Текст книги "Пьер Симон Лаплас. Его жизнь и научная деятельность"

Автор книги: Елизавета Литвинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава II. В самом себе и среди других

Жизнь и характер Лапласа. – Отношение Лапласа к Араго, Бувару, Бальи.

Пьер Симон Лаплас родился 24 марта 1749 года в Бомоне на Оже, местечке департамента Кальвадос в Нормандии. К сожалению, биографию Лапласа приходится начинать указанием пробела, относящегося к его раннему детству; этим пробелом мы обязаны воле самого Лапласа; он никогда не любил говорить о своем детстве и первой молодости и упорно скрывал все, что относилось к этому времени его жизни. Великий астроном и математик не пожелал, чтобы мы знали его слабым и беззащитным ребенком и могли бы проследить тот путь, каким он дошел до той степени развития, какую он обнаружил перед людьми, когда стал им известен. Но, скрыв от нас свое детство, он выдал нам свои взгляды на жизнь, свое отношение к людям, о которых мы будем говорить впоследствии. Итак, Лаплас явился перед нами уже молодым человеком, одаренным замечательною памятью; и необыкновенно быстрым пониманием. Мы видим, что он в совершенстве знал древние языки и с успехом занимался литературой. Все области знания, казалось, привлекали его расцветающий гений. Он готовился быть теологом и имел самый блестящий успех на этом поприще, проявив большой ораторский талант и изворотливость ума в спорах о различных предметах богословия. Однако Лаплас вскоре оставил и богословие, и литературу и предался одной математике; в этой области он сразу почувствовал свои силы и ему захотелось более широкого поприща; его стало тянуть в столицу. В то время самым влиятельным математиком был Д’Аламбер. Он дал понять Королевской академии в Турине, что молодой Лагранж, которого она недостаточно ценила, – первоклассный математик; королю прусскому он же внушил должное почтение к великому Эйлеру. Взоры молодого Лапласа также устремились к Д’Аламберу: не поможет ли тот и ему выйти из неизвестности. Он приехал в Париж с запасом всевозможных рекомендаций. Но Д’Аламбер не обратил на них никакого внимания и даже не принял Лапласа. Тогда Лапласу пришла счастливая мысль изложить свои мысли об основных законах механики и послать их Д’Аламберу. Позднее Лаплас любил вспоминать об этом и часто сообщал математику Фурье отрывки из этого своего письма к Д’Аламберу. Фурье в своем похвальном слове Лапласу говорит, что в них много было глубоких мыслей, поэтому неудивительно, что Д’Аламбер после такой рекомендации принял Лапласа с распростертыми объятиями и через несколько дней предоставил ему место профессора в Париже, в Военной школе. Лаплас, став таким образом на свою дорогу, неуклонно пошел к намеченной им цели, не останавливаясь и не сворачивая в сторону. Гений Лапласа отличался большим постоянством и твердостью. Он в то время уже был прекрасно знаком с современным ему состоянием математики. Это было известно всем, но никто не знал, каким чудом теолог превратился в математика. Тогда же он избрал своей специальностью астрономию и решил один важный вопрос из теоретической астрономии. Только в этой науке находил полное удовлетворение гордый дух Лапласа.

Он задумал дать альмагест своего века.

Лапласу выпало счастье, которое редко дается великим людям: его тотчас поняли и оценили. Д’Аламбер употребил все свои усилия, чтобы улучшить его материальное положение; он отыскал издателя первых его трудов и предоставил еще место профессора в одном военном учебном заведении. Вскоре Лапласа сделали экзаменатором в артиллерийском корпусе, а потом членом академии. Ему было тогда двадцать четыре года. Он рано наметил план своей ученой деятельности; это был грандиозный, смелый, обдуманный план – план полководца перед сражением. И Лаплас выполнил его с удивительной последовательностью и с постоянством, которому нет равного. Вся его жизнь – это непрерывный ряд побед над всякого рода представлявшимися ему трудностями: в 1801 году он был избран членом Королевского общества в Турине и Копенгагене; в 1802 причислен к Академии наук в Геттингене; в 1808 удостоен такой же чести в Берлине, в 1809 – в Голландии и 1816 – во Французской академии. С 1794 года он состоял профессором в Нормальной школе, а с 1816 года – президентом Комиссии долгот. Людовик XVIII назначил его президентом комиссии преобразования Политехнической школы. Это – все почести, принадлежавшие ему по праву, слабая дань за его великие заслуги. Гладкий и ровный путь Лапласа представляет, однако, нечто способное остановить наше внимание, если мы вспомним, какое тогда было смутное время для Франции и какие резкие перемены происходили в ее правлении.

