Текст книги "Серебряная луна"

Автор книги: Элли Крамер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Трава оплетала им ноги. Птицы пели над головами. Цветы обволакивали ароматом.

Их собственный маленький Эдем звал своих Адама и Еву. Потому что во все времена это бывает впервые, когда нет никого и ничего вокруг, есть только ты и я.

Я люблю тебя, говоришь ты.

Я люблю тебя, отвечаю я.

Иначе мир давно остановился бы.

Харли пил чай, Гортензия отдыхала. Спор вымотал обоих, тем более что и спорили-то ни о чем. Теперь двое стариков наслаждались тишиной и покоем. Как выяснилось, очень недолгим.

Дотти Хоул тенью проскользнула в калитку.

Не поднимая глаз, поздоровалась с Харли, а потом умоляюще взглянула на Гортензию. Во взгляде девушки было столько отчаяния и тоски, что Гортензия прикусила язык и удержалась от ядовитого замечания. Молча кивнула в сторону дома и сама пошла вперед.

В маленькой беленькой комнатке Гортензии царил стерильный порядок операционной. Хрустящие кружева салфеток, безупречная белизна покрывала на узкой кровати. В высокой голубой вазе три белых розы. Окно было раскрыто, и ветерок шевелил страницы книги, оставленной на маленьком столике у подоконника.

Дотти остановилась на пороге. Румянец полыхал заревом на нежных щеках, в голубых глазах стояли слезы. Гортензия опустилась в кресло и пытливо взглянула на подружку своей внучки. Ее, как и большинство молодых людей Грин-Вэлли, Гортензия знала с самого детства.

То есть, с самого появления на свет Божий.

Знала – и в глубине души любила.

– Ну что с тобой? От матери влетело? Помиритесь.

– Я хотела… Мне нужно с вами поговорить, миссис Вейл.

– Заходи и садись. В такой позе только деньги занимают, да и то, когда знают, что это бесполезно. Садись, говорю!

Дотти слабо пискнула и торопливо уселась на край табуретки. Помолчала, а потом тихо спросила, не поднимая глаз:

– Миссис Вейл, скажите, а если в первый раз…, и никак…, ничего… Это очень опасно?

Гортензия поразмыслила немного и с подозрением уставилась на Дотти.

– Что ты имеешь в виду, балаболка? Что именно в первый раз? Устроилась на работу?

Проглотила муху с супом? Сломала ноготь?…

О Господи!!! Дотти? Посмотри на меня, детка!

Ты имеешь в виду то же, что и я? То есть, я думаю о том же, о чем ты меня спросила? Ты и Ник… Вы, вместо того, чтобы искать Мэри…

Юные герои, за ноги вашу мамашу!

Дотти разразилась слезами, но тут же взяла себя в руки и гундосым до ужаса голосом рассказала все.

– Мы пошли сразу к реке. Ник был в ужасном состоянии. Правда, не смейтесь. Ему ведь очень тяжело, миссис Вейл. Над ним все смеются, а хвалят его только старые грымзы, вроде Бримуортихи. Так всю жизнь было, и в школе тоже. Он никогда толком не веселился, не играл.

Миссис Грейсон заставляла его только учиться.

Я знаю, мы ведь с ним дружили в детстве. Он мне жаловался…, нет, не на маму, а так, на жизнь.

Он Мэри очень любит, миссис Вейл. Он так переживал, что она ушла, все звал ее, а потом мы услышали голоса и смех, противный такой… пьяный. Это О'Рейли с дружками у костра сидели. Я вдруг представила, что будет, если они нас сейчас заметят, зажала Нику рот, стала его тащить подальше, но те ребята все равно услышали. Они стали разные гадости говорить и пошли нас искать. Я не могла быстро идти, ногу подвернула, и тогда мы спрятались…

Гортензия кивнула.

– Правильно сделали. С О'Рейли и его дружками надо встречаться, только имея при себе берданку. Дальше, девочка. И не сопи, вон там салфетки.

