Текст книги "Складень"

Автор книги: Елизавета Иванникова

 
Пусть на снегу сосновый прутик
Очертит век,
а в веке том
Спит, по-рождественски уютен,
Запорошенный вьюгой дом.
 
 
Томится жар печной в полене,
Мерцает от лампадки свет,
Перед иконой на коленях
Стоит трехлетняя Аннет.
 
 
О чем же, соскочив с кровати
И связный лепет обретя,
С восторгом молит Божью Матерь
Разгоряченное дитя?
 
 
О том ли,
что виденьем теплым,
Безгрешную объемля грудь,
Блаженным и бесповоротным
Начертанный явился путь?!
 
 
Ей было имя богоданно,
И в нем – серебряная нить,
Молясь, его вспомянешь:
«Анна», –
И невозможно разлюбить.
 
 
Оно внутри себя зеркально,
Земного в нем не видно дна,
Библейского завета тайной
В нем отразились времена.
 
 
И сколько в нем скрывалось смысла,
Коль, путь монашеский избрав,
Подписывала «Анна» письма,
Родную нить не оборвав.
 

 
Без боли прошлого не тронешь:
Счастливый стелется туман,
И празднично гудит Воронеж,
Где жил святитель Митрофан.
 
 
Мария Алексевна чтила
Его икону – ведь она
Её чудесно исцелила,
Когда весь год была больна.
 
 
Ценя дарованную милость,
Под колокольный перезвон
Семейство каждый год стремилось
Сюда приехать на поклон.
 
 
Достойный – в благости утонет,
Земных не требуя наград,
Преосвященный же Антоний
Гостям бывал сердечно рад.
 
 
Он Себряковых знал давненько,
Любил беседовать… И вот
С крыльца, ступенька за ступенькой,
Сошел, чтоб встретить у ворот.
 
 
Родителей благословляя,
Священник поднял взор, и вдруг
Дитя, как будто бы играя,
Из няниных спорхнула рук.
 
 
Пред старцем пала на колени,
И так легка – под стать птенцу,
И так мала, что только тени
Цветов скользили по лицу.
 
 
В безмолвии застыли люди,
Сияла неба глубина…
Предрёк Антоний: «Это будет, –
Крестя, – Великая жена!»
 

 
А матери родное чадо
Не отпускать бы от груди,
Пускай в именье, за оградой,
Не будет знать, что впереди.
 
 
И небо пусть не разлучает
С тем, что не чувствует беду,
С накрытым на веранде чаем,
С детьми, шалящими в саду.
 
 
Что прячет в сердце мир отрадный,
О чем не скажут соловьи…
Мать на детей глядит с веранды
С счастливым выдохом: «Мои?!»
 
 
Лучи закатные приемля,
Любовь вздыхает глубоко,
Она собой объемлет землю,
С ней сны досматривать легко.
 
 
Порою бабочкой садится
На детский пальчик… Иногда
Она, как сонный лист, кружится
И опадает сквозь года.
 
 
Она искрится в шумных играх,
Пружинит в скошенной траве,
И копится в сосновых иглах,
И шьет по солнечной канве.
 
 
Любовь не ведает разлуки,
Что с часом смертным настает,
Мать, причастившись, сложит руки,
На небо к Господу уйдёт…
 

 
Дом потемнел, бедою мучась,
Осенний сад – простоволос,
Больны безмолвьем, обеззвучась,
Голосовые связки гнезд.
 
 
Познавши смерти неизбежность,
Смирившись с тем, что счастья нет,
Отец припрятанную нежность
Берег для младшенькой – Аннет.
 
 
Простые памятны мгновенья:
Представим тихий кабинет,
Где только вздохов дуновенья
Литых свечей колеблет свет.
 
 
Отец Евангелие читает
И по примеру всех отцов
В гнезде дивана озирает
Подросших за лето птенцов.
 
 
Они, набегавшись на воле
Среди донских раздольных трав,
Склоняют головы все более,
От книжной мудрости устав.
 
 
И только дочь его меньшая
В пространство смотрит,
не сморгнет,
Так слово Божье поглощая,
Как будто сердцем что-то ждет.
 
 
И сам хозяин кабинета,
Михаил Васильич Себряков
Искал у Господа ответа
Как астроном, как богослов.
 
 
Есть барский дом – всему основа,
Есть лесть почтительной молвы,
И станция есть Себряково
С железной веткой до Москвы.
 
 
Богатство, почести, награды
И явь, разрушавшая сны,
Сирени траурной ограда
И усыпальница жены.
 