Невольно припоминается, сколько людей погибло в то время в водовороте истории: перед нами встают образы Бальи и Лавуазье, с которым Лаплас был тесно связан, и мы не можем отрешиться от вопроса, как относился Лаплас к окружавшей его действительности и каковы были его политические убеждения. В первой молодости мы застаем его республиканцем, потом он сблизился с Наполеоном и по милости первого консула был очень короткое время министром внутренних дел, затем занимал место сенатора.

В то время, когда Лаплас шел своим гладким путем, другие ученые переживали многое; возьмем, например, Монжа.

В 1789 году вспыхнула революция; во всей Франции заговорили о справедливости, свободе и равенстве; в пылкой душе Монжа, также гениального математика, зашевелились воспоминания о несправедливостях и унижении, воображение рисовало ему снятие оков с человеческого ума и картину того времени, когда в государстве будет царствовать полнейшая справедливость. Монж с сильным душевным волнением ожидал минуты, когда призовут его к участию в общем движении. 12 февраля 1793 года Монж, однако, оставил свою общественную деятельность. Он лично любил Наполеона, но это не мешало ему стоять за правду. Когда Наполеон стремился превратить республику в империю, воспитанники Политехнической школы открыто порицали действия первого консула. В то время, как Наполеон сделался императором, те же воспитанники отказались приносить ему поздравления. С этого времени Наполеон возненавидел Политехникум; он хотел наказать зачинщиков, но Монж смело выступил их защитником. Наполеон сказал Мошку: «Однако твои политехники открыто воюют со мною». – «Государь, – отвечал Монж, – мы долго старались сделать их республиканцами, дайте им, по крайней мере, время превратиться в империалистов. Вы поворачиваете слишком круто».

Мы приводим в пример чуткость и независимость современника Лапласа, математика Монжа, для того, чтобы показать, что не наукой, а личными качествами Лапласа обусловливалось его отношение к окружающей действительности. Революция не нарушила его покоя, не остановила его работ; напротив, в эту эпоху он начал самое капитальное свое сочинение, «Небесную механику», которое закончил во времена реставрации. Когда Наполеон стал императором, он возвысил Лапласа в графское достоинство и произвел в рыцари Почетного легиона. Но все милости, оказанные Наполеоном Лапласу, нисколько не расположили к нему последнего; в 1814 году Лаплас открыто выражал свою преданность Бурбонам. Бурбоны тоже не остались у него в долгу; Людовик XVIII сделал его пэром и возвел в звание маркиза. С тех пор Лаплас сделался роялистом. При каждом удобном случае он доказывал это на деле и даже подал голос за закон против свободы печати. Французская академия, в которой он состоял президентом, решила протестовать против закона; Лаплас отказался от этого и мотивировал свой отказ тем, что в академии не должно быть места политике. Никто и не считал Лапласа серьезным политическим деятелем. Сам Лаплас видел в политике лишь создание себе безопасного и во всех отношениях выгодного положения; он не был разборчив в средствах…

Вот и все, что можно сказать об этой стороне жизни Лапласа. К счастью для него и для науки, он как нельзя лучше воспользовался своим положением для упорного труда, поглощавшего все его время. Совесть не нарушала его покоя; она у него не отличалась особенной чуткостью. В своем рабочем кабинете Лаплас был действительно велик, но, выходя из него, становился мелочным человеком. Его ум, вечно занятый грандиозными работами, никогда не взвешивал его действий и поступков, в которых, по всей вероятности, проявлялось влияние привычек, приобретенных во время его темного детства. Он это хорошо чувствовал сам, иначе чем объяснить его постоянное желание скрыть от глаз современников и потомства всю, так сказать, изнанку своей жизни.

