Текст книги "Жан Лерон Д'Аламбер (1717-1783). Его жизнь и научная деятельность"

Автор книги: Елизавета Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Из всех женщин, устраивавших в то время салоны, Жоффрен бесспорно была самой нравственной. Она не любила своего мужа, но не искала утешения в обыкновенном женском кокетстве и не заводила никаких интриг, так сильно распространенных в то время. У нее были свои правила, которых она неизменно держалась, свои умственные интересы и благородное честолюбие собирать около себя даровитых людей, быть им полезной и чувствовать, что она для них имеет значение.

Для того чтобы внушать уважение, говорила Жоффрен, необходимо иметь представительную внешность, держаться прямо и одеваться просто, но изящно. Особа, обладающая этими преимуществами, застрахована от многих неприятностей; никто не решится говорить о ней дурно, не имея очень веских на то оснований. Из отзывов современников видно, что у Жоффрен дело не расходилось со словами. Дидро говорил: «Я всегда с удовольствием останавливаю свое внимание на манере этой женщины одеваться; в ее вкусе так много простоты и благородства; сегодня, например, на ней темное платье с широкими рукавами, грациозного покроя, воротничок самой ослепительной белизны из чрезвычайно тонкого батиста, и все это так тщательно сшито, так прекрасно на ней сидит». Такою же изысканностью Жоффрен отличалась и в обращении с окружающими, в том числе с посетителями своего салона; она, как мы видим, не позволяла им забываться у себя. Заметив, что спор заходит слишком далеко, она останавливала своих гостей словами: «Хорошо, хорошо, довольно». Всякое резкое слово или крайнее мнение доставляло ей страдание; особенно трудно ей бывало иногда сдерживать пылкого Дидро, который, как известно, увлекаясь разговором, забывался до того, что толкал локтем даже такую собеседницу, как Екатерина II. Однако, в конце концов ей удавалось придать своему салону такой характер, какого она желала. Граф Сегюр описывает ее салон следующим образом: «В этих разговорах, отличавшихся то глубиною, то легкостью, всегда поучительных и приятных, поражало соединение простоты с возвышенностью, грации с умом, критики с терпимостью. В этих беседах нечувствительно можно было научиться истории и политике и досыта наслушаться веселых остроумных анекдотов».

С годами Жоффрен не утратила своей привлекательности; она говорила сама: «Мои лета и мои вкусы идут нога в ногу, как лошади, запряженные парой».

В молодости она была знакома с госпожой Тансен, матерью Д’Аламбера, и заимствовала у нее некоторые обычаи. Так, на Новый год она посылала гостям своим подарки: беднейшим – принадлежности туалета, которые были необходимы для посещений ее же салона; многие получали серебряные вещи, некоторые – деньги; Мармонтелю она давала даровую квартиру; он говорит о ней в своих мемуарах между прочим следующее: «Это был своеобразный характер, который трудно изобразить, потому что он весь состоит из каких-то неопределенных оттенков… Она была добра, но не чересчур чувствительна; делала много добра, но без всякого увлечения; всегда спешила на помощь к несчастным, но не желала пускать их к себе на глаза; отличалась простотою вкуса во всем – и в одежде, и в обстановке, но простота эта была самая изысканная; она держала себя в высшей степени скромно, но в глубине души была очень горда и хорошо знала себе цену». Последнему нетрудно поверить, потому что салон г-жи Жоффрен считался учреждением, имевшим огромное влияние на политику и литературу.

У этой матери многих философов была одна только дочь, совершенно не разделявшая взглядов и убеждений своей родительницы. Жоффрен говорила о своей дочери: «Когда я на нее смотрю, то мне кажется, что я высидела какого-то утенка – так мало в ней моего». Эта дочь ненавидела всех свободомыслящих друзей своей матери, в том числе и Д’Аламбера. В последний год жизни госпожи Жоффрен она воспользовалась слабостью матери и не давала Д’Аламберу возможности ее видеть. Это было большим горем для Д’Аламбера.