– Спасибо. В общем, мы спрятались. В копну сена. А они ходили рядом. Совсем близко. Мы их могли рукой достать. Я зажмурилась от страха, а Ник дрожал, но молчал. Потом они ушли, и я заревела, вы же знаете, какая я нервная насчет всяких ужасов. А Ник меня обнял, стал утешать, говорил, что все позади и мы сейчас пойдем домой, он не даст меня в обиду… Миссис Вейл, он так говорил, что я вдруг представила, это он не Мэри, а меня любит. И я его поцеловала. И еще раз поцеловала, а потом он меня тоже поцеловал, в общем, так странно все получилось… Я не знаю, что теперь делать! Ведь Мэри моя лучшая подруга, а я с Ником… Мы…

– Успокойся, кому говорят. Если ты о моральной стороне дела, то забудь. Мэри за Ника не выходит. Она его не любит.

– Но ведь…

– Если хочешь знать мое мнение, она скоро выйдет за молодого Уиллингтона – если не будет дурой и не станет слушать его терзания и сомнения. Ник Грейсон может считать себя совершенно свободным.

Дотти прижала стиснутые кулачки к груди.

– Миссис Вейл! Так это правда? Господи…

Но ведь Ник об этом не знает.

– Ну рано или поздно он об этом узнает, можешь не сомневаться. Так, что еще?

Дотти покраснела и опустила голову.

– Я же и спросила… Если в первый раз и никак не…, ну то есть…

– Без презерватива?

Дотти чуть не свалилась со стула от смущения. Гортензия с искренним изумлением смотрела на эту симпатичную, вполне современную деваху, которая едва не теряла сознание при произнесении вполне приличного слова.

– Дотти, детка, я ведь не выругалась, насколько я понимаю. Презерватив – официальное название резинового изделия, которым пользуются уже не первое столетие миллионы людей. Ты что, никогда не покупала в аптеках… ах, да. Первый раз, значит… Так что тебя волнует? Ник – парень вполне чистоплотный и приличный, не думаю, чтобы у него было много подозрительных связей…

– Миссис Вейл! Что вы такое говорите! Я имею в виду совсем не это. Я имею в виду… А вдруг я беременная?!

Гортензия сначала опешила, а потом разразилась хохотом.

– Ой, не могу… Они учатся в школах, ездят на машинах, магнитофоны всякие покупают, а простейших, самых элементарных вещей не знают! Нет, милая, не плачь. СЕЙЧАС ты не беременна. Процент вероятности довольно высок, но все зависит от… Да мало ли, от чего зависит. Иди домой, умой мордашку и поговори с Ником. Ты ведь влюблена в него, верно?

Ну так и скажи ему об этом.

– Но разве девушка может первой…

– Если эта девушка только что провела с ним ночь в одном стогу – может. Поверь мне.

Дотти слабо улыбнулась, встала, пошла к двери, но уже на пороге обернулась.

– Миссис Вейл, а может быть, на всякий случай вы порекомендуете мне какое-нибудь средство…, лекарство…, ведь еще не поздно…

Лицо Гортензии потемнело.

– Иди отсюда, Дороти Хоул! И не смей даже думать об этом. Если б ты видела, как воют несчастные женщины в кабинетах у врачей, как умоляют дать им совсем другое средство! Чтобы родить! А не могут, потому что в юности сваляли самого большого дурака. Никогда я тебе не присоветую такого средства, Дотти, слышишь?

Уйди с моих глаз, чтоб я тебя не видела.

Уже у калитки Дотти нагнал суровый оклик старой акушерки.

– И если что надо будет – заходи!

Глава 8

Они остановились прямо под старой яблоней. Древнее дерево казалось сказочным существом из старинных легенд. Зимой искривленные узловатые ветви напоминали руки старухи, но сейчас буйная листва покрывала их, и яблоня вновь была молода. Мелкие зеленые яблочки висели гроздьями. Билл помнил их вкус с детства. Кисло-сладкие, терпкие, душистые.

Сорт был неизвестен, потому что Харли никогда не интересовали формальности.

Они вступили в тень дерева и сделались невидимками. Под ногами шуршала густая трава, над головами пели птицы. И никого в целом мире.

Сердце Билла стучало в висках, в горле, в кончиках пальцев – где угодно, но только не в положенном месте. Кровь, казалось, в десятки раз быстрее бежит по жилам. Молодой человек почти ничего не видел вокруг. Перед ним плыло только лицо Мэри. Нежный румянец на щеках. Огромные карие глаза. Длинные ресницы.

Задорно вздернутый носик.