У многих великих людей заметно стремление объяснять свои особенности; в сохранившихся изречениях находим мы ключ к их внутренней жизни. Но Лаплас не оставил нам после себя такого наследства. Он говорил немного. Знакомство с биографиями других великих современников Лапласа – Монжа, Бертолле, Бальи, Кондорсе и Араго – проливает, однако, некоторый свет на личность великого астронома XVIII столетия. Фурье в своей похвальной речи Лапласу, как видно, ощущал потребность сказать что-нибудь хорошее о его нравственных качествах и, по весьма понятной причине, вдруг от Лапласа перешел к Лагранжу: «Лагранж был столько же философ, сколько и математик. Он доказал это всей своей жизнью, умеренностью желаний земных благ, глубокой преданностью общим интересам человечества, благородной простотой своих привычек, возвышенностью души и глубокой справедливостью в оценке трудов своих современников. Лаплас был одарен от природы гением, заключавшим в себе все необходимое для свершения громадного научного предприятия…»

Видно было, что Фурье, не найдя в нравственных качествах Лапласа ничего достойного особенной похвалы, заговорил о Лагранже, а потом так круто перешел к характеристике умственной деятельности Лапласа. Посмотрим, что еще в нравственном отношении можно сказать о Лапласе. В общественной деятельности он часто вел себя без малейшего достоинства: изменяя свое знамя, смотря по обстоятельствам, и угождая духу времени, он унижался до того, что подавал голос за возвращение к григорианскому календарю. Посвящая первое издание своего «Изложения системы мира» Совету пятисот, Лаплас писал:

«Самые большие благодеяния астрономических наук заключаются в рассеянии заблуждений, порожденных незнанием истинных отношений в природе, заблуждений пагубных тем более, что весь наш общественный строй должен основываться единственно на этих отношениях, на правде и справедливости. Откажемся же от вредного предубеждения, что иногда полезно обманывать людей для их собственного счастья. Роковой опыт доказывает во все времена…» и т. д. В 1824 году маркиз де Лаплас вычеркнул эти искренние строки из своей «Системы мира». Отсюда следует, что Лаплас в глубине души небезучастно относился к действительности, но боялся выражать свои мысли и убеждения, когда они шли вразрез с мнениями властей. Великий человек держал себя в этом случае как человек совсем «маленький».

Природная осторожность Лапласа развилась, конечно, в высшей степени под влиянием внешних условий, ввиду ужасных тюрем Люксембурга, из которых выходили только на эшафот, и объявлений, напечатанных крупными буквами, что все покровительствующие осужденным подвергаются смертной казни. Нам известно, какой степени тогда достигала паника.

Кондорсе просил людей, которым благодетельствовал в продолжение двадцати лет, приютить его на одни сутки; они же согласились только на то, что садовая калитка будет отперта для него на ночь, а до того времени эти друзья предоставляли Кондорсе укрыться в каменоломнях Кламори и, чтобы ему там не было скучно, снабдили его посланиями Горация.

В это время всякий не обладавший геройством спасался, как мог. После казни Лавуазье многие были убеждены, что сотоварищи могли за него вступиться, но в тот момент ужас оковал всех. Нам известно, однако, в каких сильных словах выражал свое горе Лагранж по поводу смерти Лавуазье, но мы не знаем, что происходило в то время в душе Лапласа, который был очень близок с Лавуазье. Во всяком случае, то, что мы знаем о Лапласе, не говорит в пользу его безусловной холодности и жестокости. Там, где не было замешано чувство самосохранения, Лаплас обнаруживал, как мы увидим, очень тонкие чувства. Он был, безусловно, хороший семьянин, заботливый отец и муж, хотя и в высшей степени аккуратный, педантичный и скупой человек, сумевший устроить себе тихий, удобный угол, в котором мог создавать свои великие труды. Лаплас говорит в своем сочинении Изложение системы мира: «Даже в науке революции самые необходимые и полезные никогда не обходились без игры страстей и жертв несправедливости». Такие слова, бросающиеся нам в глаза в чисто научном трактате, доказывают, что в душе Лапласа иногда было не так спокойно, как это всем казалось, хотя он всегда владел собою настолько, что мог работать.

Личная жизнь Лапласа известна нам очень мало; однако мы знаем, что он умел внушить жене своей глубокую привязанность к себе и уважение к своей научной деятельности. После смерти Лапласа сочинения его разошлись весьма быстро, невозможно было достать ни одного экземпляра. Г-жа Лаплас решилась продать свое имение, находившееся недалеко от места рождения ее мужа, и вырученную сумму употребить на новое издание. Однако правительство, узнав об этом, выдало на издание 40 тысяч франков. Она завещала Академии наук известную сумму денег, из которой ежегодно выдают лучшему ученику полное собрание сочинений Лапласа. Из слов современников можно заключить, что жена Лапласа была женщина красивая, живая и мягкого характера; никогда и ничем не мешала она мужу, и его малейшее желание всегда было для нее законом. Домашняя жизнь Лапласа текла приятно и ровно; это мы увидим из рассказов его современников, которые приведем в конце этой главы.

