Текст книги "Требуется наследник"

Автор книги: Элла Никольская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Никольская Элла
Требуется наследник

Никольская Элла

Требуется наследник

От автора

Эх, как просто жилось в давние советские времена. Помер человек квартира возвращается благодетелю, который ее в свое время, можно сказать, презентовал задаром. То есть государству. Если, конечно, на данной жилплощади никто больше не прописан. Но такое случалось нечасто, не допускали мы подобной оплошности. Старуха с косой еще на своем балконе в кресле-качалке отдыхает, время коротает, еще никаких указаний свыше ей не поступило, а уж ближайшие родственники пожилого ответственного квартирного съемщика засуетились: обмен, обман, фиктивный брак, что угодно, только чтобы квартира не пропала, не отошла в жадные казенные руки.

А другого имущества, считай, и не было у населения. Одежда там, машина, мебель, украшения золотые с камушками и без – все это по родным разойдется, за такое имущество и душа не заболит у того, кто собрался отбыть в мир иной.

Бедно жили – и забот было поменьше. Но если попадались на глаза где-то в самом незаметном углу газетного листа самым мелким шрифтом набранные объявления "Инюрколлегия разыскивает...", то вчитывались в скупые невразумительные строчки, вздыхали, на себя примеряли: а вдруг?

–Хорошо иметь домик в деревне, – задумчиво произнесла за завтраком Лиза, великая любительница цитировать что угодно, от телерекламы до классики. Недавно пьесы Софокла ей попались – все в доме и Софокла наслушались.

Поскольку она как раз наливала в кофе молоко из пакета с изображением веселой моложавой старушки, Павел нимало не обеспокоился и пропустил слова подруги мимо ушей. Через минуту выяснилось: зря! Цитата была очень даже к месту.

Дело в том, что у его без пяти минут тещи Марьи Фоминичны имеется в подмосковной Малаховке домик – не домик, а так себе развалюшка. Покосилась вся, и удобства во дворе. К тому же позапрошлой зимой газовая печка – так называемая АГВ окончательно вышла из строя, честно выработав все свои возможные и невозможные ресурсы (ставили ее лет двадцать пять назад, когда газ проводили, тогда же зачем-то и нормальную, кирпичную печь порушили). На новую АГВ у Марьи Фоминичны средств не нашлось: откуда, с каких заработков? Медсестра в местной поликлинике – сами знаете, какие доходы. Слава Богу, приработок есть: ходит по больным, уколы делает, благодарные пациенты что-нибудь да сунут в карман – тем и жива. Но на печку новую так не соберешь. Остаться же в Малаховке зимой без отопления – это практически на улице оказаться, перейти в сословие бомжей.

К тому же Лиза – единственная дочка, единственная надежда – в тот момент помочь никак не могла, самой бы кто помог. Слегла с воспалением легких, да так надолго, что работу потеряла. Еще и с приятелем своим – с Павлом то есть – разошлась. Так всегда – все беды разом. Денег нет, жить негде...

Но Господь их не оставил своей милостью. Соседу, одинокому пожилому мужчине, не только уколы понадобились, но и всевозможная помощь: готовить, стирать, убирать, продукты приносить. И пригласил он терпящих бедствие переселиться к нему на время. Там всего-то две комнаты небольшие с кухней и верандой, но зато все городские удобства: туалет в доме, телефон и даже вода горячая. Покойная жена этого господина для себя все оборудовала, предусмотрела, не пожалев трудов и денег. Собиралась насовсем из Москвы в Малаховку перебраться, только человек предполагает, а Бог располагает...

Словом, вдовец Юрий Анатольевич Станишевский проживал теперь круглогодично за городом, а компанию ему составляла старая кошка Топси, тоже нуждающаяся в тепле и заботе. Московская же квартира в центре сдана была за приличные деньги, и на жизнь обоим хватало, если экономить. А теперь вот и Марья Фоминична, заперев старый дом, перебралась со своими небогатыми пожитками на соседнюю улицу, от собственного владения отделял ее только рассохшийся забор, но попасть туда можно было с соседней улицы, в обход. Впрочем, ходить и не приходилось, незачем. Лиза выздоровела, встала на ноги и работа ей нашлась в туристическом агентстве. С Павлом они помирились, снова решили вместе жить, в его московской квартире. Так что быт наладился и не было пока никакой надобности приводить в порядок старое жилище, которое в отсутствие хозяйки вовсе пришло в запустение. И сад как-то сразу одичал. Марья Фоминична, большая искусница по части цветов и овощей, теперь разводила их за смежным забором.

