничего? Там и увидимся. Верну в «малину». Теперь уж навсегда. Нет худа без добра», – думал вор, появившись в Сосновке затемно.

Старик-сосед, опершись на забор, вздыхал, прося прощения у Бога, как вдруг чья-то тяжелая рука легла на плечо булыжником, придавила к забору, словно припечатала.

– Каешься, старый хрен, облезлый мудило? За что семью извел, на тот свет отправил? – впились пальцы клещами.

Старик сырость в портки пустил. Пытался определить по голосу, кто это с ним говорит.

– Заткнулся, гнилушка плесневелая? Усрался? А когда семью разносили в клочья, кайфовал, гад? – придавили руки голову к штакетнику. – Кой понт тебе, падла, вышел за семью Федькину? Колись, сука! – поприжал шею. Когда ослабил пальцы, старик упал замертво.

– Слабак в яйцах! А еще кулаком звался, пропадлина! Хмырь мокрожопый! – переступил Влас через старика и скрылся в темноте.

На Федьку он наткнулся под утро. Совсем случайно. Тот решил своих навестить, из тайги вышел. Влас его и перехватил. Рассказал о случившемся. Федька не поверил. Решил сам взглянуть.

Увидев пепелище издалека, он почернел лицом. Впервые в жизни сорвалось с его губ проклятье всем сосновцам. Он дал себе слово отплатить им самой черной мерой за все свое.

– Всех сожгли! Чем же они лучше этой раздолбанной власти, какую кляли день и ночь, умывались слезами и кровью! Чтоб вы жизнями своими подавились, зверье поганое! – лились горькие слезы в землю. Мужик не чувствовал их.

– Срываемся, кент! Завязывай с деревней! Нет ее больше для тебя! И положи на всех! Сам целый. Не достали тебя! Не надыбали! А и я за тобой прихилял! Хватай в охапку душу и сматываемся! – не просил, потребовал Влас.

Федька был не в силах перечить. Плохо соображал. И шел за Власом, шатаясь из стороны в сторону.

– Дело есть клевое. Надо провернуть. В поселке магазин тряхнем. Смотаемся шустро. Там рыжуху привезли. Слышь? Накроем и ходу в Ростов. Ты ж дальше района нигде не был. Хоть свет увидишь. Встряхнешься! Чего прокис?.. Да у тебя этих баб будет больше, чем башлей в банке! – тормошил Влас Федьку. Тот не слышал.

Лишь вечером до него дошло, что от него нужно. И, оказавшись в поселке, вспомнил об Ольге, молча обложил ее самым злым, опасным матом, посчитав, что именно она – виновница всех его бед.

Ближе к полуночи воры легко влезли в магазин через склад. Сторожа на посту не было. Пошел домой поужинать, да задержался. Спокоен был. Да оно и верно. Кого бояться? В местах этих, глухих и таежных, воров не водилось. Магазин не обкрадывали никогда. Потому не спешил на пост.

«Малина», забрав все золото подчистую, уже выходила из склада, когда Федька увидел сторожа.

Не сразу его приметил. Припоздал. А сторож, заметив неладное, выстрелил из своей берданки вверх, поднял шум. Из домов люди выскочили, кричать стали.

Воры бросились врассыпную. Федька только и успел сказать Власу впопыхах:

– К Ульяне приду! – и побежал по дороге, уводя толпу от воров.

В него полетели камни, угрозы, мат, свист. Но Федька хорошо знал поселок и свернул к недостроенной школе, к громадным штабелям бревен. Быстро взобрался, выдернул клин, удерживающий штабель, и бревна с грохотом покатились вниз, на толпу поселковых, рискнувших на погоню.

Крики, стоны взвились столбом. Федька воспользовался суматохой, исчез из вида, скрылся в темноте, словно никого и не было.

Он осторожно пробрался к дому Ольги. Подождал, пока шум на улице утихнет, и заглянул в окно. Увидел всех, кроме Ольги. Ее в поселке не было.

Федька прождал до зари. Понял, что в районе искать надо. И поспешил уйти из поселка.

Он не мог и предположить, что в Сосновке его уже ищут с собаками.

– Кто ж, как не он, деда придавил ночью в огороде? – шамкала старуха, указывая на обезображенное удушьем лицо старика.

Сосновцы не хотели ей верить. И тогда решилась старая на хитрость.

Погодите! Нынче дед, а завтра кого придавит? Ить не мой старик убивал и поджигал. Всех Федька сыщет, до каждого доберется! Отсиживайтесь до ночи! А там погляжу, кто с вас до утра доживет.

И вмиг охотники привели своих собак к дому старика.

– След! Бери след! – требовали хозяева. Собаки, взяв след, понеслись к тайге, охотники едва успевали за ними.