В 1806 году, через два года после того, как император сделал Лапласа сенатором, он купил себе дом, полагаясь во всем на жену, от которой и узнал, что их дом приходится стена к стене с домом его друга, химика Бертолле; эти две усадьбы отделялись одна от другой простым забором. Бертолле велел сделать в нем калитку еще до прибытия Лапласа, затем первый торжественно встретил своего друга на границе их владений и подал ему ключ от калитки, открывавшей свободный доступ одного к другому. В этом прекрасном уединенном жилище Лаплас проводил все свободные дни и минуты; он посвящал их не отдыху и покою, а отдавался с неустанною страстью продолжению великих трудов по' физике, математике и астрономии; великий математик отрывался от своих размышлений только для разговоров о химии и физике с Бертолле. Его часто посещали Лагранж, Кювье и другие знаменитые ученые того времени и начинающие – молодые математики, подававшие, как говорится, блестящие надежды. Этот дом, святилище науки, благодаря госпоже Лаплас долго сохранялся во всей своей неприкосновенности. Сады, где он гуляя, предаваясь своим размышлениям, старательно поддерживались ею. Рабочий кабинет, в котором Лаплас привел к концу так много замечательных трудов, находился в прежнем своем виде; в нем стояла та же мебель, лежали те же книги. Недоставало только его самого, к великой горести всех, кто знал его лично.

Лаплас сохранил до старости свою необыкновенную память. У него не было времени заниматься литературой и изящными искусствами, но он был большим любителем первой и хорошим знатоком вторых. Его пленяла итальянская музыка, он часто с восторгом декламировал целые тирады из Расина. Произведения Рафаэля украшали его рабочий кабинет; они занимали место наряду с портретами Декарта, Ньютона, Галилея, Эйлера.

Образ жизни Лапласа всегда отличался большою правильностью и умеренностью. Великий ученый всегда употреблял исключительно легкую пищу: с годами он все убавлял количество пищи и под конец питался почти, как говорят, одним воздухом. У него с молодости было очень слабое зрение; оно требовало больших предосторожностей, но Лапласу удалось сохранить его до старости почти без всякого изменения. Эти заботы о собственном здоровье у Лапласа всегда имели одну только цель: сберечь время и силы для умственного труда. Он жил исключительно для науки, наука и принесла ему бессмертие.

Ум Лапласа отличался крайней сосредоточенностью, способностью углубляться в свой предмет; эта способность крайне полезна для дела, но в то же время вредна для здоровья; к счастью, Лаплас от природы был крепок телом и душой, здоровье начало ему изменять только в два последние года жизни. Болезнь, от которой он умер, началась бредом, причем больной бредил, разумеется, тем, что исключительно занимало его мысль с начала и до конца жизни. Лаплас говорил горячее обыкновенного о движении светил и затем быстро переходил к физическому опыту, которому приписывал большую важность, уверяя всех окружающих, что он собирается обо всем этом делать сообщение академии. Силы его оставляли. У постели его неотлучно находился опытный талантливый медик, связанный с ним узами нежнейшей дружбы. Г. Бувар, его друг и сотрудник, также не оставлял его ни на минуту. Умирая, он был окружен любимой семьею и не сводил глаз со своей жены, которая помогала ему нести бремя жизни и дала возможное счастье. Его сын трогательно выражал ему свою безграничную привязанность и печаль. Друзья, желая утешить Лапласа в минуты страданий, напоминали ему о его великих открытиях. Это не помогало; великий ученый отвечал: «То, что мы знаем, так ничтожно сравнительно с тем, чего мы не знаем». Он едва выговорил эти последние слова, останавливаясь на каждом слоге. Окружающие поняли их потому, что Лаплас и здоровый отзывался так же о человеческом знании, выражая свою мысль приблизительно теми же словами. Он умер без больших страданий 5 мая 1827 года в девять часов утра, семидесяти восьми лет, через сто лет после смерти Ньютона. Слух о смерти Лапласа быстро распространился по городу и в тот же день достиг Академии наук во время заседания. Когда председатель сообщил членам роковую весть, воцарилось глубокое молчание; казалось, каждый чувствовал огромную потерю науки, как свою собственную; глаза всех присутствовавших были прикованы к пустому месту, которое еще так недавно занимал Лаплас. После нескольких минут торжественного молчания все разом встали и вышли из залы. Заседание было прервано. Похороны Лапласа не отличались ни пышностью, ни торжественностью; надгробную речь произнес Био – это было 7 мая 1827 года.