Существование салонов, в которых связующим звеном являлась женщина, было тогда чем-то существенно необходимым для всех мыслящих людей во Франции. В 1749 году, после смерти г-жи Тансен, чувствовался большой недостаток в салоне, и все с радостью приветствовали вновь открытый салон Жоффрен. Один из ее постоянных посетителей, Галиани, писал из Италии: «Я устроил здесь уголок Парижа: Глейхен, генерал Кок, секретарь французского посольства, и я обедаем вместе и разыгрываем Париж так, как играют Мольера на ярмарке; но скоро наши пятницы обратятся в чисто неаполитанские, если мы не найдем женщины, которая сделалась бы душою нашего общества и нас, так сказать, жоффренизировала. Трудно определить, в чем именно заключалось последнее, но ясно, что оно необходимо».

Жоффрен была, как мы сказали, несчастна в своей семейной жизни и, не любя мужа, не имевшего никаких умственных интересов, искала в салоне того, чего ей не хватало в семье, – умственного общения с мыслящими людьми. Она постоянно сидела у себя и принимала всех запросто в своем удобно устроенном доме, где не допускалось, однако, никакой роскоши. Комнаты у нее были высокие, просторные, хорошо натопленные, ярко освещенные. Роскошь пугает небогатых людей, стесняет их, а удобства влекут; хороший суп, прекрасно изжаренная курица, хорошо приправленное блюдо зелени – вот и весь ужин ее гостей. Все это, конечно, предназначалось для людей неизбалованных, но таких, которые ценили удобства и не привыкли жить кое-как; такими гостями и были даровитые молодые ученые, будущие знаменитости. Д’Аламбер, может быть, более, чем какой-нибудь другой ученый, нуждался в умственном общении с женщинами; мы видели это из отношений его с Жоффрен, с дю Деффан и с Леспинас.

Д’Аламбер говорил о себе, что он любит очень немногих, но друзей у него, как видно, было довольно много. Впрочем, первое нисколько не противоречит второму, если хорошенько всмотреться в характер Д’Аламбера. Разнообразные склонности Д’Аламбера заставляли его симпатизировать многим, а нравственная требовательность порождала известную долю брезгливости и мешала жить с людьми, которые ему нравились, душа в душу. Такова, например, была дружба его с Вольтером. ДlАламбер высоко ценил Вольтера, и многие качества последнего были ему симпатичны, но безнравственность Вольтера приводила его в ужас; он цепенел, когда, например, до него доходили слухи о разных проделках знаменитого философа.

В одном из писем своих к дю Деффан ДlАламбер говорит о Вольтере: «Все, что вы слышали о Вольтере дурного, – сущая правда; он окончательно вывел из себя прусского короля своими низкими поступками относительно несчастного Мопертюи; король сказал ему: я не выгоняю вас вон из своего государства только лишь потому, что я сам вас сюда пригласил, и не отнимаю у вас пенсии, потому что она была мною назначена, но я запрещаю вам показываться ко мне на глаза. Вольтер теперь самый несчастный человек на свете». В этом отрывке, по нашему мнению, хорошо выражается отношение Д’Аламбера к низостям Вольтера; он как будто не находит слов для выражения негодования (всё будет недостаточно сильно) и называет его только несчастным.

Д’Аламбер, бесспорно, не принадлежал к числу людей, у которых влечение к науке заглушает все остальные чувства; он находил время и охоту оказывать внимание всякому человеческому горю. Раз как-то к нему пришел молодой человек, несчастно влюбленный. Д’Аламбер в то время занимал маленькую комнату в доме своей кормилицы; увидя растерянное выражение лица молодого человека, Д/Аламбер, усадив его, стремительно отворил двойную дверь своей комнаты и крикнул кормилице: «Мадам Руссо, если кто придет, скажите, что я не могу принять»; затем подошел к молодому человеку, обнял его и спросил с нежным участием: «Расскажите, что с вами?» И все это, по словам молодого человека, было делом одного мгновенья. Философ советовал влюбленному как можно реже оставаться одному, просил заходить к нему, когда тому станет слишком грустно, и обещал его развлекать.