Только верно говорят: свято место пусто не бывает. Начали люди интересоваться заброшенной хибарой и восемью сотками подорожавшей за последние годы малаховской земли. Первая заволновалась соседка Юрия Анатольевича, занимавшая вторую половину дома. Больше, чем соседка, прямо-таки сиамский близнец: их владения срослись общей стеной, отопительной системой, водопроводом. В свое время покойная Тамара Геннадьевна что-то с этой соседкой делила через суд – соответственно отношения не сложились. Вдовец – другое дело, с ним можно и поладить.

В один прекрасный вечер явилась соседушка с запоздалым сочувствием по поводу утраты жены – энергичная была дама, царствие ей небесное. Но уж раз так получилось – вот Марья Фоминична вам теперь помогает, она добрая женщина, тут ее все знают, а домик ее теперь пустует – не совершить ли нам обмен? Я к ней, тогда вам достаются мои две комнаты с кухонькой и верандой. То есть зеркальное, можно сказать, отражение вашего владенья... Тут посетительница, эдакая с виду интеллигентная святоша, обвела завистливым взором "владенье" и призналась:

– Конечно, у меня скромно, давно ремонта не было. Но, во-первых, стоит только руки приложить, как это сделала ваша покойная супруга... А во-вторых, у Марьи Фоминичны тоже не Бог весть какие хоромы, печка газовая из строя вышла, рамы перекосились, крыша наверняка где-нибудь да течет...

Выгода такого обмена была столь же очевидна, сколь и обоюдна: Станишевскому с Марьей Фоминичной, раз уж они все равно вместе живут, чем ютиться в двух комнатенках, лучше иметь дополнительную площадь, да еще без всяких там соседей. А Галина Петровна получит отдельный дом – и ей тоже хорошо. Земельные же наделы одинаковы – по восемь соток каждый, никто ничего не теряет.

Тут непременно придется объяснить, о каком доме идет речь.

Построил его некогда в Малаховке один богатый купец – известный меценат. После революции дом, как и у всех зловредных богатеев, справедливо отобрали в пользу добрых, но почему-то бедных. Хозяин сгинул Бог весть где, про семейство его отдельно будет рассказано. Дому же выпали тяжкие испытания. Вселяли сюда в разные времена то одних бедолаг, то других, по нескольку семей сразу. Жильцы пропадали в драках и междоусобицах, дом ветшал, лишенный хозяйской заботы. И последние обитатели поразбежались незавидное состояние бывших купеческих хором было им только на руку: чем хуже, тем лучше, больше надежды на новую квартиру. Еще и сами норовили небольшой потоп устроить или даже легкий пожар.

Самой стойкой оказалась именно Галина Петровна. Всех ухитрилась сжить, главным аргументом в свою пользу считала, что выросла в тех двух комнатах и на той веранде, даже и родилась тут, поскольку является прямым потомком богатея купца и даже как бы наследницей давным-давно отобранного у него и национализированного имущества. Как ни странно, судей это впечатляло. Раньше подобное родство усиленно замалчивалось, но в наши дни прослыть чьим-нибудь потомком приятно и полезно. Так что правнучка купца и ее муж, ныне покойный, величали себя (имея в виду меценатство предка) "о-очень интеллигентными людьми" и как-то постепенно вошли в роль, считали уже весь полу– развалившийся дом и сад своим родовым поместьем и спуску не давали тем, кто имел несчастье получить от местных властей хотя бы временный ордер на бывшую людскую или буфетную.

Пользовались супруги в своем квартале репутацией склочников, что их вовсе и не огорчало. В последнее время муж хворал, лечился по разным больницам и в конце концов приказал супруге долго жить. Та, хоть и горевала, но интереса к жизни, судя по всему, не потеряла. Затеяла, к примеру, вышеупомянутый обмен жилплощади, а обмен, как известно, дело хлопотное.