Она опять склонила головку набок, темные короткие локоны упали на щеку. Почему-то именно в этот миг Биллу открылись все тайны Вселенной. Он понял, что смерти нет. Что мир бесконечен. Вероятно, он даже постиг тайну атома, просто у него не было ни времени, ни желания думать о таких глупостях. Время и пространство стремительно меняли свой облик, превращаясь в нечто иное, чему не было и не могло быть названия, потому что в этом мире не было человеческих слов. Только стук сердца. Только горячечное дыхание. И разгорающаяся в теле легкость.

Он раздевал ее осторожно, едва касаясь точеных плеч и тонких рук. Он умирал от восхищения и погибал от священного ужаса. Солнце било сквозь мечущиеся на ветру листья, и облик Мэри мерцал, подрагивал, растворялся в медовой дымке этого дня, первого дня творения их новой жизни.

Билл замер, когда ее пальчики коснулись его обнаженной груди. Когда он разделся, он не знал.

Не помнил. Густая трава поглотила их одежду, и они оказались наедине в своем Эдеме. Адам и Ева, познающие любовь.

Сказать, что он желал ее, было бы не правильно. Он весь был желанием. Это не имело ничего общего с возбуждением или похотью.

Просто его тело, его кожа, его кровь, кости и сухожилия стремительно плавились в золотом и ослепительном огне, и этот ручеек лавы стремился слиться с другим, таким же. Он точно знал – таким же. Потому что в карих глазах видел то же пламя.

Маленькая женщина обвила руками его шею, привстала на цыпочки. Она опять была первой, опять опережала его на миг, но это было неважно. Впервые в жизни Биллу не хотелось брать.

Быть лидером. Побеждать. Ему хотелось только дарить. Подчиняться, покорно следовать за ней и ее желаниями. Он глубоко и прерывисто вздохнул и обнял ее.

Они медленно опустились в траву, не сводя глаз друг с друга. Девушка закусила губу, и в глазах на мгновение мелькнул страх, веселый ужас перед неведомым, а потом на смену ему пришла мудрость, заложенная в генах, в крови, в закоулках памяти. И тогда ее руки нежными птицами метнулись по его телу, и жар стал нестерпимым, ручеек лавы превратился в поток – и небо взорвалось.

Он целовал ее яростно и отчаянно, нежно и мучительно, пил ее дыхание, ловя губами глухой стон, бьющийся в горле. Она отвечала с той же страстью, торопливо учась всему, что еще секунду назад было тайной.

Грудь к груди, бедра спаяны намертво, кожа горячая и гладкая, влажная от пота… Чья?

Моя? Ее?

Стон, счастливый всхлип, мышцы вьются под кожей, кровь закипает золотыми пузырьками… Ее? Моя?

Как уловить, кто главнее в этой смертельно-сладкой схватке, кто берет, кто отдает, если оба – сильнее?

Если два тела стали одним целым, и дыхание одно на двоих, а кровь общая, и жизнь общая, и счастье поднимает над землей и швыряет за грань небес – как различить?

И надо ли различать, если любовь – это двое?

Только тогда в этом смысл, и тайна, и счастье, и боль, и ослепительный свет под стиснутыми веками, и боль, мгновенно переходящая в блаженство? Как понять, из чего это все состоит?

И надо ли понимать?

Мэри не видела ничего. Она была ветром и травой, солнцем и водой, она умирала и воскресала, едва успевая удивиться тому, что все-таки жива.

Оказалось, что вся ее жизнь не стоила ничего, потому что только сейчас она жила по-настоящему. Только сейчас, в объятиях Билла она видела истинные цвета земли и неба, слышала все звуки, пронизывающие лес и сплетающиеся в удивительную симфонию, вдыхала аромат трав и цветов и сама была этими цветами и этой травой.

Она таяла от счастья в этих сильных, уверенных мужских руках, она пила его поцелуи и наслаждалась запахом его кожи, она ненасытно и смело ласкала, гладила, впивалась, познавала, брала и отдавалась, не сомневаясь и не задумываясь.

Впервые в жизни она чувствовала себя целой, единой, могучей и прекрасной, почти бессмертной и очень красивой.

Они сплелись в неразделимом объятии, превратились в изваяние, замерли – но только на мгновение, а потом что-то изменилось в мире, и старая яблоня подхватила раскидистыми ветвями их общий счастливый крик…, смех? Стон?

Какая разница!