Сострадание и отзывчивость к чужому горю были в высшей степени свойственны Д’Аламберу, но это ему не мешало весьма часто чувствовать глубокое недовольство людьми; в одном из своих писем к госпоже дю Деффан он говорит: «Прусский король помирился с Вольтером, и Мопертюи снова в немилости. Боже мой, как безумны все люди, начиная с самых мудрых из них». Д’Аламбер считал всякую безнравственность умоисступлением – безумием.

Кормилица Д’Аламбера, простая и добродушная госпожа Руссо, хорошо знала душу своего воспитанника; она считала его добряком, но вместе с тем большим чудаком и часто ему говаривала, смеясь: «Нет, уж, видно, вы всю свою жизнь проживете философом». Д’Аламбер попросил ее как-то раз объяснить ему, что именно разумеет она под словом «философ». И госпожа Руссо чистосердечно ему ответила: «Философ – это такой странный человек, который лишает себя при жизни всего, работает как вол с утра до вечера, и все для того только, чтобы о нем говорили после его смерти». Так понимала госпожа Руссо стремления своего гениального воспитанника. Посмотрим, был ли Д’Аламбер действительно таким философом. Госпожа Руссо, конечно, не могла понять, что Д’Аламбер находил наслаждение в своем труде; она видела, что труд этот не давал ему никаких земных благ, и ей оставалось только думать, что он надеялся на славу после смерти.

И все это госпожа Руссо говорила Д’Аламберу в то время, когда он пользовался уже огромной славой. Из этого видно, до какой степени Д’Аламбер был прост со всеми, если даже женщина, заменявшая ему мать, не подозревала, какой великий человек живет с ней под одною крышей. Она, по всей вероятности, очень часто с грустью смотрела на своего «философа», думая, не напрасно ли он так трудится, будут ли еще говорить о нем после его смерти? Такое отношение кормилицы очень забавляло Д’Аламбера; он так часто и так искренно смеялся, когда она наивно высказывала ему нечто подобное.

Он не расставался со своей кормилицей до тех пор, пока врачи не настояли на том, чтобы он переменил квартиру. Но и переехав, он часто заходил к ней и по-прежнему принимал участие во всех ее горестях и радостях. Д’Аламбер глубоко ценил в своей кормилице также и то, что он сам был для нее дороже всего на свете.

Потребность в этой исключительной привязанности постоянно жила в его сердце. Потеряв госпожу Леспинас, он не держался уже за эту привязанность, но был неутешен до самой своей смерти. Он не скрывал своего горя, говоря: «Сама природа послала человеку для облегчения страданий возможность проявлять их слезами и стонами; зачем же отказываться от этого последнего блага? Не будем удерживать ни слез, ни жалоб». Душевное горе Д’Аламбера было так велико, что он спокойно встретил смерть и бодро переносил физические страдания; он умер 29 октября 1783 года от очень мучительной болезни.

Мы видели Д’Аламбера в простых человеческих отношениях с простыми смертными; рассмотрим теперь его отношения к людям власти.

Глава III

Д’Аламбер и Фридрих, король прусский. – Екатерина II. – Суждение Д’Аламбера о шведской королеве Христине. – Речь в присутствии короля Дании

В жизни великих заслуживают внимания их отношения с людьми, занимающими высокое общественное положение, потому что в этих отношениях проявляются особенности, имеющие большое значение при оценке их личности. Это замечание применимо к Д’Аламберу особенно потому, что он был замечен двумя великими своими современниками – Фридрихом, королем прусским, и русскою императрицей Екатериной II.

Фридрих Великий был известен своею склонностью к философии, Екатерина II – тоже. Может быть, эта склонность обусловливалась и общими причинами: и Фридрих, и Екатерина в молодости своей были несчастливы, и философия служила им утешением. Во время долгого царствования Елизаветы Петровны Екатерина обречена была на полнейшее бездействие и усердно занималась философией, но потом государыне некогда было философствовать, хотя она и сохранила на всю жизнь, так сказать, платоническую любовь к философии и к философам. Что касается короля прусского, то он всю жизнь стремился выработать философские воззрения на жизнь, отвечающие его идеалу; он нашел их в философии Вольтера, которого и называл своим земным богом.