Пока велись переговоры, Павел в них не вникал, предоставив все Лизе: в конце концов, малаховская недвижимость к нему никакого отношения не имеет. Но внезапно появилось еще одно действующее лицо, и Паша Пальников вынужден был проявить интерес, ну хотя бы профессиональный, поскольку мечтал о карьере частного детектива, а пока работал следователем в одном из отделений милиции города Москвы.

А если уже точно, то интерес не только профессиональный, но и личный. Объявившийся в Малаховке, где его никто не ждал, некий Григорий Семенович Волох был не кто иной, как прежний друг-приятель Лизы. Она частенько его поминала, и всегда только добром. Ну да, поматросил с год и бросил, но не обижал никогда. Квартиру снял, заботился, учебу на курсах оплачивал. Благодаря ему теперь вот первая малаховская красавица и компьютер знает, и испанский язык прилично, а также и второй – английский, Гриша ее к своему бизнесу приспособить норовил, а бизнес у него тогда был такой: торговал в России аргентинской бараниной. И Лиза, девушка толковая, рассчитывала пожить и поработать в далекой знойной Аргентине. Но не получилось: Гриша был женат и о разводе, хоть и жил с женой в сепарации, не помышлял. С детьми, говорил, не разводятся – а было их к тому времени трое. Во время нечастых своих визитов к детям еще одного невзначай соорудил – и вернулся в семью. Лиза, объяснявшая Гришино чадолюбие его кавказскими корнями – был он грузинский еврей – не сразу, но смирилась, похоронила в сердце мечту о Буэнос-Айресе и стала жить дальше, что ж ей теперь, стреляться? С ее-то редкостной красотой очередного друга ждать долго не пришлось, им и стал Паша Пальников... И хоть наслышан был сверх всякой меры о Гришиных доблестях – Лиза свою красоту считала как бы мандатом на право говорить, что угодно, где угодно и кому угодно, встречаться с предшественником Паше, слава Богу, прежде не доводилось, но теперь вот Елизавета сочла необходимым их познакомить.

Гриша, к тайному неудовольствию Павла, оказался рослым, мужественным и даже довольно красивым мужчиной, хотя, по мнению того же Павла, все у него было уж как-то слишком. Ботинки не меньше сорок шестого размера, кулаки пудовые, будто он сам мясные туши разделывает, а он их наверняка и в глаза никогда не видывал. Лицо большое, с крупными чертами, черные глазища навыкате. Павла так и подмывало спросить у Лизы, как там у ее бывшего друга в штанах дело обстоит, но, зная острый ее язык, любопытствовать не стал: к чему на грубость нарываться?

Тем более, что Гриша, похоже, никаких видов на Лизелотту не имел, а Павлу высказывал самое дружеское расположение.

Привел же этого аргентинского жителя в Малаховку, по его словам, совершенно другой интерес. Угораздило его где-то за границей познакомиться с одним любопытным человечком. Подошел будто бы на русскую речь из-за соседнего столика в уличном кафе, представился эмигрантом первой волны, вернее – потомком эмигрантов, волна-то уже давно в песок ушла, вымерла благополучно. Забавный такой субъект. Родился будто бы в Нью-Йорке, слинял в Аргентину. При слове "Россия" во фрунт встает, но приехать сюда до сих пор не решался. Меня, мол, прямо на вокзале расстреляют, как деда моего. Или прадеда, что ли... А кому он тут нужен? Ничего не понимает, больной человек... По-русски, кстати, говорит прилично, дай нам Бог всем так говорить...

Павел и Лиза терпеливо слушали, ждали, когда рассказчик перейдет к сути.

– Так вот, он себя считает родственником одного богатого купца, который много чего в Москве понастроил: больницу там, богадельню... И была у него подмосковная дача в Ма-ла-хов-ке, так этот купеческий якобы внук выговаривает. Не дача будто бы, а целое поместье: дом с двумя флигелями, сад, конюшня. У него и план имеется, с собой носит в нагрудном кармане. Бумага ветхая, но, видно, плотная была, раз до сих пор не истлела. Он, Гриша, предложил ксерокопию снять, но тот аж руками замахал: ни за что!