– А вот, видите! Верно надоумила. Живой он! Черти не взяли! Вот словят собаки в тайге! Тогда будете знать, кому верить! – орала бабка.

Вскоре охотники вернулись раздраженные:

– Нет никого в тайге! И не мути людей, старая! Найди себе дело. Если б дед не подглядывал ни за кем, может, жив остался. А и ты, коль лишнее трепать станешь, вслед за стариком скоро уйдешь, – говорили сосновцы, косясь на старуху зло.

Та обиженно губы поджала. И сказала, уходя:

– Мне уже терять нечего. Пожила на свете. Но коль вас прихватит ночью Федька, тогда поймете, что не призрак он, а живой, сущим бандюгой сделался. Убивцем.

Федька пришел к Ульяне под вечер. Старуха узнала его по голосу и очень обрадовалась возвращению. Обняла, как родного. И, закрыв двери, попросила затопить печь, рассказывала о новостях, какие от соседки слышала.

– Говорят, в нашем городе бандиты завелись. Не воры, эти всюду имеются, а разбойные! Те, кто по ночам не кошельки, а души людей вытряхивают. Не веришь? Ну и зря! Вот у нас на окраине дом заброшенный стоял. Хозяева уехали и заколотили его. Не продался дом. Никто не хотел идти туда, потому что на отшибе он стоит. Сам по себе. Далеко от других. Страшно в нем. Вот и не сыскалось смелых купить его. Так чтоб ты думал? Его разбойники приглядели и прижились там.

– Кто их видел? – усмехнулся Федька.

– А че глядеть? Милиция вошла, а в доме ни пылинки, ни паутинки. Все подметено. И мертвец в подвале. Весь избитый, измученный. Язык себе прокусил от пыток. Все ногти с мясом вырваны из пальцев. Всю спину ножами изрезали. Так и убили. А за что? Никто не знает. И деньги при нем целые. Выходит, не воры. Бандиты завелись.

– Тебе бояться нечего. Ни воров, ни бандитов. Только есть на свете люди, каких и я своими бы руками в куски пустил. Не только их деньги, сам бы заплатил, чтоб негодяев прикончить. Они – не воры! Они – в сотни раз хуже! Хотя с виду от других не отличишь.

– И то правда твоя! Кто моих сынов сгубил? Всех до единого! Сам, небось, живет. А мои мальчики? Поди сыщи, кто их со свету сжил. Тот людоед! Уж лучше б я… – отвернулась бабка, вытерев невидящие глаза. – А я ждала тебя. Скоро уж помру. Так хоть схоронишь меня. Уйду к своим. Кажется, недолго осталось мучиться, – улыбалась бабка Уля, радуясь, что каждый день приближает встречу с сыновьями и мужем. – У нас здесь тоже не без лиха жилось. Все годы спокой был. Друг к другу ходили, двери не закрывая. И я только с двумя соседками дружила. Одна с них – Клавдя, одиночкой жила. Все про тебя интересовалась. Обижалась, что не замечаешь ее, в гости не набиваешься. Так вот через день после твоего ухода померла она. Навроде как расшиблась, зацепилась ногой за порог и упала на ступени. Вся голова в лепешку. Аж мозги в стороны. И это около своего дома. Это ж надо так!

– Не повезло, – вздрогнул Федька, вспомнив угрозу Власа этой бабе, высказанную вскользь, когда им пришлось срочно уходить от Ульяны.

По плечам мороз прошел. Не по себе стало. А бабка продолжила:

– Малость любопытной она была, да это общий бабий грех. Но все соседи и теперь не верят, что отошла она сама на тот свет, без чужой помощи.

– А кто бы ей помог? Ведь ни мужика, ни любовника у нее не имелось. И жила бедно, позариться не на что, – возразил Федька.

– Если б чего взяли, враз бы на воров подумали. Искать бы стали. А тут – единственная золотая цепочка и та на шее уцелела. Не тронута. Вот и поверили, что сама расшиблась. Других повреждений даже в морге не нашли. Закопали Клавдию соседи. А в ее доме никто не живет. Не селятся люди. Боятся чего-то. Ну и мне жутко. Клавдя чаще всех хлеб приносила, помогала. Теперь я и вовсе одна осталась. Вторая – Лизавета с мужиком-пьяницей мучается. Ей не до меня. Жаловаться приходит сюда. Нашла кому! У ней он хоть и пьяница, а живой! Всегда рядом. Если поговорить нельзя, хоть есть с кем погрызться. Все ж родная душа. Не знает Лизавета, что такое одиночество. И не поймет, покуда мужик рядом. Клавдя понимала. Но, видать, была и вторая подкладка в ее душе, коли жизнь ей укоротили. Об свой порог расшибиться насмерть, даже мне – слепой, мудрено. Может, плохо я ее знала, – выдохнула бабка и, умолкнув, прислушалась, повернулась лицом к двери.