Д’Аламбер в одном из писем к Вольтеру высказывает следующим образом отношение свое к сильным мира сего: «Я предпочитаю свидетельствовать им мое почтение издали, отдаю им должное и уважаю, насколько могу». Все частности отношений Д’Аламбера к королю прусскому и к русской императрице представляют только подробное развитие того, что так сжато и выразительно он высказал в письме своем к Вольтеру.

Знакомство Фридриха с Д’Аламбером произошло следующим образом. В 1745 году Д’Аламбер представил Берлинской Академии наук мемуар «О причине ветров», замечательный по своему содержанию; эпиграф этого мемуара заключал в себе какую-то ничтожную, но умно и сердечно выраженную похвалу государю-покровителю наук и искусств. Мемуар вызвал восторг берлинских академиков и заслужил премию, а эпиграф обратил на себя внимание короля. В 1752 году Фридрих предложил Д’Аламберу место президента Академии наук. Д’Аламбер был человек бедный, но независимый; распределители наград и субсидий во Франции никогда не были к нему расположены, и в будущем судьба его в этом отношении никогда не могла измениться к лучшему. Несмотря на все это, он не задумался тотчас же отказаться от предлагаемого ему почетного и выгодного места. Фридрих удвоил свои просьбы – философ остался непреклонным. Д’Аламбер в письмах своих к королю и к посреднику между ними, маркизу Даржансу, так искренно и ясно мотивирует свой отказ, а причины отказа так хорошо характеризуют его личность, что мы позволим себе привести несколько выдержек из этих писем. В одном из них Д’Аламбер описывает свое положение на родине; оно, по его словам, таково, что другой не задумался бы променять его и на менее выгодное и блестящее место, чем положение президента Академии. «Состояние мое, – пишет он, – самое ничтожное: 425 рублей составляют весь мой годовой доход. Я совершенно свободен и, не имея семьи, могу как угодно располагать собою. Я забыт правительством, на мою долю не выпадают награды, которые так и сыплются на других ученых и писателей. В будущем я могу только рассчитывать на ничтожную пенсию, но и этот расчет может оказаться неверным, потому что французский двор расположен ко мне далеко не так хорошо, как прусский. Несмотря на все это, душевное спокойствие мое так велико, так невозмутимо и так сладостно, что я не в состоянии подвергнуть его ни малейшему риску. Лишения с детства приучили меня довольствоваться малым; и то немногое, чем я располагаю, я готов разделить с добрыми, честными людьми, которые беднее меня. В молодости своей я одно время желал видного положения и богатства, но когда я увидел, чем надо пожертвовать, чтобы достигнуть того и другого, то навсегда отказался от всяких к ним стремлений, и это решение приносит мне с каждым днем все более и более спокойствия. Уединенная, бедная жизнь совершенно отвечает моему характеру, моей страстной любви к независимости, моему желанию стоять в стороне от людей и большого света. Замкнутый, правильный, скромный образ жизни, предписываемый мне самым моим положением, благотворно действует на мое здоровье; я пользуюсь им неизменно, и оно не оставляет желать ничего лучшего; это истинное благо для философа. Наконец, я имею счастье соединять около себя друзей, дающих мне утешение и радость в жизни. Посудите сами, милостивый государь, в состоянии ли я пожертвовать всем этим и променять свое малое, но истинное счастье на положение шаткое, как бы оно ни было заманчиво и блестяще. Я вполне верю в добрые намерения государя и в его желание сделать все возможное для того, чтобы мое новое положение меня удовлетворяло; но, к моему горю, условия моего счастья не находятся в руках короля. К тому же климат Берлина и Потсдама может оказаться мне вредным; если же здоровье мое, от природы некрепкое, мне изменит, то я не в состоянии буду даже как следует исполнять свои обязанности.

Ко всем высказанным причинам я могу присоединить еще одну. Я ничем не обязан правительству Франции; могу от него ждать для себя в будущем много дурного и ничего хорошего; но у меня существуют обязанности относительно моего отечества, моей родины; последняя всегда была ко мне благосклонна, признавала мои достоинства, награждала мои старания. С моей стороны было бы в высшей степени неблагодарно оставить такую родину.

Государю самому знакомы все эти чувства, у него также есть дорогие ему друзья; он меня поймет и простит мне мое упорство».