– Клад, что ли, там отмечен? – забежала вперед сообразительная Лиза.

– Вот именно! – солидно подтвердил Григорий, – И этот тип считает себя единственным законным наследником. Будто бы его бабка, то ли прабабка, покидая Ма-ла-хов-ку, спрятала все ценное, что уместилось, в дорожный несессер. Убегали-то налегке, рассчитывали в скором времени вернуться. Кончится же советская власть, будь она неладна!

– Это я уже где-то читала, – снова невежливо прервала гостя языкастая Лиза, – Сокровище мадам Петуховой. В стул бриллианты зашили или еще куда? Дом-то хоть на какой улице стоял?

– Как раз этого он не знает. Не помнит, верней – бабка сказывала, да он позабыл.

– "Где эта улица, где этот дом?" – пропела Лиза, потянулась лениво, Пусть он не вздумает из Буэнос-Айреса сюда ехать, а то зря прокатится. Не ближний свет!

– А он уже в пути, – невозмутимо заявил Гриша, – Я обещал ему полную безопасность, визу помог достать, а билет он на свои купил. Да вы не бойтесь, ребята, я его в гостиницу определю. У вас тут тесно, понимаю. Ему интересно только с местными аборигенами потолковать. Лизанька, пардон, не хотел тебя обидеть...

Тут очень кстати пришла из кухни Марья Фоминична, предложила чаю.

– Мам, ты у нас главный абориген, – сказала задетая за живое Лиза, Григорий вот всякие байки про Малаховку рассказывает. Ты, случайно, не помнишь, как наша улица раньше называлась?

– Да по-разному. Сразу после революции – Проспект Гая и Тиберия Гракхов.

– Ка-а-ак? – удивились все присутствовавшие.

– Как слышали. Это мне отец рассказывал. А потом поскромнее: Социалистическая. А теперь вот – имени Александра Кулькина. Он, бедолага, до войны на этой улице проживал с мамашей своей.

– Знаю-знаю, – затараторила Лиза, – Он чей-то там подвиг повторил, у нас в школе портрет висел и почетный караул по праздникам. Потом отменили. Нет, ну почему Гая и Тиберия? Улица узкая, две машины с трудом разъезжаются. Ничего себе проспект!

Гриша от этих слов не без тревоги выглянул в окно, за которым антрацитово поблескивала спина его "мерса": Малаховка – бандитское местечко, особенно по части угонов.

– А как это вы нас отыскали, Григорий? – заинтересовалась Марья Фоминична, бочком присев к столу, – Мы со старого-то места съехали.

– Подъезжаю к калитке, а там тишь и запустение, – отозвался Гриша, Тут мужик к машине сунулся: чем могу помочь, господин? И за бутылку помог указал точно новое ваше местожительство, Марья Фоминична.

По всему было заметно, что эти двое давно знакомы и друг другу симпатичны. Павел подавил в себе раздражение, спросил:

– А до революции как эта улица называлась? Так мы и не прояснили.

– Дворянская, – вспомнила Марья Фоминична, – Слыхала от стариков, тут бога-атые дачи стояли. Да хоть этот вот дом – его бы отремонтировать, обиходить...

Тут и всплыло соседское предложение обменяться жильем – видно, Марье Фоминичне оно крепко в душу запало, вот и брякнула при постороннем. И пало зерно на благодатную почву: гость – деловой человек – мигом у нее все выведал, идею горячо одобрил и даже, в случае чего, помощь свою пообещал. Со сторойматериалами там, с рабочей силой.

– А кстати, кто здесь до вас жил? – обратился он к Юрию Анатольевичу Станишевскому, до сих пор не принимавшему участия в беседе – сидит себе на диване, кошку поглаживает. – Ведь вы тут хозяин?

Юрий Анатольевич вежливо согласился, что да, безусловно, он хозяин, унаследовал часть дома в позапрошлом году после безвременной кончины супруги. Предложение соседки действительно звучит заманчиво, он пока его обдумывает, понадобятся немалые хлопоты и кое-какие расходы: сделку непременно придется оформлять, а местные чиновники – известные мздоимцы. С ремонтом же второй части дома, если обмен состоится, можно и не спешить, вот если молодежь надумает...