«Мы все, – сообщает Био, – собрались в доме, где лежал усопший, и печальное шествие должно было уже начаться. Фурье, постоянный секретарь математической секции Академии наук, извинялся, что по нездоровью не может присутствовать на похоронах Лапласа, и никого не было, кто бы мог выразить всю тяжесть потери для родных и те чувства, которые испытывали члены академии, лишившись своего славного товарища. Сын Лапласа, ныне генерал Лаплас, просил меня насколько возможно восполнить этот пробел, который был бы весьма ощутителен для близких. Я на несколько минут вышел в соседнюю комнату и написал немногие строки. Не требовалось никаких особых приготовлений для выражения тех чувств, которыми я насквозь был проникнут; я сказал краткую речь».

Мы не приводим этой речи, потому что она заключает в себе только перечисление заслуг Лапласа, о которых было уже говорено. Фурье сказал свою речь на одном из заседаний Академии наук. Но в этих немногих речах людей, наиболее расположенных к Лапласу, нет ничего трогательного, хватающего за сердце: они проникнуты только глубоким сознанием величия его научной деятельности. Для подтверждения наших слов приводим следующее место из речи Фурье:

«Нужно ли говорить, что Лаплас состоял членом всех известных в то время академий наук…

Лаплас обнаружил большую настойчивость в достижении своих целей. В том случае, когда первые его попытки не имели успеха, он избирал другой путь, испытывал все новые и новые средства до тех пор, пока не побеждал трудностей.

Отвлеченные теории имеют свою прелесть, и изложение их должно отвечать их особенности. Это хорошо известно людям, знакомым с сочинениями Декарта, Галилея, Ньютона, Лагранжа. Оригинальность взглядов, возвышенность мыслей, грандиозность предмета вызывают чувство восторга, умиления, не только поражают, но трогают ум. Отвлеченные истины следует излагать чистым языком, просто и благородно. Такова манера писать, которой в высшей степени отличался Лаплас; излагая историю великих открытий в области астрономии, он является образцом изящества и точности.

Ни одна главная черта не ускользает от его внимания; изложение его везде ясно и без всяких претензий. То, что он называет великим, таково и есть на самом деле; все, о чем он не говорит, и не заслуживает внимания…

Может быть, мне следовало бы упомянуть об успехах Лапласа на поприще политической деятельности, но все это не имеет прямого отношения; мы чествуем великого математика. Мы должны отделить бессмертного творца небесной механики от министра, сенатора».

Мы дали общий очерк жизни и личности Лапласа. Постараемся же теперь дополнить его теми фактами, которые находятся в биографиях его современников, преимущественно Араго. Астроном Араго был человек по природе чрезвычайно живой и пылкий, представляя во всех отношениях совершенный контраст с Лапласом. Лапласа не следует, однако, считать человеком без темперамента; это был воплощенный «зимнего солнца холодный огонь». Между ним и Араго, полным молодого задора, неизбежно должны были происходить столкновения, представляющие бесспорный психологический интерес. Мы заимствуем историю этих столкновений из биографии Араго. Лаплас как председатель Комиссии долгот был хорошо знаком с молодым Араго, принимавшим участие во многих ученых экспедициях. Как видно из записок Араго, он часто бывал у Лапласа, хорошо знал его домашнюю обстановку, но, как говорят, с ним не ладил, хотя высоко ценил как ученого и не мог на него пожаловаться как на председателя Комиссии долгот, потому что Лаплас постоянно хлопотал перед правительством, пользуясь своим влиянием, обо всём, что только было необходимо для удачи научных экспедиций, обращая большое внимание также на материальное положение молодых ученых; в числе последних был также молодой астроном Био, об отношениях которого к Лапласу мы будем говорить в следующей главе.