Далее Д’Аламбер говорит о том серьезном труде, который они предприняли вместе с Дидро, – речь идет об издании «Энциклопедии».

Отказ Д’Аламбера очень огорчил Фридриха Великого, но уважение короля к философу и ученому только увеличилось; король через своего посланника известил Д’Аламбера, что назначает ему пенсию в 300 рублей.

Людовик XV терпеть не мог короля прусского; насмешки Фридриха глубоко его уязвляли… Но однажды он вошел к госпоже Помпадур с официальной бумагой в руках и сказал ей очень серьезно:

– Однако же король прусский действительно великий человек; он любит талантливых людей и, как Людовик XIV, стремится осыпать благодеяниями ученых всех национальностей. Вот смотрите, – прибавил он, – письмо короля к посланнику, в котором он назначает пенсию одному замечательному человеку из моих подданных.

И в доказательство Людовик XV прочитал вслух следующие строки: «В Париже живет один из достойнейших в мире людей, средства которого значительно ниже его заслуг и талантов. Я желал бы служить зрячими глазами слепой богине и хоть отчасти исправить ее ошибки. Я ласкаю себя надеждой, что он примет от меня эту пенсию, доставит мне удовольствие быть полезным человеку, соединяющему возвышенную прелесть характера с самыми превосходными талантами». На этом Людовик XV остановился. Госпожа Помпадур засмеялась: «Велика награда достойнейшему!» – и посоветовала королю назначить Д’Аламберу вдвое большую пенсию и запретить принимать благодеяния короля прусского. Но Людовик XV на этот раз не последовал ее совету; он разрешил Д’Аламберу принять пенсию от короля прусского; от себя же ничего ему не дал.

В 1762 году Д’Аламбер, по настоятельной просьбе Фридриха, решился наконец предпринять путешествие в Берлин. Он выбрал время, когда король написал философу: «Теперь я хочу пожить спокойно и отдаться своим музам; я совершенно занят мыслью, как бы исправить несчастные последствия войны, которые глубоко меня огорчают». Д’Аламбер верил в искренность этих слов и относился к королю просто как к своему умному, великодушному, искреннему другу. Два месяца Д’Аламбер пробыл в Берлине в обществе Фридриха, в котором нашел много выстраданного, теплого, сердечного, не похожего на тонкую вежливость вельможи или обыкновенную снисходительность короля. Д’Аламбер чувствовал себя в Берлине совершенно свободно, говорил что думал, не заботясь об этикете, даже не имея о нем понятия. Он писал госпоже Леспинас: «Не надейтесь, чтобы я, по возвращении своем, оставил привычку школьничать или научился бы лучше держать себя за обедом. Король на все это не обращает никакого внимания».

Фридриху очень не хотелось расставаться с Д’Аламбером; настойчиво и горячо просил он философа сжалиться над его бедной сироткой, Академией наук. Они вместе отправились в Шарлотенбург, осмотрели Академию, а потом вечером король спросил Д’Аламбера: что подсказывает ему его сердце? Д’Аламбер просил короля увеличить пенсию великому Эйлеру; последний, обремененный большим семейством, думал уже снова переселиться в Петербург. Улучшение положения Эйлера доставило большую радость Д’Аламберу. Он удивлялся трудам этого глубокого математика, восторгался им и писал в Париж: «Великий Эйлер угостил меня в Академии своим мемуаром о геометрии и обещал дать мне его прочитать домой». Несмотря на все это, между Д’Аламбером и Эйлером не было не только дружбы, но и поверхностной симпатии друг к другу.

Из переписки Д’Аламбера с Фридрихом видно, что первый неустанно заботился об участи талантливых людей, пробивавших себе дорогу.