Павел и Лиза намек как бы и не поняли, а Гриша перевел беседу в неожиданное русло:

– Как звали прежних хозяев, не знаете? Должны быть документы, купчая, или, может, дарственная. Как ваша жена покупку оформляла?

– Признаться, я не в курсе, – смешался хозяин, – Она все сама. Документы лежат где-то...

– Фамилия тех, что продали свою часть – Кулькины, – прояснила Марья Фоминична. – А соседей фамилия Замковы. Они между собой родственники. Две сестры родные, до войны еще поделили дом пополам. Жили между собой недружно, ссорились – и все из-за этого самого Сашки-героя. Вообще-то он хулиган обыкновенный был. У одной сестрицы две дочки и муж, а у другой мужа пристукнул кто-то или зарезал, тоже бандит был форменный, пил и жену с сыном по всей улице гонял. Не успели они после его кончины бесславной успокоиться – а тут война. Сашку сразу на фронт, Татьяна Акимовна одна осталась...

Собравшиеся за столом вежливо слушали, пили чай, хвалили варенье-печенье. Один только Григорий проявил интерес к старым местным сплетням:

– А дальше что было?

– А дальше объявилась тут Сашкина вдова, да с ребенком еще – будто он с ней на фронте расписался, документ, наверно, был. Татьяна Акимовна обоих признала. Катя медсестра была, пришла в нашу поликлинику работать. Товарка моя – помнишь ее, Лизанька? Как свекровь умерла, она двери свои заперла и на свою родину подалась, в Прибалтику куда-то. Один раз только и приезжала – когда продавать дом решила. У нас останавливалась, ее-то комнаты вовсе в негодность пришли, пол даже сгнил.

– А-а! – вспомнила Лиза, – О чем мы говорим-то! Я же сама Катю с вашей женой познакомила, Юрий Анатольевич. Вы еще сказали, что ищите дачу не задорого, и я Кате ваш телефон дала, помните?

– Так оно и было, – подтвердил Станишевский, в прошлом Лизин начальник, директор НИИ, а она у него в те времена секретаршей была, или, по-нынешнему, референтом.

Собравшиеся помолчали, осмысливая сказанное. Жизнь состоит из случайных вещей, так на первый взгляд всегда кажется. Вот произошел года два назад совершенно пустой разговор, перебросился директор НИИ (закрытого ныне за ненадобностью) двумя фразами с секретаршей: вы, мол, за городом где-то живете, кажется. А не продает ли там кто чего по соседству? Да, как раз соседка продать хочет, да еще поскорей. Спешит к себе в Прибалтику вернуться, боится, что границы перекроют. Давайте я ей ваш телефон дам, она сама позвонит...

А в результате давнего разговора собрались в доме и чай распивают совершенно посторонние друг другу люди, которые иначе и не встретились бы никогда. А те две женщины, что сумели потом быстро договориться о купле-продаже, – их-то как раз здесь и нету. Одна в могиле, другая за границей, которую таки закрыли...

– Иных уж нет, а те далече, – сказала Лиза, уловив общее настроение.

– Значит, фамилия прежней хозяйки – Кулькина? – вывел всех из задумчивости практичный Григорий, – Занятно. А того, что сюда едет, зовут мистер Калкин. Как актера, мальчишка этот, "Один дома", если кто такое кино смотрел. Только тот Маколей Калкин, а наш – Иоахим. Мистер Иоахим Калкин, а по-русски Кулькин. Аким. Ким. Любопы-ытно... Уж не в его ли поместье мы сейчас чаи гоняем?

Кладоискательство – штука заразная, Павлуше и раньше это было известно из книг. Том Сойер и Гекльберри Финн, к примеру, или "Остров сокровищ", но за собой и за своими близкими он такого не числил.

А тут, вернувшись вместе с Лизой из Малаховки – тещу ездили навестить, он пересказал разговор с Григорием отцу и давнему его приятелю Конькову, отставному сыщику-милиционеру. И увидел, как у обоих глаза загорелись. Мало того, Лиза, которая первая посмеялась над новоявленными бриллиантами мадам Петуховой, начала развивать идеи насчет возможных тайников, которые могли существовать в старом доме.