И солнце взорвалось от прикосновения к коже, разлетелось на тысячу тысяч звезд, тьма окутала их плечи и вознесла в такую высь, что и не рассказать словами.

И они летели, обнявшись, сквозь теплую, нежную тьму, а в конце вспыхнуло новое солнце, облило их золотом новорожденных лучей, но позже снова явилась тьма и мягко опустила их на невидимый и мягкий, как пух, песок времени, укутала плащом вечности и оставила отдыхать.

Они лежали в траве, ошеломленные, вычерпанные до дна, измученные и счастливые, не в силах разомкнуть объятий. Как ни странно, яблоня, трава и солнце остались на месте, хотя в принципе этого не могло быть.

Мэри вытянула голую ногу, коснулась кончиком пальца чашечки львиного зева. Оттуда с укоризненным гудением вылетел здоровенный шмель, покружил над ними и улетел восвояси.

Мэри засмеялась, и у Билла немедленно побежали мурашки по спине.

Льдинки и шампанское. Золотые пузырьки.

И счастье без конца.

– Мэри?

– М-м-м?

– Я тебя люблю.

– И я тебя.

– Мэри?

– А?

– Ты моя женщина.

– Да.

– И ты всегда будешь со мной.

– Всегда.

– А я всегда буду с тобой, потому что я твой.

– Мой. Твоя. Ох, до чего же здорово…

Полежали, помолчали, остывая.

– Мэри?

– А?

– Я тебя…, тебе не больно…, ну…

– Билл!

– Что?

– Я тебя люблю.

Как правило, разговоры всех на свете влюбленных довольно бессодержательны на вид, хотя на самом деле полны глубочайшего смысла.

Просто это смысл только для двоих.

Билл подтянул к себе ногой рубашку и укутал плечи Мэри. Она блаженно вздохнула и уткнулась носом ему в грудь. Он замер, страстно желая, чтобы этот миг не кончался никогда.

В этот момент в маленький Эдем ворвался энергичный голос, хорошо им знакомый.

– … Харли, я за последнюю неделю только и делаю, что таскаюсь к тебе на холм. Это неприлично, в конце концов!

– Хо-хо, предпочитаешь, чтобы я к тебе таскался с пузырем под мышкой?

– Старый охальник! Нет, Бримуортиха права. От Уиллингтонов одни неприятности. Ты подумай, что ж я, девочка – по горам прыгать?

– А чего это ты орешь, Горти? Я не глухой.

– Глуп ты, Харли Уиллингтон, как пробка!

Мэри прыснула, вскочила на ноги, сгребла одежду и бросилась в кусты. Билл пережил небольшой сердечный приступ при виде обнаженной возлюбленной, а потом поспешно присоединился к ней. Надежно укрывшись в зарослях боярышника, они торопливо одевались.

– А почему Гортензия так кричала, правда?

– Ох, Билл, неужели не понял? Она же нас предупреждала.

– Ты думаешь, она догадывается…

– Бабушка Гортензия всю жизнь проработала акушеркой. Мечтала о собственных детях, но Бог не дал. С тех пор, как она это поняла, у нее одна цель в жизни. Как бы это помягче выразиться… Чтобы все плодились и размножались.

– Вообще-то не все бабушки так относятся к…, э-э-э…, этому процессу.

– Да. Не все. Но моя – особенная. Бабушка Аманда такая же была.

– Честно говоря, мой дед тоже.

– Не зря у них одна компания в юности была.

Твой дед ухаживал за моей бабушкой Амандой.

Только они все время ссорились. А Гортензия их мирила.

– Знаю. Они с Амандой чуть не расписались, но поругались на пороге мэрии. Ох, Мэри…

– Ты чего?

– Ведь если бы они не поссорились, мы бы сейчас не были вместе!

Мэри рассмеялась и обвила руками шею Билла.

– Боевой офицер! Вы совершеннейшее дитя!

Они немного побродили по лесу, чтобы унять легкую дрожь в коленях и подозрительный блеск в глазах. Говорили о всякой ерунде, держались за руки и беспрерывно целовались. Мэри щебетала, словно птичка, Билл был бесконечно и полностью счастлив.

Поэтому и только поэтому он утратил свою обычную осторожность и не обратил внимания на негромкий шорох в кустах, уже возле самого дома.