Араго же свое первое знакомство с Лапласом описывает следующим образом:

«Я поступил в обсерваторию по указанию моего друга Пуассона и по посредничеству Лапласа, который благоволил ко мне. Я считал себя счастливым и гордился, когда обедал на улице Турнон, у великого геометра. Мой ум и мое сердце были расположены удивляться и уважать все, что я увидал бы у человека, открывшего вековое неравенство Луны, давшего средство вычислять сжатие Земли по движению ее спутника, объяснившего тяготением большие неравенства Юпитера и Сатурна и прочее и прочее. Но я все же разочаровался, когда госпожа Лаплас однажды подошла к своему мужу и сказала: „Мой друг, доверьте мне ключ от сахара“.

Через несколько дней другой случай поразил меня еще более. Сын Лапласа готовился к экзамену в Политехническую школу и иногда навещал меня в обсерватории. В одно из таких посещений я объяснил ему способ непрерывных дробей, посредством которого Лагранж определяет корни числовых уравнений. Молодому человеку понравился этот способ, и он с восторгом рассказал о нем отцу. Я никогда не забуду гнева отца при этих словах сына. Лаплас осыпал упреками его и меня. Никогда зависть не высказывалась с такою наготою и в таком отвратительном виде! Ах, сказал я самому себе, древние справедливо приписывали слабости тому, кто движением бровей колебал Олимп».

Вскоре после этого разнесся слух, что Араго хотят избрать в члены академии в астрономической секции; Лаплас уговаривал Араго отказаться от этой чести до того времени, когда откроется вакансия в математической секции для Пуассона, который был пятью годами старше Араго. К тому же Лаплас, не отрицая значения и полезности работ Араго, находил, что все это только надежда на будущее, которое было еще впереди, и высказался против принятия Араго в члены академии. В то время в Европе велик был авторитет Лапласа; с ним поспорить в этом отношении мог только один Лагранж. Лагранж и заметил Лапласу, как равный равному: «Но вы сами, господин де Лаплас, были избраны в члены академии, когда не сделали еще ничего выдающегося, вы также в то время только подавали надежды. Вы оправдали их своими великими открытиями потом». Лаплас ничего не ответил Лагранжу, но сказал, обращаясь ко всем: «А я все-таки думаю, что звание академика должно быть у молодого ученого впереди, возбуждая его энергию». На это один из присутствовавших ему заметил: «Вы хотите поступать с молодыми учеными, как некоторые извозчики с лошадьми, привязывая сено к дышлу так, что лошадь только видит его, но не может достать. Дело обыкновенно кончается тем, что бедное животное выбивается из сил…»

Араго говорит, что в конце концов Лаплас согласился с этими доводами и подал за него свой голос. Он прибавляет, что звание академика не принесло бы ему никакой радости, если бы не хватало голоса великого творца «Небесной механики».

В скором времени Араго приобрел такое влияние в академии, что часто с ним приходилось тщетно бороться и самому Лапласу. Араго говорит: «Я заметил, что я удерживал академию от неудачных выборов: вот один из таких случаев, в котором мне, к сожалению, пришлось действовать против Лапласа. Знаменитый геометр хотел, чтобы вакантное место в отделении астрономии досталось Николле. Зная Николле как человека пустого, я был против этого, и избираемый потерпел поражение на выборах». «Вижу, – сказал Лаплас, – что не следует спорить с молодыми людьми; признаю силу человека, которого называют великим избирателем академии».

Через некоторое время Николле убежал в Америку, и Комиссия долгот исключила его из числа своих членов. Это был тот самый Николле, который мистифицировал почти весь читающий мир своей сказкою о лунных людях, будто бы виденных Джоном Гершелем на мысе Доброй Надежды.

Неизвестно, каким образом этому шарлатану удалось провести великого астронома; можно скорее предположить, что он как человек ловкий оказал Лапласу какую-нибудь услугу.

Мы приведем еще один любопытный эпизод из академической деятельности Лапласа, рассказанный Араго; он относится к избранию Фурье секретарем Академии наук. Фурье неизменно пользовался расположением Лапласа.