– А если в башенках? – задумчиво спросила она на следующее утро за завтраком, вроде бы и ни к чему, но Павел сразу понял, какие башенки имеются в виду. Те, что венчают по обеим сторонам крышу старого дома, некогда, видимо, застекленные. Сохранились рамы в мелкий переплет, даже снизу было видно – совсем трухлявые. Вместо стекол фанера приколочена изнутри. Что уж там у соседей размещается – Бог весть, у Станишевского же вела наверх какая-то дверца со щеколдой, Павел однажды принял ее за вход в сортир, но она оказалась заколоченной, а данное необходимое учреждение, как выяснилось, находится в совершенно другом месте.

Стало быть, забитая башня попала под подозрение. Не только у Лизы: вечером зазвонил телефон, и возбужденный стариковский голос – Павел не сразу даже признал Станишевского – сообщил, что Марье Фоминичне в поисках чего-то хозяйственного пришлось слазить наверх (читай, в башню), и кое-что она там обнаружила. Павел, сразу мысленно отбросив хозяйственные хлопоты, упомянутые, несомненно, только ради конспирации, как можно спокойнее спросил:

– Кое-что – это что?

И вдруг почувствовал, как сердце заколотилось в ожидании ответа. Оказалось, Марья Фоминична принесла сверху запертую шкатулку, ни один из ключей, имеющихся в доме, не подходит, а ломать... Ну как-то неудобно.

– Понятно, – сказал Павел, – Тяжелая шкатулка?

– Да нет, легкая. Резная такая, рыночной работы, даже и не старинная. Но все же любопытно, правда?

– Правда, – согласился Паша. – Мы с Лизой как раз собирались к вам в субботу.

Вовсе они и не собирались, но он уверен был, что Лиза, прослышав про шкатулку, отменит все другие субботние планы. Так оно и вышло – поехали на уик-энд в Малаховку, еще и Коньков с ними напросился.

По приезде застали неожиданных гостей: перед калиткой поблескивал антрацитом знакомый "мерседес". Стол на веранде накрыт и посредине блюдо пирожков. Навстречу вновь прибывшим поднялся из-за стола Григорий, представил своего спутника:

– Господин Калкин, прошу любить и жаловать.

"Тебя и самого-то любить и жаловать трудновато, а тут еще один" подумал Павел, вслух же сказал вежливо:

– Наслышаны насчет вас, Аким Александрович, – и пожал сухую руку с длинными пальцами.

Гость был чрезвычайно высок, худ, нелеп – седоватые растрепанные кудри вокруг лысины, острый нос торчит задорно, а водянистые глазки утонули в морщинках и складочках. К тому же суетлив: приложился к Лизиной ручке, долго с неуместной сердечностью тряс руку Конькова. Шкатулки на столе, слава Богу, не видать – лучше с ее содержимым без посторонних ознакомиться.

Пока пили чай и ели пироги (Павел заметил, что господин Калкин и в том, и в другом неумерен, наливает чашку за чашкой, метет один пирожок за другим), беседовали о превратностях воздушных путешествий.

На вполне разборчивом русском языке прибывший прямо из Шереметьева гость высказал свои соображения: что самолет, конечно, могут захватить террористы, после взрывов в Нью-Йорке все боятся именно этого. Он же, бывалый путешественник, считает, что шанс оказаться в таком самолете невелик, зато угодить в какую-нибудь забастовку служащих аэропорта, водителей автобусов, диспетчеров – опасность вполне реальная. Просидеть много часов, а то и суток в аэропорту, ожидая, пока твою судьбу решат где-то там посредством вяло текущих переговоров – тоже не подарок, поверьте, господа...

На том вступительная часть и закончилась. Аким Александрович сдвинул к одному краю чашки с блюдцами и опустевшее блюдо, Марья Фоминична подхватила посуду, поспешно унесла в кухню и протерла клеенку сухим полотенцем. И вот уже развернута потемневшая на сгибах карта, слегка дрожащий длинный и узловатый палец водит по ней, и головы присутствующих склонились дружно, и все следят за этим пальцем.