Если бы Билл был внимательнее, да еще и обернулся бы напоследок, то наверняка разглядел бы горящие животной злобой глаза на прыщавом лице Сэма О'Рейли.

На семейном совете – Гортензия, Харли, Мэри и Билл – постановили: Биллу ехать в Лондон, разбираться со своими делами и возвращаться домой. Гортензия со свойственной ей категоричностью заявила, что свадьбу будут играть в Грин-Вэлли. Билл и Мэри немедленно залились румянцем, как малые дети, а Харли крякнул.

– Горти, ну хоть для приличия спросила бы их самих-то? Может, они…, того-этого…, не торопятся?

– Ага! По лесу шариться торопятся, а это, значит, не торопятся? Ну ты даешь, Харли Уиллинггон! И вот всю жизнь ты такой был! Запомни простую вещь: без свадьбы только мухи женятся.

Повисла напряженная пауза. Все переваривали народную мудрость. Первым засмеялся Билл. Потом к нему присоединилась Мэри. Загрохотал Харли. Гортензия окинула их гневным взором.

– Давайте, давайте. Дерите глотки-то, клоуны. Ох, устала я от вас! Уж не в мои бы годы чужую судьбу устраивать. Билл Уиллингтон! Я тебя внимательно слушаю.

Билл поперхнулся смехом, немного испуганно посмотрел на Гортензию. Та безмятежно ела варенье из блюдечка, искоса посматривая на него.

– В каком это смысле?

– В таком, что пока я еще ничего от тебя не слышала.

Билл просиял и хлопнул себя по лбу.

– Понял! Миссис Вейл! Я прошу у вас руки вашей внучки.

– Слава Богу. Хороший мальчик. Я подумаю.

– Бабушка!

– Неприлично сразу соглашаться. Надо подумать.

– Так ты же сама…

– Помолчи! Я думаю. Билл Уиллингтон!

– Да, мэм?

– Я согласна. Бери мою внучку и береги ее как зеницу ока, а не то я тебя сживу со свету.

Билл взял Мэри за руки. Серые глаза его светились тихой нежностью.

– Я буду беречь, миссис Вейл. Гораздо лучше, чем зеницу ока.

На следующее утро Мэри проводила Билла до автобуса. Он махал ей рукой, пока мог видеть, а потом уселся поудобнее и задремал. Теперь он больше не боялся засыпать.

Ночь они провели не вместе, но зато одновременно приснились друг другу. Мэри проснулась с ощущением счастья и какой-то странной легкости во всем теле.

Теперь она шла обратно, в деревню, лениво поддавая ногой камушки и комки глины. Сердце пело, голова была занята только Биллом.

На краю деревни ее ждал неприятный сюрприз. Сэм О'Рейли со товарищи подпирали забор миссис Стейн, то и дело отвратительно сплевывая в пыль. Мэри немного напряглась и ускорила шаг. О'Рейли вряд ли решится приставать к ней средь бела дня, да еще в стратегической близости от миссис Стейн, но даже разговаривать с ним Мэри не хотелось.

Смачный плевок под ноги заставил ее сбиться с шага, и парни немедленно захохотали. Вэл Соммерс заливался визгливым хихиканьем, точь-в-точь шавка-зачинщица в своре диких собак. Халк ржал, точно жеребец. Саймон Джонс недобро ухмылялся – не иначе, высмотрел усмешку у какого-нибудь кинозлодея. Сэм О'Рейли смеялся негромким, на редкость противным смехом, но когда Мэри посмотрела ему в глаза, ее точно жаром обдало. В поросячьих глазках О'Рейли стыла самая настоящая звериная ненависть. Злоба, которую Мэри ощущала почти физически.

Она уже прошла мимо, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не побежать, когда в спину ей ударил шипящий голос:

– А у тебя красивая задница, шлюха, я видел! Я бы тоже за нее подержался. Или это можно только тому ублюдку? Может, поторгуемся? Не пожалеешь.

Мэри остановилась. Почувствовала, как на смену жару приходит лютый холод. Такой, от которого белеют губы и стынут глаза. Она развернулась. Подошла к ухмыляющимся парням.

Видимо, что-то такое было у нее в глазах, потому что ухмыляться они перестали. Все, кроме Сэма.