Личная симпатия Д’Аламбера к прусскому королю не могла изменить его твердого решения не оставлять своих друзей и своего отечества. В то время, когда Д’Аламбер подвергся гонению за свое отношение к иезуитам, Фридрих напомнил ему, что в Берлине он будет всегда принят с распростертыми объятиями. Однако для себя лично Д’Аламбер всего только раз обратился с просьбою к Фридриху. Это случилось, когда ему изменило здоровье и для восстановления сил оказалась необходима поездка в Италию. В то время госпожа Леспинас писала Кондорсе: «Обращаюсь к Вашей помощи, милостивый государь! Наш общий друг Д’Аламбер находится в самом отчаянном положении; силы ему изменяют; его с трудом можно заставить принимать пищу. Но самое неутешительное то, что им совершенно овладела меланхолия и очень глубокая душа его переполнена горестью и печалью; он ко всему на свете стал относиться безразлично-апатично. Он погибнет, если мы силою не вырвем его из того положения, в котором он находится. Ему необходимо уехать за границу».

И друзья, и врачи Д’Аламбера настаивали на его отъезде, в котором все видели единственное спасение. Материальное положение Д’Аламбера исключало возможность такого расхода; тогда он обратился к Фридриху и написал в Берлин: «Здоровье мое с каждым днем все увядает: врачи гонят меня в Италию, а неимение средств удерживает меня во Франции; мне необходима сумма в две тысячи ливров (500 рублей); я беру на себя смелость просить ее у Вашего Величества». Фридрих отвечал ему: «Мой милый Д’Аламбер! Я очень рад, что Вы доставляете случай королю оказать помощь философу». К этому письму было приложено 1500 рублей. Д’Аламбер уехал из Парижа; он и Кондорсе оба съехались в Фернее и дальше не поехали. Здоровье Д’Аламбера несколько улучшилось, но он чувствовал себя вполне несчастным вдали от той, которая так прекрасно обходилась без него. Д’Аламбер вместе с Кондорсе вернулся в Париж, далеко не истратив присланных ему королем денег; он хотел было возвратить королю оставшиеся, но Фридрих ему отвечал: «Пожалуйста, ни слова со мной о финансах; мне и без того здесь о них протрубили уши, и я, как Пилат, говорю Вам: то, что раз написано, то написано». В таких случаях, но только в таких, Фридрих позволял себе говорить тоном, не допускающим возражений.

Через шесть лет после этого Д’Аламбер был в отчаянии, похоронив госпожу Леспинас; его печаль сделалась известна всей Европе. Фридрих, утешая своего друга-философа, писал ему длинные письма; он перепробовал все средства, но не достиг своей цели и как-то раз, желая во что бы то ни стало развлечь Д’Аламбера, заговорил с ним в веселом, шутливом тоне. Д’Аламбер тотчас ответил королю; он обнаружил такую безграничную, глубокую печаль и такие неизлечимые раны сердца, что король содрогнулся, видя, как неосторожно он коснулся этих чувствительных ран. Тотчас он написал философу, искренно извиняясь в своей неосторожности: «Мой милый Д’Аламбер! Сам не знаю, как мог я заговорить в шутливом тоне о Вашем горе; сегодня я получил письмо Ваше и глубоко раскаиваюсь». Таково было отношение Фридриха к Д’Аламберу.

Мы познакомили читателя с фактической стороной этой дружбы; но понятной она может стать лишь при ближайшем знакомстве с замечательной личностью короля прусского.

Фридрих по природе своей создан был, чтобы мыслить и страдать, но обязанности государя поглощали все его время; он был невольным дилетантом в науке, в литературе, в музыке. В области мысли ему доступнее других была философия, потому что имела большее отношение к жизни и не требовала таких специальных знаний, как математика. Мы уже говорили, что образ мыслей Вольтера был наиболее симпатичен Фридриху; Вольтера он боготворил как философа, но болел душой о его нравственной испорченности. Из писем Фридриха видно, что он глубоко страдал от двойственности своих отношений к Вольтеру, который очень часто попирал ногами нежную дружбу короля и отвечал насмешкою на поклонение своему таланту.