– Не наш дом, – разочарованно сказала Лиза, – Планировка другая совершенно. А башенки – так раньше все строили с башенками. Через одного. А это что? Вот здесь...

На карте, помимо плана, изображен был в нижнем правом углу фасад красивого дома с двумя флигелями, большое, сильно выдвинутое крыльцо с колоннами. Между башенками над вторым этажом – застекленный купол – зимний сад, намечены на рисунке контуры пальм и еще каких-то замысловатых растений. От обоих торцов крытые переходы ведут во флигели, эти переходы и на плане обозначены – узкие, полукруглые. В передней части дома, судя по плану, две просторные комнаты по обе стороны крыльца, а в задней его части – анфилада из четырех небольших комнат.

– Нет, это другой какой-то дом, – согласилась с дочкой Марья Фоминична, – Таких-то хором я тут и не помню, – вздохнула она, вместе с другими оторвавшись от карты. – Порушили, наверно, или само по себе развалилось за столько-то лет. А улица-то какая, Аким Александрович?

– Запамятовал, – сокрушенно сказал гость, – Говорила она, а у меня из головы вон.

– Она – это кто? – сухо спросил Павел..

– У-у, это долго объяснять. Тетя Анюта, двоюродная тетушка моего отца, в общем и грубо говоря. Тут есть свои тонкости.

Скончалась тетушка в прошлом году в Париже, а перед тем поведала, как водится, семейную тайну...

– Господа, надеюсь, вы не принимаете меня за сумасшедшего? – гость вдруг засмеялся, показав не по возрасту безупречные зубы.

– Нет, нет, продолжайте, это очень интересно, – подал голос Юрий Анатольевич, сидевший по обыкновению в углу дивана с кошкой на коленях.

– А то, знаете, все эти истории с кладами... – Аким Александрович покрутил длинным пальцем у виска, – Так вот, тете Анюте ее бабка, а моя, стало быть, прабабка Клавдия Тихоновна Плотицына, царствие ей небесное, рассказывала множество раз, как, уезжая поспешно из загородного дома, побросала в дорожный несессер свои украшения, что под руку попало, остальное же поручила верному слуге спрятать понадежнее... Старушка прямо-таки заклинилась на этих оставленных сокровищах. Жила-то в бедности: несессер, к сожалению, был не слишком вместителен – ненадолго ей средств хватило. Жалела, что мало увезла. И то сказать – задержись она, чтобы прихватить побольше, еще вопрос, успела бы сама ноги унести. Муж ее, мой прадед к тому времени, по слухам, был уже расстрелян, а обеих дочерей, ранее уехавших, она надеялась встретить в Париже, только их там не оказалось, красные их на границе перехватили...

...Ну вот, более или менее ясно. Остались пустяки – найти тот дом, из которого в панике бежала купчиха. Или доверенного слугу – как бишь его?

– Его можно не искать. Как только хозяйка отбыла восвояси, пришли красные, тут же его и казнили. Будто бы как раз за нежелание выдать клад.

– А может, как раз выдал. Или сам украл... – съязвила Лиза. – За то и был казнен.

– Но господа, зачем же так плохо думать о людях? – всплеснул руками Аким Александрович, – Тетка Анюта со слов бабушки утверждала: ценности поручены были абсолютно надежному лицу.

– А такие бывают? – не унималась Лиза. И положила этой репликой начало спору на сей предмет.

Павел участия в споре не принимал, наблюдал как бы со стороны. Может ли человек быть таким наивным? Или этот русский, проживающий не то в Северной Америке, не то в Южной, попросту притворяется дурачком, всех нас за нос водит? Цель какова? А черт его знает. Судя по всему (имя и возраст подходят), он и есть тот мальчонка, которого фронтовая супруга героя в Малаховку невесть откуда привезла, а потом невесть куда увезла. Только он сам об этом ни слова. А как он за границу-то угодил?

Павел пожал плечами, поинтересовался:

– Так вы рассчитываете ценности найти и – как бы это сказать? Вернуть в семью?