Медленно и раздельно произнося слова, Мэри выцедила:

– Если ты еще раз откроешь свой поганый рот, О'Рейли, я заявлю на тебя в полицию графства, и тогда никто, даже дядюшка, тебе не поможет. А мне есть, о чем заявлять. Самое меньшее – это спаивание несовершеннолетних. Ведь тебе нет восемнадцати, Вэл Соммерс, не так ли? Ты уверен, что тебе ничего не грозит. Тюрьма – не грозит, это верно. Но принудительное лечение от алкоголизма – легко! И я тебе это устрою. О Хоггисе и Джонсе я и не говорю.

– Да ты…

– Закрой рот, подонок! И веди себя тихо.

Иначе кое-кто тебя сильно удивит.

Она шла, спиной чувствуя их ненависть и страх. Капельки пота выступали на висках и над верхней губой, она лихорадочно слизывала их, но шага не ускоряла. Шавки. Бродячие шавки, смелые только тогда, когда их боятся. Стервятники, питающиеся твоим страхом.

А она больше не боится. Потому что у нее есть Билл. Огромный, сильный Билл. Ее мужчина. Ее муж.

Духота стекалась к Грин-Вэлли, давила на крыши, прибивала пыль на Центральной улице. Ребятишки не вылезали из реки и лесного озера. Куры дремали в пыли. Собаки прикидывались дохлыми.

Духота росла, распухала, словно опара.

Люди становились все более раздражительными, хоть и вялыми. Неясная тревога висела в воздухе. Небо стало каким-то блеклым, выцветшим, словно беспощадное солнце выпило из него прохладную свежесть красок.

Ни единого облачка до самого горизонта, однако Харли Уиллингтон обеспокоенно покачал головой и закрыл все ставни в доме. Он знал, чем заканчиваются такие дни.

Идет гроза.

Гортензия Вейл слегка дрожащими руками накапала себе в стакан резко пахнущие капли.

Посидела в кресле у окна, тихо обмахиваясь бумажным веером. Тонкие губы очертила почти незаметная синяя полоска.

Ник Грейсон у себя дома аккуратно взял со стола фарфоровую вазу, шарахнул ее об пол и вышел из комнаты. Миссис Грейсон ахнула и хотела что-то сказать, но из горла вырвался только слабый писк. Речь, посвященная тому, что Дотти Хоул – милая девушка, но совершенно не пара Нику, пропала втуне.

Миссис Стейн, задыхаясь, распахнула окно.

В комнате было трудно дышать из-за непрерывно курившихся восточных благовоний. Впервые в жизни миссис Стейн разглядела в хрустальном шаре картинку. Настоящее предвидение! И на редкость отвратное.

Миссис Бримуорти с причитаниями поливала из маленькой леечки придушенно хрипящую фиолетовую болонку Марджори. Ожирение и густая шерсть делали существование несчастной собачонки совершенно невыносимым.

Дотти Хоул, шевеля губами от сильного умственного напряжения, читала книгу "Организм женщины". На миловидном личике застыло выражение тоскливого ужаса.

К полудню духота достигла немыслимой отметки. И тогда тоска, неясный страх и общая подавленность погнали обитателей Грин-Вэлли из их домов. Они жаждали общения.

Признанным центром такого общения испокон веков являлся "СупермаркИт". Разумеется, свое громкое имя он получил не сразу. Основатель династии лавочников, Иеремия Бримуорти, был мясником, его дети и внуки присовокупили к мясной лавке бакалею и молочный отдел, а уж Джослин Бримуорти, нынешний владелец и супруг достойной миссис Бримуорти, переименовал сельский магазинчик в горделивое "СупермаркИт". Ошибка в названии никого не раздражала. Это считалось особым местным колоритом.

Именно здесь в два без малого часа пополудни и сошлись почти все жители Грин-Вэлли.

Именно здесь и вспыхнул скандал.

Впоследствии Харли Уиллингтон и сам не мог объяснить, чего это его понесло в магазин средь бела дня, когда там заведомо трутся дамы, краса и гордость Грин-Вэлли. Обычно он делал покупки поздно вечером, перед самым закрытием. Заодно они с Джосом выкуривали по трубочке и обменивались соображениями по политическим, экономическим и иным вопросам. Времена, когда Джос был обижен на семейство Уиллингтонов (после получения оплеухи от пятилетнего Билла) давно миновали, и теперь Джос и Харли приятельствовали, тщательно скрывая этот факт от миссис Бримуорти. Собственно, именно такие отношения и связывали Харли почти со всеми женатыми мужчинами Грин-Вэлли.