 
Когда бы не родные лица,
То сбросил груз житейских гирь,
Чтоб верным сердцем окунуться
В источник света – монастырь.
 

 
Ах, птичка Божья, хлебный мякиш,
Кроша рассыпчатую трель,
О чем, с луной сливаясь, плачешь,
Качая ветки колыбель?
 
 
О том лишь степь да солнце знают
В донском обветренном краю,
Когда в свистульку обжигают
Простую песенку твою.
 
 
В тех трелях слиты воедино
И горько тлеют на устах
Могильная сухая глина
И звездный запредельный прах.
 
 
Перед окошком, в сад раскрытым,
Из душной спаленки своей
Манил Аннету луч пролитый
И звал куда-то соловей.
 
 
Отвергнув облачность подушек,
Просила, усмиряя плоть:
«Открой же мне мою же душу,
Будь милостив ко мне, Господь!»
 
 
Не ведая духовной лени,
Слепому не подвластна злу,
Всю ночь стояла на коленях
И засыпала на полу.
 
 
Ей были не милы наряды,
Надежды радостных сестриц,
И полные намеков взгляды,
И зов заманчивых столиц.
 
 
За этой редкой силой духа,
Которую в других не знал,
Домашним доверяя слухам,
Отец тревожно наблюдал.
 
 
Он заневестившихся дочек
Стал вывозить в блестящий свет.
«Душа моя того ли хочет?» –
Спросила и решила: «Нет!»
 
 
Начитана, собой прекрасна,
Сильна в искусствах и стихах…
Но мудрый батюшка напрасно
Вел разговор о женихах.
 
 
Отцовская всесильна милость –
Коль жизнь семьей нехороша,
Берёзкой бы – не оступилась
Над яром – светлая душа.
 
 
Отринув мира притяженье,
Пускай парит над суетой,
Коль приготовлена к служенью
Незамутненной чистотой.
 

 
Над синим Доном меркнут зори,
Вечерний поглощая звон,
Извечный плеск людского горя,
И ветра вздох, как будто стон.
 
 
И потому над ширью вольной
Довольно сердцу иногда
Волны идущей колокольной,
Чтобы озвучились года.
 
 
Здесь монастырь построен женский
В достопочтимые года,
Он слыл Святым,
Преображенским,
Где часто пряталась беда.
 
 
И в нем,
таком глухом и дальнем,
Труды покорно понесла,
Простой послушницею Анна
Себя испытывать смогла.
 
 
С молитвою хлебы месила,
А после странниц и гостей
Босая – половицы мыла,
Чтобы отухнуть от страстей.
 
 
Но этого ей было мало:
На Всенощной нахлынет сон –
Кругами церковь обегала,
Чтоб освежил прохладой Дон.
 
 
Не по годам казалась взрослой,
Хотя навряд была такой,
Ей дождик памятью подослан,
Наивной девичьей тоской.
 
 
Теперь она уже не дочка,
Ненастные просохли сны,
И светится прозрачной мочкой
На небе краешек луны.
 
 
Сбывает время нежный возраст,
И, словно лёгкие крыла,
Смиренно иноческий образ
По Высшей воле обрела.
 
 
На холодке зари осенней,
При тихом шелесте ветрил,
В ней имя теплое – Арсения
Светло зарделось изнутри.
 
 
Проходит мимо искус вражий,
Досужая не липнет грязь,
И Богородициной пряжей
Летит тенетник, серебрясь…
 

 
Сокрыта жизни мимолетность,
И вдруг: «Пора, мой друг, пора!»
Ушла щекочущая легкость
Из-под гусиного пера.
 
 
И странной кажется причина
Друзей оставить и родню.
Так смог Игнатий Брянчанинов
Постигнуть истину одну.
 
 
Мир сердца – истины свидетель,
Дан Божий Промысел затем,
Чтоб бодрствовал – за всё в ответе
Над попустительством страстей.
 
 
Он был Оленину племянник,
Кому-то друг, кому-то брат,
Самим государем избранник
К высокой службе, говорят.
 
 
В салоне дядюшки блестящем,
Где Пушкин завсегдатай был,
Казалась жизнь ненастоящей,
Хотя и не был нелюдим.
 
 
Ушел. Оставил. Отказался.
Нёс груз проклятий и разлук.
В нём слишком громко отозвался
Небесных струн высокий звук.
 