Федька хотел нырнуть в подвал, но на пороге вырос Влас.

– Как ты вошел? Ведь дверь закрыта? – изумился Федька.

– Во, фраер! Да у меня от любого замка и запора отмычка есть! – расхохотался тот громко. Он положил перед Федькой пачки денег. Сказал тихо: – Положняк. Не крапленые. Хиляй за хамовкой, кент! Да прибарахлись. Чтоб с шиком!

– Зачем? – удивился мужик.

– Линяем! Тут уж трясти некого. Рыжуху зубодерам загнали. Но и то не всю. Часть с собой. В Ростове барухам толкнем. Задышим – на большой! Да и пора тебя к делу приткнуть. Со шмарами бухнешь. Развеешься… Ксивы тебе уже нарисовали. Файные. Комар носу не подточит. Так что шевелись шустрей.

Федька не заставил повторять дважды. И, хотя на душе было скверно, решил и впрямь приодеться, привести себя в порядок.

Переодевшись во все новое, вышел из примерочной и лицом к лицу столкнулся с Дуняшкой. Та, увидев Федьку, пальто из рук выронила, которое хотела примерить. Федька взял себя в руки и даже виду не подал, что знаком с девчушкой. Прошел мимо, не ответив на ее удивление ни злым взглядом, ни ухмылкой. Подошел к прилавку, рассчитался с продавцом. Старую одежду, уложенную в саквояж, прихватил с собой. Пошел к выходу и услышал:

– Федя!

Мужик вздрогнул, но не оглянулся, запомнив сказанное Власом:

– Хочешь жить, забудь прошлое! Нет его у тебя! Все заново. Имя прежнее из памяти выбрось. Не отзывайся, не поворачивайся, когда кто-нибудь тебя узнает. Пойми, некому тебя звать. Сдохло это имя! Невезучим стало. Кто им тебя назовет – тот враг твой! А с ним говорить молча надо. В потемках. С финачом. Секи это! Возьми новые ксивы. Знакомься сам с собой…

Федька взялся за ручку двери магазина и услышал за спиной:

– Вот это да! Так похож! Как две капли воды. Только годами старше…

Федька прошел мимо окна магазина. Боковым зрением увидел прильнувшее к стеклу лицо Дуняшки, рядом с нею – мать Ольги. Тоже во все глаза рассматривала Федьку. Тот спокойно дошел до переулка, а там во весь дух, ныряя в закоулки, свернул к Ульяне.

«А вдруг донесут?» Он закрыл поспешно дверь и, войдя в домишко, увидел Власа.

– Что с тобой? – глянул тот исподлобья. Федька выложил все как на духу.

– Не трепещи, не дергайся! Ночью линяем! До завтра канать без понту. Я за тобой! Ну, а той стервы не ссы. С нею мы после разборку устроим, коли дернется к лягавым. Мы это вмиг засекем, пронюхаем. А теперь старое барахло в печку. Вместе с ним и память схорони. – Он сунул в топку сверток.

А Федьку трясло от услышанного, что Дуньку вытащат воры на разборку… Что это такое, он уже видел в заброшенном доме.

Когда от одежды в топке остался только пепел, сказав Ульяне, что ненадолго уезжают, Влас подвел старуху к сумке, забитой едой, и, указав Федьке глазами на дверь, вышел следом за ним в сумерки, повел мимо дома Клавдии.

– Эта тоже Богу душу отдала. Говорят, помогли ей на тот свет уйти, – вспомнил Федька. – Верно, несговорчивой оказалась? – обронил через плечо.

А Влас сказал тихо:

– Ей лучше было не выкатываться на свет! Фискалы и лягавые – лишние на земле! Доперло?

А через пару часов Федька уже ехал в поезде. Вместе с ним в одном купе Влас следил за каждым его движением. Видно, опасался, что при деньгах и документах тот попытается уйти от «малины», выйдет на какой-нибудь станции, не попрощавшись. Но Федьке даже в голову не пришла такая мысль.

Чуть перекусив, он лег на полку и словно провалился в сон. Все прошедшие дни он лишь дремал. Выспаться по-настоящему не приводилось.

В купе иногда заходили какие-то мужики, вызывали Власа, тот исчезал ненадолго. И вскоре возвращался. Смотрел на спящего Федьку. Потом сидел, отвернувшись к окну, смотрел на пробегающие мимо станции, редеющую тайгу. Спать он не ложился. Думал о чем-то молча, словно тоже решал для себя самое важное. Оно и немудрено: «малина» уходила «на гастроли».