Как бы там ни было, Харли Уиллингтон приперся в магазин Джоса именно тогда, когда там находились миссис Бримуорти, миссис Стейн, безутешная миссис Грейсон и прочие достойные женщины. Как ни странно, Гортензия Вейл тоже избрала для покупок этот неурочный час. Ей совершенно некстати захотелось зеленого чая.

Харли тактично держался в стороне, рассматривая образцы рыболовной лески в дальнем углу магазина, Гортензия громко бурчала себе под нос всякие безобидные замечания насчет "некоторых", и тут миссис Бримуорти решила попробовать себя в роли народного трибуна.

– Раз уж мы все здесь…

Миссис Стейн немедленно подтянулась поближе к товарке и окинула Харли зловещим и загадочным взором, на который тот не обратил ни малейшего внимания. Миссис Бримуорти откашлялась и взяла тоном выше.

– Чаша народного терпения переполнена, мистер Уиллингтон. От лица попечительского совета Грин-Вэлли…

Гортензия уронила жестяную банку с тушенкой. Миссис Бримуорти подпрыгнула, но решимости не растеряла.

– Так вот, от лица попечительского совета…

– Сроду ты ни в какой совет не входила. Ты и в двери-то еле пролезаешь.

Гортензия изрекла это как бы себе под нос, но по толпе собравшихся прокатился легкий, как сквозняк, смешок. Миссис Бримуорти сбилась, покраснела и стушевалась бы окончательно, тем более что Харли соизволил наконец повернуться к ней лицом. Однако в этот момент знамя из рук раненого бойца подхватила миссис Стейн. Ожерелья сверкнули, браслеты забренчали, подведенные зеленым глаза уставились прямо на Харли Уиллингтона.

– Милая миссис Бримуорти слишком мягкосердечна. – Короткий и презрительный взгляд в сторону подруги. – Она склонна видеть в людях хорошее. Мне же открыты тайны грядущего…

Харли протянул жилистую длань и осторожно снял с замысловатой прически прорицательницы зеленую гусеницу. Миссис Стейн содрогнулась, но устояла.

– Одним словом, Харли Уиллингтон, вы Должны знать: либо ваш внук уберется из Грин-Вэлли, либо мы заявляем в полицию.

Харли успел поднять брови – и только. Гортензия Вейл выскочила вперед и подбоченилась.

– Смотрите-ка! Она заявит в полицию! Больше никуда не собираешься заявлять?

– Разумеется, и приложу все усилия, чтобы было назначено медицинское освидетельствование.

– А вот это ты врешь! Тут у тебя ничего не выйдет.

– Это почему это?

– Это потому это, что как только психиатры тебя завидят, они тут же упекут тебя в дурку. И никакого освидетельствования не понадобится. Все и так видно.

– Я не желаю говорить с особой, которая… которая…

– Девочки, не ссорьтесь.

– Помолчи, Харли! Ну, какая особа-то? Нет, ты скажи, Кассандра недоделанная!

В этот момент миссис Грейсон заломила руки и пронзительно выкрикнула:

– Мистер Уиллингтон, мы действительно просим, чтобы вы вошли в наше положение. В Грин-Вэлли нет и никогда не было полиции, раньше она просто не требовалась, но теперь…, теперь мы уже вторую неделю не находим себе места. Уильям, разумеется, ваш родственник, я понимаю, но согласитесь, криминальное прошлое…

– Мама!

Красный, как майская роза, Ник Грейсон замер на пороге магазина. Позади маячила перепуганная Дотти Хоул.

– Как ты можешь так говорить, мама! Ты ничего не знаешь о человеке…

– Мне ничего не нужно о нем знать. По крайней мере, больше того, что я уже знаю. Мне даже странно, Ник…, по-твоему, пулевое ранение – это так обыденно?

Гортензия фыркнула.

– Ага! Пулевое ранение – значит, бандит. А у Стейнши в прическе петушиные перья – значит, она курица. Шавку миссис Бримуорти зовут Марджори – значит, она питается маргаритками. Блеск! Молодой Грейсон! Я официально, при всех прошу у тебя прощения. Называла тебя дурнем, а зря. Это наследственное, ты здесь ни при чем.