 
Пришли разбуженные силы,
Чтоб светский преступить порог,
И шестикрылым серафимом
Был явлен пушкинский пророк.
 
 
С рожденья арфа серафима
Его без устали звала,
И небом выбранного сына
В глухую келью привела.
 
 
Там можно многое расслышать,
Когда сомненье не гнетёт,
В лукавую и злую душу
Премудрость Божья не войдет.
 
 
Для жизни надобно немного:
Расстаться с чуждой суетой
И тихо приобщиться к Богу
Непоборимой простотой.
 
 
Уже игуменьею – Анна,
Прочтя Игнатия труды,
В его исканьях не случайно
Свои увидела следы.
 
 
Вначале робкие, на ощупь,
Чтоб путник свет увидел сам,
И прожил дни как можно проще,
И приобщился к небесам.
 

 
В следах на выжженной дороге
Свернулась каплями роса,
По ней пройти совсем немногим
Даруют силы небеса.
 
 
Привыкли жить легко и сытно,
Пока с небес не грянет гром.
Одна надежда, что молитва
Окажется поводырем.
 
 
Тогда окольных мыслей к Богу
Уж никому не избежать,
Хотя продавлена дорога,
Словно греховная кровать.
 
 
В ухабах вся, неровно сбита,
Ведет ведь не куда-нибудь,
Там – свет, лампадкою пролитый
На оголённый смертный путь.
 
 
И не понять вначале толком,
Ведет откуда и куда,
Пока не стукнет грозным током
По судьбам меткая беда.
 
 
На той дороге изначальной
Понять Арсения смогла,
Как в жизни благостно молчанье
Равно – для сердца и ума.
 
 
Прошла, питаясь коркой черствой,
Паломницей в холерный год
До лавры Киево-Печерской,
Куда в надежде брёл народ.
 
 
Порыв исполнив дерзновенный,
Она запомнила с тех пор,
Как был по сердцу ей пещерный
Всепоглощающий затвор.
 
 
Стоянье беспрерывно длилось
Во тьме молитвенных пещер,
И к старцам, расточая милость,
Господь бывал на святость щедр.
 

 
Прохладен монастырский вечер…
В нем мягкий слышен перезвон,
И шалью звездною просвечен
Поизносившийся Дон.
 
 
Стремясь пареньем вольной птицы
Измерить ангелов полёт,
Обитель женская ютится
На берегу который год.
 
 
Здесь для Арсении долго
Мольбы сестёр звучали зря –
Стать настоятельницей доброй
Для бедного монастыря.
 
 
Затерянный в садах весенних,
Он жил, старея и теснясь,
И все ж, игуменьей, Арсения
Его устройством занялась.
 
 
Не вечен мир, созданье Божье,
Ветх монастырь не по годам,
Игуменья, сомненья множа,
Решилась новый строить храм.
 
 
Вначале замысел казался
Невыполнимым, но потом
Рос потихоньку храм Казанский,
Небесной Деве чудный дом.
 
 
Вознесся к звездам купол главный,
Чтоб утешал молящих он,
Из Троицкой приехал лавры
Искусный мастер Семион.
 
 
И стройный хор по стенам дивным
Взор бестелесно уносил,
Где образ Троицы единой
Сиял среди небесных сил.
 
 
Для неземного благолепья
Шесть беломраморных колонн
Тащили на подводах степью,
Где ждал их полноводный Дон.
 
 
Сплавляли долго на белянах,
И тихо мощь взрастала в них,
Коль пеленали их в туманах,
В лучах сушили золотых.
 
 
Они надежно встали в храме,
Как православия столпы,
В лесах строительных и гаме
Под изумленный гул толпы.
 
 
Как вознеслись над суетою –
Известно матушке одной,
Их стройность чистою, донскою
Отмыли к празднику водой.
 
 
Над ними, равный поднебесью,
Раскрылся нерушимый свод,
И колокольной благовестью
Станичный радовал народ.
 

 
Неразличимая для слуха
Струна игуменью звала,
Домостроительницей Духа
Вслед Богородице пошла.
 
 
Расслышав зовы Серафима –
Восстать над прахом и золой,
Господнее прославить имя
И на земле, и под землей.
 
 
Не смели солнечные блики
Мешать ушедшим временам,
Самим Арсением Великим
Был опекаем нижний храм.
 
 
Святых отцов постигнув книги,
К Уделу Высшему стремясь,
Носить Арсения вериги
Под одеянием взялась.
 
 
Как ни был мир, в грехах ущербный,
Тяжёл и пагубен плечам,
Уединенный храм пещерный
Она копала по ночам.
 