Можно себе представить, что согласие ума и сердца в Д’Аламбере больше всего привлекало к нему симпатии короля; это видно также из приведенных здесь его писем. Не зная математики, король не мог оценить великих заслуг Д’Аламбера в этой области; как философа он высоко ценил его, но ставил ниже Вольтера. Д’Аламбер знал это и нисколько не обижался; отсутствие зависти и тщеславия были, как он сам говорил, отличительными чертами его характера. Фридрих Великий вообще отдавал предпочтение философам перед математиками. Д’Аламбера он ставил выше Эйлера, потому что последний никогда не занимался философией, и первому приходилось, так сказать, заступаться не раз за второго, слишком мало ценимого Фридрихом; в великом Эйлере король видел только докучливого слепого старика, обремененного огромным семейством, который все просил о помощи и собирался в Россию.

Наконец Эйлер уехал; Д’Аламбер предлагал Фридриху пригласить на его место молодого Лагранжа. «Мне все равно, – отвечал ему Фридрих, – во всяком случае я рад променять слепого на зрячего». В этом ответе сказывается полнейшее равнодушие к математике и к математикам. Однако Лагранж не поехал в Берлин; точно так же поступил и Лаплас. Впрочем, такое отношение Фридриха к Эйлеру объясняется еще тем, что государь признавал только французскую науку и философию, несмотря на то, что современником и подданным его был Иммануил Кант.

Сношения Д’Аламбера с императрицею Екатериной были более официальны, менее дружественны, но и они во многом представляют большой интерес, особенно для нас, русских. Императрица желала поручить Д’Аламберу воспитание своего единственного сына, цесаревича Павла Петровича. В 1762 году, перед поездкой в Берлин, Д’Аламбер получил от Одара, библиотекаря императрицы Екатерины, письмо, в котором последний излагал ему просьбу императрицы, свидетельствующую о всеобщем уважении к Д’Аламберу в отдаленном от Франции государстве; в письме говорилось о необыкновенных качествах ума и сердца Екатерины И. Д’Аламбер отказался и от этой чести, мотивируя свой отказ приблизительно известными уже нам причинами. Он отвечал Одару тоже в трогательном и почтительном тоне, но очень решительно. Великий ученый говорил о своем незнании людей и жизни, о сложности и трудности обязанностей воспитателя будущего повелителя такого обширного государства, как Россия, и так далее. Нисколько не умаляя талантов и достоинств Д’Аламбера, мы вполне соглашаемся с его мнением, что человек, живущий такою замкнутою жизнью, не способен к роли воспитателя наследника престола. Но Екатерина II не хотела отказаться от мысли склонить Д’Аламбера приехать в Петербург. Бескорыстие истинного философа, искренние, возвышенные чувства, прекрасно проявившиеся в его ответе, произвели и в Петербурге сильное впечатление; императрица назначила Д’Аламберу пенсию значительно выше получаемой им от Фридриха Великого и написала то знаменитое письмо, которое пользуется столь большою известностью и украшает все хрестоматии. Императрица, увидев, что Д’Аламбера не привлекают ни почести, ни деньги, казалось, выбрала более верный путь к его сердцу. В письме своем она говорит: «Вся Ваша философия основана на гуманных началах; Вы противоречите этим началам, отказываясь воспитать наследника русского престола так, чтобы он мог осчастливить миллионы подвластных ему людей». Но Д’Аламбер, напротив, был убежден, что он не в состоянии выполнить как следует столь сложной обязанности; поэтому слова императрицы не произвели на него желанного впечатления. Императрица сразу почувствовала, что ей, может быть впервые, приходится иметь дело с человеком, которого, как говорится, ничем не заманишь; это ее удивляло и неприятно раздражало. Удачи и счастье внушили ей мысль, что каждое ее желание должно и может быть исполнено, и она смотрела очень легко на устранение всех препятствий. Одной из причин, мешавших Д’Аламберу принять ее предложение, было его нежелание расстаться с друзьями; все это в ее глазах были сущие пустяки: пусть заберет всех своих друзей и приедет в Россию вместе с ними; всем им она устроит удобную и приятную жизнь. Но Д’Аламбер почтительно и мягко дал ей понять, что у людей, живущих умственными и нравственными интересами, многое и, может быть, главное в жизни не в руках сильных мира сего; он писал: «Я и друзья мои не имеем сил оставить навсегда свою родину, сложить с себя обязанности относительно своего народа, хотя положение наше здесь не блестяще и нам приходится выносить многое».