Из речи Фурье, о которой мы говорили, однако, не видно, чтобы он был очень расположен к Лапласу. Араго говорит:

«При начале выборов Лаплас взял два белых билета; его сосед имел нескромность заглянуть в них и увидел, что знаменитый геометр написал на обоих билетах одно и то же имя: Фурье. Свернув билетики молча, Лаплас положил их в свою шляпу, потряс ею и сказал своему соседу: „Видите, я написал два билета; один изорву, а другой положу в урну, и таким образом сам не буду знать, в чью пользу подал свой голос“.»

Вот образец хитрости Лапласа. Таков был он «в заботах суетного мира». Мелочный, но не злой, он способен был многое сделать для человека, лично ему преданного, что всего яснее можно видеть из отношений его к Бувару. Бувар по происхождению своему был швейцарец, он пас коров в Альпах и засматривался на звезды. Эта страсть к наблюдению светил небесных сделала чудеса, превратив пастуха в астронома. Бувар отправился во Францию и там, на свое счастье, познакомился с Лапласом. Это знакомство было важным событием в жизни Бувара. В 1794 г. Лаплас удалился в деревню близ Мелюня и погрузился в занятия небесной механикой. Он не мог в одно и то же время углубляться в теорию и производить вычисления. Наивный Бувар предложил ему себя в полное распоряжение, взяв на себя весь труд вычислений. Лаплас вскоре проникся благодарностью к своему скромному и неутомимому сотруднику, и Бувар, при содействии своего сильного покровителя, стал членом Академии наук и достиг вполне обеспеченного положения. Он составил множество таблиц Луны, Юпитера, Сатурна и Урана. Умирая, Бувар не сводил глаз с особенного ящика, в котором хранились Изложение системы мира и пять томов Небесной механики. Он умер в той самой комнате, с которой у него связано было лучшее воспоминание в жизни: в этой комнате провел с ним несколько недель Лаплас, проверяя его вычисления.

Представляет интерес также отношение Лапласа к Бальи. Неизвестно, что связывало между собою этих двух совершенно различных людей, однако не подлежит сомнению, что сочувствие Лапласа было всегда на стороне этого благородного и смелого человека, неповинно казненного в 1793 году.

Когда Лаплас стал министром, в тот же день вечером он просил первого консула назначить вдове Бальи пенсию в две тысячи франков. Первый консул согласился и велел тотчас произвести выдачу пенсии вперед за полгода. На другой день рано утром на улице Сурдьер остановилась карета, из которой вышла г-жа Лаплас с кошельком, туго набитым червонцами. Она быстро поднялась по лестнице и вошла в бедное жилище, где жили неутешное горе и безграничная нужда. Госпожа Бальи стояла у окна и упорно смотрела на улицу. «Мой милый друг, – сказала супруга министра, – что вы так смотрите в ту сторону?» – «Я слышала, – отвечала г-жа Бальи, – что господин Лаплас сделался министром, и ждала вас».

Другой эпизод с Бальи относится к 1793 году. Мелюнь пользовался тогда полным спокойствием. Лаплас, удалившись туда, занимался исследованием чудес неба; для того, чтобы пользоваться полным уединением, он жил не в собственном доме в Мелюне, а на даче за городом, на берегу Сены; свой же дом он хотел отдать в распоряжение Бальи. Бальи и его жена с удовольствием приняли это предложение и выехали из Нанта. Но в это самое время до Лапласа дошел слух, что дивизия революционных войск готова вступить в Мелюнь. Жена Лапласа поспешила написать Бальи, чтобы он не думал ехать в Мелюнь. Скрывая настоящую причину, она выставляла на вид то, что дом их находится на берегу реки и здесь сыро, что г-жа Бальи, наверное, в нем умрет. Но все это не помогло. Через несколько дней Лаплас и его жена, гуляя у себя в саду, к ужасу своему увидели идущего к ним навстречу Бальи. «Боже мой! Вы не поняли смысла нашего письма», – сказали с отчаянием муж и жена. «Нет, я его хорошо понял, – спокойно отвечал Бальи, – я знаю, что меня арестуют, но пусть это случится в доме, а не на дороге; я не хочу, чтоб меня называли бездомным».

Через несколько дней Лаплас уехал из тех мест, где невозможно было спокойно заниматься, и перед самым отъездом его жена с ребенком на руках навестила в тюрьме арестованного Бальи; она стала было горячо говорить ему о возможности бегства. Бальи остался совершенно спокойным и переменил разговор; он начал говорить с госпожою Лаплас о воспитании детей и весело рассказывал анекдоты об избалованных детях.