 
Проход подземный рыла главный,
Чтоб, повторяя Крестный путь,
Как в Киево-Печерской лавре,
В трудах духовных отдохнуть.
 
 
Казалось, вечности не хватит
Работы эти завершить,
Но сила Божьей благодати
Пещеру помогала рыть.
 
 
В подземной келье хлеб да кружка,
Свеча. Простой иконостас.
Как ласточка-береговушка,
Гнездо готовила для нас…
 
 
Когда же матушки не станет,
То будет явлено для всех –
Зачем моленье на камне
Должно свершаться без помех.
 
 
Так горяча была молитва,
Что, как на солнце тают льды,
Так и на камне монолитном
Её протаяли следы.
 
 
Следы ладоней и коленей
С нетленной верою в Отца,
Следы безудержных молений
За оземленные сердца.
 
 
Молва же тайно поселилась,
А с ней –
тюрьма или сума,
Что вместе с матушкой молилась
Здесь Богородица…
Сама…
 

 
Пускай былое не вернется.
Всё было? Было, да не всё…
Так не жалей, что повернется
Привычной жизни колесо.
 
 
В ней ум и знание – горою
Возвысят гордости порок,
В ней может перерыть порою
Тромб камня – чистый ручеек.
 
 
Души не вычищены стойла,
Но осознать спеши скорей,
Насколько мы уже достойны
И оскорблений,
и скорбей…
 
 
К Арсении тянулись люди.
Горючих слёз текли ручьи,
Ведь знали все,
что не забудет
Она стенания ничьи.
 
 
И верили – её моленья
Дойти до Господа могли,
И до Виновницы спасенья,
Царицы Неба и Земли.
 
 
Луга ромашками усеяны,
Ждут в женской юбке косаря…
Была игуменья Арсения
Поэзией монастыря.
 

 
Жизнь, словно свечка, угасима.
Хоть дорог монастырский кров,
День прославленья Серафима
Позвал игуменью в Саров.
 
 
Она опасно заболела.
И хоть мучителен был путь,
Уже с дороги не посмела
Обратно к дому повернуть.
 
 
Душа летела вольной птицей,
Чтобы успеть, не опоздать,
В святом источнике умыться,
Во славу службы отстоять.
 
 
Мохнатой охраняем елью,
Приют лесной не изменён:
Избушки сгорбленная келья
И вход в пещерку из неё.
 
 
Доступным стало пониманье
Того, чему названья нет:
Ведь тут в смиренье и молчанье
Святой провёл тринадцать лет.
 
 
Здесь по-иному время длится,
И тысячу безмерных дней
На камне старец мог молиться,
И было всё так близко ей.
 
 
Державы слава и ограда,
Во плоти ангел Серафим,
Он с нею был всё время рядом,
Она молилась вместе с ним!
 
 
О, как страшна молитва бесам!
Звук проносился, невесом,
Над тем мордовским
чёрным лесом,
Где Болдинский гнездился дом.
 
 
Невинной радостью искрится
Тот день, что памятью глубок,
В нем полдня огненные спицы
Воткнуты в солнечный клубок.
 
 
По лесу, собирая шишки,
Она прошлась почти без сил.
Ей всё казалось:
бурый мишка
Здесь беспрепятственно бродил.
 
 
И горько сердце стало биться,
Домой забота позвала,
Там, в Усть-Медведицкой станице,
Своя Медведица была.
 
 
Текла сквозь дебри краснотала,
Закатным пламенем горя,
И синеву давно впитала
В название монастыря.
 
 
Там заждались родные тени…
По Воле Божьей неспроста
В сей день для матушки Арсении
Открылись Смертные Врата.
 
 
И так провидчески незримо
Сплетало нити Бытиё:
С днем прославленья Серафима
Кончину светлую её…
 

 
Мы все прописаны в двадцатом,
В том веке, канувшем давно:
Мальчишка, бегавший когда-то
Смотреть военное кино.
 
 
Сосед, что с ним под дулей старой
Сидел за шахматной доской,
Потом, задумавшись устало,
Стоял над кручею донской.
 
 
Пиджак писательский накинув,
Беззвучный слыша перезвон,
Следил за журавлиным клином,
И сердце плакало вдогон.
 
 
Как будто горний ветер дунул,
И тьма рассеялась над ним,
Когда из отчества придумал
Он шестикрылый псевдоним.
 
 
Кто был виновен – Троцкий, Сталин?