Все те нравственные качества Д’Аламбера, которые так сблизили его с Фридрихом, производили, как мы сказали, неприятное впечатление на нашу императрицу. Несмотря на это, внешне она относилась к Д’Аламберу так же, как Фридрих; она переписывалась с философом и осыпала его милостями, желая, как говорил Д’Аламбер, подавить его своим великодушием. Во всем этом легко убедиться, если сравнить письма императрицы к Вольтеру и Гримму с письмами к Д’Аламберу; последние отличаются некоторой сухостью и скрытым недовольством. Императрица сама это чувствовала и говорила: Фридрих оттого мягче ее отнесся к отказу философа, что интересы Академии наук не так близки сердцу, как вопросы воспитания сына; у прусского короля не было наследника.

Известный французский математик Бертран, автор новейшей биографии Д’Аламбера, говорит: трудно назвать другого человека, который бы соединял в себе такой многосторонний, тонкий и сложный ум с таким чистым и простым сердцем; истинное понимание разнообразной умственной деятельности Д’Аламбера требует многих трудов и усилий, но его симпатии, антипатии, вообще все его чувства, взгляды на жизнь, мнения и убеждения видны как на ладони. Он всегда говорил все, что чувствовал, не мог понять, как могут другие лицемерить, и все, что ему говорили, принимал за чистую монету. Письма Екатерины II приводили его в восторг; одно из них он передал в Академию наук, чтобы сохранить для потомства. Императрица писала ему о предпринимаемых реформах в духе свободы и веротерпимости, о своей любви к философии. Д’Аламбер послал императрице свои новые сочинения, просил прочитать их внимательно, высказать свое мнение, дать ему советы и с трогательной наивностью ожидал того и другого. Не скоро он дождался письма от Екатерины; когда же оно пришло, в нем оказались самые отборные, блестящие комплименты и ничего больше. Горько обманутый в своих ожиданиях, Д'Аламбер откровенно написал императрице, что Фридрих Великий благосклоннее отнесся к его сочинениям; он нашел в них много недостатков и откровенно указал на них автору; эти указания были чрезвычайно ценны; они вызвали много новых мыслей, и благодаря им возникло даже новое сочинение. Императрице эта наивность наконец наскучила; она заметила Д’Аламберу, что для обстоятельной критики надо время, она же может только, как пчела, собирать мед и употреблять его в дело. Она вкушает всю прелесть философии, прилагает ее к своему правлению, и, только когда есть досуг, она пишет, – недавно вот набросала один философский трактат, который обещает прислать Д’Аламберу, однако почему-то не посылает. Д’Аламбер, сильно заинтересованный трактатом, наивно и бесцеремонно справляется о нем в каждом письме. Императрица поняла, что Д’Аламбер невыносим и неисправим, и переписка их мало-помалу прекратилась. Когда Д’Аламбера спрашивали о его сношениях с русской императрицей, он с грустью говорил, что давно уже не переписывается с нею… Однако, как видно, он сохранил в душе своей светлое воспоминание о ее личности, потому что взял на себя смелость обратиться к ней с очень щекотливою просьбой. Во время польской войны несколько французов, отличившихся при осаде Кракова, были взяты русскими в плен. Во Франции ходили самые баснословные слухи об их несчастной участи в России; говорили, что их заковали в кандалы, сослали в Сибирь и так далее. Родные и друзья этих талантливых молодых людей обратились к Д’Аламберу с просьбой заступиться за них перед русской императрицей; философ написал трогательное письмо, которое императрица в ответе своем называет «прекрасным». Екатерина II милостиво сообщает философу, что его соотечественники не в кандалах, не в Сибири, а на свободе в Киеве, но наотрез отказывается позволить им возвратиться во Францию; она дает понять философу, что напрасно он позволяет себе вмешиваться в такие дела. Но пылкий и неугомонный Д’Аламбер вторично обратился к императрице с тою же усиленной просьбой. Это окончательно вывело из себя Екатерину; она отправила философу такое письмо, после которого он не осмелился ей больше писать. В нем она пишет Д’Аламберу: «Я получила второе письмо, написанное Вашей рукою; в нем повторяете Вы буквально все содержание первого письма…», и так далее.