Миссис Грейсон вспыхнула, но быстро взяла себя в руки.

– Одним словом, Харли, вы должны нас понять. Вашему внуку лучше уехать и постараться вернуться к нормальной жизни. Он еще молод и может исправиться.

Харли кивнул, задумчиво рассматривая миссис Грейсон. Потом поднял голову и обвел взглядом всех собравшихся. Хмыкнул, покачал головой – а потом протянул к носу миссис Грейсон огромный кукиш. Дав ей возможность полюбоваться сложной фигурой из пальцев, старый браконьер повернулся и спокойно вышел из магазина.

Примерно с полминуты стояла тишина, а потом разразился скандал. Упоительный, пошлый, грязный, базарный скандал, в котором преобладали доводы типа "Сама дура!" и "Я помню, что вы говорили про моего мужа!"

Гортензия Вейл купалась в волнах скандала, как небольшая акула в теплом море. Миссис Бримуорти краснела и лиловела в тщетной попытке переговорить неугомонную старушку, миссис Стейн выкрикивала что-то маловразумительное весьма пронзительным голосом, а миссис Грейсон поднатужилась и выдала самый убийственный довод:

– Не думаю, миссис Вейл, что нашим детям стоит продолжать встречаться!

Гортензия смерила ее горящим взором.

– В кои веки полностью с вами согласна.

Более того, им вообще не надо было начинать.

К счастью, теперь эти печальные раздумья будут обуревать не меня, а миссис Хоул.

– Что-о?

– А до вас так и не дошло? Когда придумывали поговорку "Быстрее мысли", вас в виду не имели, миссис Грейсон. Да, вот, знаете ли, такая вышла история.

– Какая…, история? Ник! НИК!!! Что говорит эта ужасная женщина? Какая история с миссис…, нет, с мисс Хоул?

Ник выпятил грудь вперед и выпалил, словно бросаясь в ледяную прорубь:

– Я женюсь на Дотти, мама!

Гортензия, натура несомненно артистическая, громко зааплодировала.

– Браво, юный Грейсон! Снимаю все обвинения. Тебя подменили в роддоме, это ясно. Так держать!

– Ник, я требую объяснений…

– Ник…, миссис Грейсон, простите его, он сам не знает…

– Дотти, я в своем уме и мне двадцать восемь лет! Я отвечаю за свои слова!

– Ник, как ты мог… Но ведь вы с Мэри…

Голос Гортензии перекрыл все остальные голоса и подголоски.

– Леди! И отдельные джентльмены. Счастлива сообщить, что моя внучка, мисс Мэри Райан, выходит замуж за Уильяма Уиллингтона.

– Вот вам и массаж!

– Я так и думала…

– Миссис Вейл! Я от души поздравляю вас.

Он отличный парень.

Последняя реплика стала лучшим завершением скандала. Произнес ее Джос Бримуорти, после чего в магазине воцарилась мертвая тишина. Джос Бримуорти посмотрел на дам Грин-Вэлли и добавил с решимостью человека, которому уже нечего терять:

– А ты, жена, иди домой. И хватит сплетни разносить, да с разными психопатками якшаться.

Миссис Бримуорти громко сглотнула, растерянно посмотрела по сторонам – и тихо вышла из магазина. За ней разбрелись и остальные.

На поле боя осталась только Гортензия Вейл.

Она с восхищением оглядела мистера Бримуорти с головы до ног, прищелкнула языком и удалилась, так и не купив зеленый чай.

Духота ли была тому виной, сокрушительное ли поражение авторитета миссис Бримуорти, но слухи разгораться не спешили. Только оставшаяся в одиночестве миссис Стейн громогласно известила двух кумушек на углу Центральной улицы, что если уж невинных девушек отдают в жены пришлым преступникам, значит конец света уже близко.

Вэл Соммерс, сын одной из кумушек, был проинформирован обо всем полчаса спустя.

Еще через час Сэм О'Рейли налил себе полную рюмку хлебного виски из запасов дядюшки, выпил залпом и оглядел мутным взором свою шайку.

– Я считаю…, ик! Стыд и позор…, чтобы чужаки и ублюд…, ик!…, ки трахали наших…, ик! Девушек. Пора показать, кто в Грин-Вэлли держит масть! Ик!