– Да нет, это вряд ли, – вполне разумно и трезво ответил гость, – Вот если бы дом удалось вернуть. Или хотя бы землю. Я слышал, что в окрестностях Москвы земля чрезвычайно дорога.

– Это вы в Буэнос-Айресе слышали? Насчет подмосковной земли?

Все-таки сумасшедшим Аким Александрович явно не был. Уловил недоброжелательность и насмешку в речах Павла. Сложил аккуратненько драгоценную реликвию и, обменявшись взглядами с Григорием, поднялся:

– Благодарю за гостеприимство, Мария Фоминична. Лизанька... Юрий Анатольевич... Приятно было... Надеюсь, еще свидимся.

Каждому от гостя по легкому кивку, Гриша отделался общим поклоном – и дверь за ними закрылась, а вскоре слышно стало, как отъезжает "мерседес".

Оставшиеся переглянулись.

– Паша, нарисуй-ка этот план, как запомнил. И фасад. Лиза, ему помоги. Юрий Анатольич, у вас лист бумаги найдется?

В голосе Конькова – командные нотки и азарт. Надо же...

– А вы все же думаете... – завел было Станишевский.

– Думаю – не думаю... Нынешний-то план дома наверняка у вас есть, вот сейчас и сверим.

Пока Павел и Лиза, споря и толкая друг друга над столом плечами, пытались по памяти воспроизвести привезенный из-за границы план и общий вид здания, Коньков в сопровождении Марьи Фоминичны совершил обход той части дома, что принадлежала ныне Станишевскому.

– Веранду позже пристроили, – заметил он и, отойдя, насколько позволял забор, долго разглядывал крышу с двумя башенками. – Говорите, много таких домов было? Возможно. Но это не аргумент. И купол между двумя башнями вполне мог поместиться. Его бы в первую очередь ликвидировали: зимний сад, буржуазная роскошь, только весь дом выстудит... А вы не припомните, Марья Фоминична, что тут еще сносилось да пристраивалось? Крыльцо по центру имелось?

– Если и было, то с другой стороны, – раздумчиво сказала Марья Фоминична. – Мы с вами как бы позади большого дома находимся. Видите четыре окна, два наших и два соседских. А раньше дом был вдвое шире, смотрите, даже стена осталась...

Действительно, с боку выступала небольшая, с полметра, часть стены, бревна неприкаянно торчали, концы их были черные, будто обугленные.

– Пожар, что ли, случился?

– Был пожар. Нежилая часть горела, а где люди жили – там они сами огонь кое-как залили. Я, знаете, тогда в родильном доме лежала с Лизанькой. А жили мы на соседней улице, близко совсем. Тоже могли сгореть запросто...

– Выходит, полдома сгорело, а другая половина осталась, и в ней до сих пор живут... И мы с вами чай пьем. А башни как уцелели?

– А они только над этой частью построены, перед ними стеклянный коридор такой был, а между ними крыша круглая...

Коньков уставился на женщину, начал вдруг внимательно ее разглядывать, чем немало бедную смутил.

– Выходит, вы много чего помните, а, Марья Фоминична?

– Помню, да забыла как-то. Ни к чему вроде. Я в Малаховке с детства, отца до войны еще сюда на работу перевели, он из-за жилплощади согласился. В Москве в подвале бедовали. А тут сразу две комнаты дали во флигеле. Мама все повторяла: прямо свет увидели...

– Во флигеле, говорите? – как бы вскользь проронил Коньков.

– Ну да, во флигеле, – подтвердила собеседница и осеклась, продолжила неуверенно:

– Так тогда называли: флигель.

Похоже, ее дом, возможно, еще до приезда ее родителей с большим домом не соединялся, а флигелем его окрестные жители называли по привычке... Где тогда второй флигель? Их два должно быть, по обе стороны. Коньков прикинул: с того места, где они с Марьей Фоминичной стояли, виднелся за забором убогий домишко, допустим, бывший флигель с садом, выходившим на соседнюю улицу. А там, где симметрично ему должен бы находиться его собрат, торчало, за другим уже забором, с противоположной стороны нечто вовсе несуразное: шпиль над острой, крытой гофрированным железом крышей.